– Ты ему звонила? Он, наверное, не знает, что ты здесь.
– Нет, мама, не звонила. И не позвоню. Он в окно меня видел и резко отошёл.
– Почему?
– Не хочу, мама, не хочу даже об этом думать и говорить, но это он выкрал у тебя паспорт.
– Ты не можешь это утверждать. Официально у меня выкрал Вадим, по показаниям папы Пахомова.
– Папа Пахомова, мама, чтобы ты знала, всё это выдумал, насчёт паспорта. Лис всё равно в этот день увезли бы, и паспорт твой им вообще не был нужен. Увезли бы, и всё, без всяких документов.
– Да. Я поняла, что всё придумано для моего спасения, но Виталика мы не имеем права обвинять. Кроме него, в тот вечер в квартире находилось десять человек твоих друзей.
– Не десять, восемь.
– Если он больше не интересуется тобой, не надо его топить.
– Я не топлю. Мне так кажется, – тихо сказала Зо.
– И ты можешь это доказать?
– Заметно, мам, что ты в тюрьме кантовалась. Я ничего не могу доказать.
– Не приплетай своих друзей, Зоинька, не мучайся. Я думаю, что паспорт вытащили у меня раньше. Моё сокращение, сокращение всей лаборатории, они же на фабрике избавлялись от меня. Я никакой власти больше на звероферме не имела. А у норок свои биохимики. Я думаю, что это кто-то с работы. Даже обвинение эту версию рассматривало. Обвинение обвиняет, понимаешь? И то они отметили нездоровую обстановку в трудовом коллективе. Это всё равно что указать на того, кто мой паспорт выкрал для обвинения. Понимаешь?
– Потому что они тоже в душе были за тебя. Ясно ведь всем, что тебя подставили.
– Пахомов за меня пострадал, получается.
– Мама! Никого судить больше не будут, ни тебя, ни его, никого. Дело будет висеть.
– Откуда ты всё это знаешь?
– Ну тут походила по друзьям… – неопределённо сказала Зо. – Ты, мама, не вникай. Я если об этом думать начинаю, так у меня башня едет.
– Какая башня?
– Ой, мама. Ну чайник вскипает, если тебе так понятнее. С ума я схожу. И сходи уже вымойся, что ли, от тебя как от бомжа несёт.
– Как от кого?
– Ой, мама. Отстала ты от жизни за три летних месяца. Ну ничего. Это даже и к лучшему.
– Да это понятно, это да. – Татьяна Михайловна заспешила в ванную.
Зо собрала чемодан и уехала, она теперь будет жить с отцом. А Татьяна Михайловна с первого сентября была устроена в цех по предварительной обработке на должность консультанта, а в техникум – на преподавательскую должность по спецкурсу «Материаловедение меховых материалов» с небольшой нагрузкой. Думать стало некогда. Татьяна Михайловна в срочном порядке залезла на антресоли, откуда выпорхнуло целое стадо моли. Татьяна Михайловна искала лекции и книги, которые она привезла, после того как окончила экстерном институт по специальности «Технология обработки кожи и меха». Студенты! Как они её встретят?
Позже, войдя в колею, где-то к концу года, привыкнув и освоившись с учебной программой и новой своей должностью, даже специальностью, Татьяна Михайловна стала иногда замечать, что лицо у неё краснеет, что нос постепенно увеличивается, да и давление стало пошаливать. Опухоль мозга у Татьяны Михайловны найдут намного позже, это будет неоперабельная доброкачественная опухоль, но она будет приносить пушной фее много неудобств и станет подрывать потихоньку здоровье. И всегда потом, рассказывая уже взрослой внучке Ляле о том времени, Татьяна Михайловна будет уточнять, что считает, что опухоль у неё начала расти в тюрьме.
– Значит, с тех пор мама с Зиновым отношения порвала? – спросит подросшая Ляля.
– Да. Про Виталика твоя мама больше никогда мне ничего не говорила. А я и не спрашивала. Вижу иногда в подъезде, здороваюсь. На этом всё.
Глава девятаяСтранные лисы
В год рождения Ляли, то есть через три года после трагедии в стиле «лис», охотники Пушнорядья знали, что красных лис, то есть обыкновенных диких, поубавилось. Зато бегают вовсю крестовки: тёмно-рыжие лисы с тёмным пятном вдоль спины и на лапах. Ляля с раннего детства запомнила именно этот окрас: по полю, Лисьей горе, носились как раз «кресты». Особенно зимой это заметно. Маленькая Ляля удивлялась, когда видела в книге лису – такую всю рыженькую, с белым кончиком на хвосте. У лис, которых наблюдала из окна Ляля, хвост был чёрный или коричневый, но, конечно, с белым кончиком, как и у настоящих диких красных.
Знала об изменении окраса и Татьяна Михайловна. Её арест и суд вроде бы забылись. В стране продолжались грандиозные перемены, тут не до убийства зоотехника. Руководство города и области поменялось, пушнорядцы, как и вся страна, жили в лихорадке выборов, переделки собственности, а потом и бурных пушных скандалов – стали вскрываться дела о хищениях на десятки тысяч долларов. Татьяна Михайловна теперь благодарила бога, что её научную лабораторию вовремя упразднили, а то норковых биохимиков всё таскают по судам.
Оставалась ещё и вторая лаборатория, ветеринарная, при пункте приёма сырья от охотников. В ветеринарной лаборатории пришлось уволиться всем – хищения коснулись всех сотрудников. Охотникам в смутное время недоплачивали, вводили в заблуждение, утверждая, что необычный окрас – это брак. Да и многим доморощенным специалистам в городе и области было непонятно, как относиться к новому окрасу, непривычный он. Не серебристый и не красный. Дурили охотников приёмщики, качали головой: «Мех, безусловно, красивый. Но для изделий нужна не одна шкура, разноцветные шкуры тяжело подбирать, трудоёмко, и неизвестно, как будут раскупаться». Белые пятна (очень ценное качество для крестовок) на морде и шее пушнины якобы приводили приёмщиков в ужас – тут разыгрывалось целое театральное представление. Специалисты пользовались неразберихой и незнанием новой породы. А ведь лисы, судя по шкурам, были очень крупными – на мировых рынках такая пушнина ценилась очень высоко. В следующий охотничий сезон охотоведы всем рассказывали, жаловались, что их дурят в приёмке, хотя уже никто не дурил. Но приезжавшие иностранцы рассказали, как высоко оценили необычный окрас шкуры у них на родине, и охотники жаждали обогащения. За лисами стали серьёзно охотиться – клеточного-то разведения больше не существовало, а спрос был. Теперь, если охотник отказывался принимать плату за второй сорт из-за порчености шкуры и скандалил, в срочном порядке из техникума или из дома (домой посылался гонец) вызывалась пушная фея Татьяна Михайловна. И оценка зависела уже от её авторитетного мнения. Белые пятна на морде лисы – признак одомашнивания – иногда приводили Татьяну Михайловну в замешательство. Портит ли пятно шкуру, можно ли делать из таких лис горжетки, как оценивать? Татьяна Михайловна мучилась первый год консультирования, но всё же советовала не снижать стоимость за белые пятна. Уже к лету стало ясно: шубы с белыми пятнами пользуются спросом у оптовиков, а к следующему сезону, оптовики рассказали, шубы с белыми пятнами раскупались в первую очередь, и теперь охотники получали вдвое больше за белолобую и белогрудую крестовку, чем за просто крестовку, – спрос рождает предложение.
В первый год после трагедии отстрел повсеместно шёл по красным лисам. Из предварительного заключения Татьяна Михайловна писала просьбы не трогать приблудных из питомника: не надо стрелять не красных, мех испорчен, на боку, животе и ушах – клеймо, кроме того, волос на шкуре может вылезти: не исключено, что лисы на ферме в последние полгода получали неизвестные препараты (судя по показаниям егеря Пахомова). Ну и конечно, Татьяна Михайловна уверяла, что лисы погибнут в первую же зиму, ведь на ферме ниже минус пяти градусов температура не опускалась. Но случилось небывалое. Следующей осенью волчьи шкуры сдавали только охотники из дальних областей, а в пушнорядских лесах, кроме народившихся новых крестовок, здравствовали серебристо-чёрные красавцы, немного, понятное дело, облысевшие, не такие пушистые – всё-таки дикий мир есть дикий мир. Охотники узнавали их не только по окрасу – ведь в экспериментальном питомнике были и белоснежные лисы, и различные помеси. Местные охотники знали: лисы из питомника не убегают, они могут встать и смотреть буквально в дуло ружья. Организованные приезжие охотники инструктировались егерями и загонщиками, им объясняли, почему этих лис не стоит трогать. Но «дички», дикие охотники, приезжающие по два-три и ночующие в палатках на Лисьем острове, там, где моржевали ЗОЖники, эти охотники, бывало, отстреливали несчастных страдальцев с фермы и радовались как дети – мех казался им роскошным, пока они не обнаруживали на снятой шкуре подлысины и клейма.
Когда подстрелили несколько клеймёных, лисы стали играть в странную игру с охотниками-дичками: они притворялись дохлыми, а когда охотник подходил, бросались на него, но не кусали, только пугали, ставя по-собачьи лапы на грудь и тычась жёлтыми клыками в область воротника телогрейки. Особенно эти лисы не любили охотничьих такс. Такс они загрызали сразу – таксы же лезли к ним в норы, выгоняли. А вот побегать от гончих или лаек – это лисы любили и никогда не были загнаны собаками – собаки, первоклассные гончие и быстрые лайки, возвращались к хозяину с поджатыми хвостами. Однажды, уже в лисий гон, нездешний одинокий охотник выследил лису. Он не сидел в засаде на лабазе, не участвовал в облаве, он просто приехал со своей заслуженной, ни разу не подводившей четырёхлетней таксой и вышел на лису. Он залёг в кустах у норы, чтобы сразу пристрелить лису, но замешкался из-за предсмертного хрипа своей охотничьей собаки. Из норы, увы, выбежала не напуганная лиса, точнее, выползла не одна лиса, а лиса, серебристо-чёрная, с мёртвой таксой в зубах. Она бросила таксу на землю и в упор посмотрела на дуло. Естественно, она не видела дула притаившегося охотника за сеткой валежника, лисы же плохо видят днём, но она чуяла человека и прекрасно слышала его дыхание. Расстроенный охотник выстрелил – лиса упала, лежала без движения. Охотник предусмотрительно выждал и подошёл к тушкам родной таксы и хитрой лисы. Он хотел положить лису в мешок, но сначала решил положить в маленький мешок таксу. Это он сделал зря. Подранок (а лиса пришла в себя, она была только ранена) набросился на охотника и прокусил брезентовые штаны и кальсоны прокусил… Охотник сбросил ударом приклада подранка и выстрелил, не разбирая куда – плевать на