Удары молотка вернули Татьяну Михайловну к грустной реальности.
– Зоинька! Я тут подумала, – сквозь стуки пробормотала Татьяна Михайловна.
– Ну что ты подумала? – На лице дочери не было и тени утреннего счастья, оно стало опустошённым, даже жестоким.
– Я подумала: сейчас разговоры разные пойдут, я-то переживу, я закалённая, а вот у тебя в школе эта Киса ваша…
Кисой называли классную – Александру Михайловну Киселёву, странную словесницу, любившую на уроках поболтать за жизнь. Зою Киса на дух не переносила, и, конечно, не из-за успеваемости, а из-за характера и дружбы с мальчиками.
– Мама! Я тебе не говорила, только ты не паникуй. Я в мае в школу почти не ходила.
– Как это?
– Ну так. С Кисой поцапалась, она сказала, что оценку мне не поставит.
– Но это произвол. Мало ли что она сказала.
– Я тебя не хотела расстраивать, вот и не говорила.
– Но ты сможешь забрать документы?
– Зачем? – удивилась Зо. – Ты в августе пойдёшь, поговоришь…
– А если в августе я не смогу, – Татьяна Михайловна запнулась, – п-п-по уважительным причинам, тогда что?
– По идее, оставят на второй год.
– А Киса? Она же затравит тебя, если узнает про мой арест.
– Мама! Ерунду не говори. Тебя могут только задержать в милиции, сама же объяснила. Я уверена, что возьмут показания и отпустят.
– Да? А мне кажется, квартиру опечатают. Тебе так не кажется?
– Мама! Ну что ты.
– А зачем они сами сюда идут?
– Зачем? – Зо повела неопределённо плечом, что могло означать: да не знаю я, отстаньте, не гоните, не фантазируйте!
– А затем, чтобы обыскать нашу квартиру, неужели непонятно. Если просто показания, то вызвали бы в отделение, и всё.
– Ну, мама, если всё так плохо, на минуту допустим невозможное, то Киса, конечно, меня уничтожит. Может, документы мне сейчас забрать, а?
– Именно! – торжествующе махнула рукой Татьяна Михайловна, как бы рассекая воздух; она даже «взялась» за этот воздух, оперлась на него, нашла опору, приняла наконец-то решение. – Именно так и сделаем. Меня сейчас возьмут, а ты отправляйся на дачу к папе и бабушке и повторно в техникум свой поступай. Отнесёшь свидетельство об окончании восьми классов, может, там на курсы какие месячные походить, по идее, они вот-вот должны начаться. Да я папе всё напишу. – И Татьяна Михайловна засуетилась, побежала в свою комнату. Она достала из платяного шкафа все деньги, которых оставалось немного, но вполне достаточно, даже с учётом галопирующей инфляции. – Вот. Скорее прячь все деньги, в лифчик сунь!
– Мама! Издеваешься? Какой у меня лифчик? Минус ноль, сразу видно будет.
– Тогда в носки, под стельку, тебя вряд ли обыщут. Откажись от обыска, и всё. Ты имеешь право, по-моему… Эх… никогда не интересовалась кодексом…
– Да я им по Конституции откажу, я знаю эту статью о неприкосновенности. Обществоведение раз в неделю.
– Умничка! Собирайся и как можно быстрее уезжай. Если билетов нет и отец Краснобаева на маршруте, проводников других найди, ты многих знаешь. Разрешат – отблагодари, только не жмотись. Дорогу от Москвы помнишь?
Зо закатила глаза, мучительно вспоминая, всё равно мать сначала десять минут помучает и только потом скажет адрес – мама считает, что мозг надо тренировать.
– Слышу, как скрипят твои мозги! – обречённо скривилась Татьяна Михайловна.
Зо стало жалко маму, так жалко ей никогда её не было, мать вообще часто Зо раздражала, чем дальше, тем больше, лучше вообще без матери. А то Киса осуждает, мама осуждает – девушка, видишь ли, должна быть скромной. Многого добилась своей скромностью мама? Очаровала полупьяного мажорика, самовлюблённого и эгоистичного, который родную дочь навещал на даче, и то не каждый год. Мама молчит насчёт личной жизни, ничего не говорит, но Зо-то с глазами, всё видит…
Через минуту Зо объявила почти верный адрес (только дом перепутала) и вокзал, на который она должна перейти. Татьяна Михайловна очень осталась довольна, больше всего в людях она ценила мозг: память, аналитику, творческий поиск.
– И без билета на электричке смотри не езди. Тебе сейчас неприятности ни к чему. Потрать уж… не знаю, сколько теперь билет до Истры… Эти цены…
– Хорошо, мама. Завтра в школу схожу и документы заберу, и «с плеч долой, из сердца вон», – запела Зо.
– Сегодня. Времени не теряй. Дай мне тетрадь.
– Зачем? – испугалась Зоя. Она месяца три если и посещала в школу, то без тетрадей. Являлась иногда на уроки, где учителя незлые. К Кисе не показывалась месяца четыре…
– Любую тетрадь общую дай. Лучше по русскому.
– Мама! У нас русского не было в девятом.
– Мне в полоску. Литература есть?
– Есть.
– Давай литературу.
– Зачем? – испугалась Зо.
– Вроде это твоя тетрадь для учёбы, я письмо там напишу папе и ещё одно кое-кому.
За полчаса Татьяна Михайловна написала письмо мужу с просьбой «не бросать сиротинушку» и второе письмо написала для пушного короля, с мольбой о помощи и с припиской мужу разыскать его в Москве.
Пушная фея успела помыться и одеться, принять ставшую дежурной дозу транквилизатора и в полном спокойствии (не считая бессонных синяков под глазами) встретить следователя Ястребка, участкового, и какого-то ещё мордатого, здоровее даже Ястребка.
– Ваня! – Зо бросилась к рядовому. – Ваня! Мама! Это Ваня!
Ястребок-сын смущённо отстранился:
– Зо! Я на работе. На службе, извини…
– Вот Татьяна Михайловна, – подмигнул пушной фее Ястребок-папа, – вот бумага. Придётся вам проехать с нами.
– Как с вами?! – сказала Зо. – Мы с мамой собираемся на дачу.
Участковый долго объяснял Татьяне Михайловне её права, после держал речь Ястребок, упомянул об ордерах на задержание и на обыск и добавил тихо, когда участковый стал производить осмотр помещения:
– Вот сынишку удалось приобщить. В отпуска повыходил конвой в отделении. Я и упросил. Он вам поможет там.
Взяли устные показания. «Предварительные!» – заметил следователь Ястребок напоказ сухо. Затем снова повторили, что придётся проехать в отделение. Татьяна Михайловна обречённо поплелась в свою комнату собирать вещи. Зо приветливо общалась со смущённым Ястребком-младшим, рассказывала, как дела в школе, как зверствует Киса.
– Скучаю по школе, – признался Ястребок. – Ты бы знала, какой контин… контиге…
– Контингент, Иван! – помог отец.
– Вот. Контингент какой. Но я вечернюю школу посещаю, все смеются, там такие…
– А ты? – Зо очаровательно улыбалась, но не сильно раздвигая губы: зубы у Зо были не крупные, но и не мелкие, без щелей, обычные зубы.
– А я хожу. Мне привыкать, что ли? Киса похлеще, чем на зоне, гнобила. Помнишь, как портфель мой нюхала: фу, куревом несёт. Ну да, я курил тогда в четвёртом классе, глупый был, но потом бросил. А её разве переубедишь. Раз унюхала, все пять лет потом припоминала.
– А вот маски эти висят, – сказал вдруг следователь. – Это откуда маски?
– Так, повесила маму порадовать. Вы же вчера её так мурыжили.
– Что это?
– Папье-маше. У изостудии была выставка, старые фонды раздавали. Я когда-то там занималась, вот и забрала свои. На долгую память.
– Ага. Папье-маше. Но я имел в виду: кто это?
– А вы не узнаёте? – обиделась Зо. – Баба-яга и чёрт, конечно.
– Я так и подумал, а потом засомневался. Думал: может, пират, с зубом таким, с клыком и в повязке.
– Нет. Баба-яга, – рассмеялась Зо. Смех у неё был привлекательный, завлекательный, очаровательный, девичий, тихий такой смех. – Хоть как-то маму порадовать, развеселить. А то как хорёк какой-то вонючий в комнате, как в норе, копается.
– Хорей не стреляю никогда, если только собака по глупости схватит. Не люблю их, – поморщился следователь и отошёл от стены.
На улице, когда садились в милицейские «жигули», Ястребок спросил у Татьяны Михайловны:
– А что такое папье-маше?
Глава восьмаяСвидетель защиты
Все дальнейшие события того злополучного лета развивались не так чтобы стремительно, но к осени закончились благополучно, если можно так охарактеризовать лето, проведённое пушной феей в предварительном заключении.
Татьяну Михайловну сначала держали в отделении, потом приняли постановление об аресте, и Татьяну Михайловну этапировали в тюрьму, расположенную в противоположной от Лисьей горы части города. Июнь, самый сложный для Татьяны Михайловны месяц, следователь как мог постарался сгладить. На допросах в конвое стоял его сын, да и женщины-конвойные были Ястребком замолены, упрошены и одарены. Татьяну Михайловну возили и в морг больницы, на место предполагаемого убийства, на звероферму. Пушная фея повторяла одно и то же о последнем дне весны. Потом Татьяну Михайловну уже не вызывали на допросы. Она вела себя в тюрьме тихо, покорно, почти не разговаривала, просто сидела или лежала. Главное, она умоляла Ястребка, что не нужно свиданий с коллегами, не хотела позориться. Но свидания всё равно были, на перекрёстной даче показаний коллеги говорили, что и как, когда видели Татьяну Михайловну в последний раз, какое впечатление у них сложилось о её поведении в последнее время. Опрашивали и сторожей норковой фермы, и вахтёров фабрики, и сотрудников цехов предварительной обработки пушнины – Татьяна Михайловна активно консультировала и проверяла там режимы обработки забитого поголовья товарных лис. Племенные же лисьи шкуры только к июню все обработали – работники цехов были без пушной феи как без рук и добивались в июне свиданий с ней «по профессиональным вопросам». Женских кацавеек и детских пальтишек из выпадов шкур нашили столько, что в срочном порядке строили пристройку к фабрике под второй склад. Ястребок говорил не всё, но по его виду, мимике Татьяна Михайловна понимала, что всё складывается в её пользу.
Суд проходил три дня в самом конце августа. Каждый день являлись все опрошенные на дознании, так сказать, косвенные свидетели, отвечали на вопросы прокурора. От адвоката Татьяна Михайловна отказалась наотрез, но какая-то юркая напористая молодая девушка защищала