о хотя бы две, значит, в то первое лето на воле никто из экспериментальных лис не погиб!
В краеведческом музее уверяют, что пёстренькие лисы бегали и в стародавние времена, отсюда и старинное название реки – Рябуша, и только много позже, измельчав, река превратилась в Рябушку. Не всё ж курицам быть пёстренькими, и лисы тоже смогли, говорит хранительница Ирма Иннокентьевна. А бабушка Ляли утверждает: это чушь, в природе лисы – только красные, а крестовки – это бастарды, их не могло быть в природе. На ферме, повторяет бабушка Ляли в сотый раз, лис кормят специальными составами, чтобы чёрный пигмент утвердился и забил красный.
– Вот смотри, Ляля. – Как могла бабушка Татьяна Михайловна делала скидку на несмышленый возраст, но селекция – дело совсем не детское. – Вот представь. У нас в Пушноряде стали рождаться дети-метисы, то есть тёмные по коже. И в больших количествах. Это же не может быть просто так, с пустого места. А в старые времена не могло быть в лесах крестовок. Это неправда.
Ляля понимала, к чему бабушка клонит, на что намекает. Темнокожая девочка у них в Пушноряде есть, и как раз в Лялиной детсадовской группе. Это Марьям. У неё папа негр. И когда осенью приезжают американцы, он ездит к ним в коттеджи и проповедует, проводит службы, он баптист. Перед охотой все всегда молятся, даже прожжённые атеисты… Охота – дело опасное не только для зверей.
Часть втораяДетство Ляли
Глава перваяСемья, точнее, её отсутствие
Ляля на самом деле Алёна. Просто так вышло, что в детском саду её стали звать Лялей, да так и осталось это «неофициальное» имя. Папу Ляля ни разу не видела, но в свидетельстве о рождении он значился, с красивым именем Вячеслав Олегович. Фамилия у Ляли была как у папы – Ключникова. Мама тоже носила папину фамилию. До замужества мама была Филипповой. Обыкновенная, привычная, ничем не примечательная фамилия. Если, конечно, не считать булочника Филиппова, о котором Ляля узнала намного позже. К двенадцати годам Ляля, собирая по крупицам информацию, узнала, что дедушка, бабушкин муж, – из Москвы, он с бабушкой в университете учился. И папа Лялин из Москвы, мама с ним познакомилась, когда училась в театральном техникуме. Потом родилась Ляля. Папу она не помнила совсем. Первое воспоминание – бабушка, подвижная, энергичная, а ещё падающий снег, у него своего логика, он падает не хаотично, а подчиняясь законам природы, – так объясняла бабушка двухлетней Ляле, когда протаптывала дорожку к качелям, а снег тут же заносил её.
Мама осталась в Москве и работала на телевидении художником-гримёром. Ляля узнала позже, что маминой специализацией был мужской грим, она гримировала все предвыборные дебаты, то есть их участников, она знала характер всех этих «партийцев» – так она называла политиков. В перерывах между выборами мама гримировала ведущих новостей. Но «мамины» новости не показывали по бабушкиному телевизору. Эти новости шли в другие страны, с другими часовыми поясами – мама работала только ночью. Изредка появлялись загримированные ею новостники и в бабушкином телевизоре. И всегда они с бабушкой об этом знали – мама звонила, предупреждала. Телевизор – любимое времяпрепровождение Ляли. У неё были и видеомагнитофон, и кассеты с мультиками – мама привозила из Москвы. Она несколько раз в год приезжала в Пушноряд навестить и передать деньги, сводить Лялю к подругам: к тёте Ленке Ерёминой, к тёте Гальке Клайде… У тёти Стелки Карповской и тёти Светки Рябковой уже были девочки, ровесницы Ляли. И фамилии у них были другие, но мама называла их по-старому, а Карповской всегда выговаривала, что менять фамилию на Скворцова – много ума не надо, точнее, не надо вообще. Мама у Ляли на всё обращала внимание, ничего не упускала из виду, из слуха.
Мама вернулась в Пушноряд, когда в городе открыли региональный филиал центрального канала. Местное-то телевидение было всегда. Ляля любила местный канал. Телевышку Ляля видела с балкона. Из кухонного окна Ляля смотрела на шоссе и поля за ним, балкон же был в бабушкиной комнате, окна с той стороны выходили во двор, и далеко-далеко, за многими и многими крышами, маячил кончик телебашни – бабушка объяснила, что главное поймать волну. Их, этих волн, видимо-невидимо – и радиоволны, и телеволны тоже.
– Поэтому на нашем доме антенны. Они ловят сигнал с башни.
Ляля не понимала, как так ловят – руки, что ли, вытягивают. Телебашня казалась Ляле в детстве с длинными руками. Когда Ляля включала местный канал, ей казалось, что руки-щупальца дотягиваются и окутывают её, телевизор, все предметы в комнате – Ляле становилось тепло, уютно, спокойно. Телевизор – спасение от всех обид в детском саду. В телевизионном ящике все хорошие, даже злодеи из мультиков, они не обзываются, и перед ними не надо врать, что ты не хуже других. Перед телевизором Ляля такая, какая есть в жизни. Местный канал показывал фильмы и мультфильмы, фильмы прерывались на рекламу фабрики и меховых магазинов – любимых магазинов Ляли. Осенью прибавлялась реклама охотничьих хозяйств. Всю рекламу Ляля знала наизусть. Была и детская передача. Вёл сказку для малышей игрушечный зверёк Горностай Куницын. У него был хозяин, дед-охотник с наклеенной бородой. Что борода наклеена, сказала в свой недолгий приезд мама:
– Бороду позорно наклеили.
– Так вот и переезжай к нам, Зоюшка, я договорилась, тебя зачислят в штат, – предлагала бабушка в «мильонтысячный» раз.
Ляля с бабушкой ходили в телебашню, поднимались по огромной необъятнейшей лестнице с красным ковром, а узоры на ковре извивались синими щупальцами растений-мутантов. Бабушка с кем-то удалилась «переговорить» в какую-то комнату за какую-то дверь, а Ляля осталась в кафе; впервые в жизни сидела за столиком одна, а не с этими противными детьми из группы, которые всё норовили толкнуть исподтишка так, чтобы Ляля пролила красно-бурый, как запёкшаяся кровь на шкурке, борщ… В кафе Ляля с наслаждением «откусывала» специальной невиданной щербатой вилочкой рулет с мягким воздушным кремом. Такого пирожного она ещё никогда не пробовала. Крем таял во рту, а бисквит был пушистый, но не крошился, как магазинный, из упаковки. Бабушку любили не только на фабрике. Её и на телевидении любили. Ляля знала от бабушки: когда она приехала из Москвы и занялась шкурами, то одно время жила в зверосовхозе, на лисьей ферме, буквально бок о бок с лисами, бабушка общалась с зоотехниками и придумала для беременных норок и лис новый корм, чтобы шкурки их щенков стали прочнее. Когда фабрика отшила из этих шкурок шубы и манто, они пошли только на экспорт, и фабрика получила на следующий год втрое больше заказов. Бабушку сделали замначальника лаборатории на фабрике, пригласили в горком, вручили медаль, о ней написали в газете и сняли репортаж. И вот теперь она просила за дочь каких-то стареньких, как и сама, тётушек – чтоб взяли на телевидение дочь. Тётушки трепали Лялю по голове и восхищались, что Ляля – вылитая бабушка. Ляля чуть в них вилку не бросила – так ей это не нравилось. Но внешне Ляля скромно улыбалась, она всегда была тактичной, с детства, а в детском саду эта реакция стала у неё просто дежурной – ведь ответить обидчикам резко нельзя, всё равно всё свалят на неё, виноват всегда не кто начал, а кто ответил…
– Переезжай, – уговаривала маму бабушка. – Лялюшка без тебя скучает.
– Почему Лялюшка?! – возмущалась мама.
Маме напоминали почему, мама злилась, улыбалась мелкими, пегими от курения зубами, цедила: «Ах да… ну да…», ответила бабушке:
– Меня возьмут на работу, но в штат-то не сразу.
– Зато рядом с нами, со мной и с дочерью твоей, Зоюшка.
– Нет, мам. На этот любительский канал, в эту позорную студию я не пойду. Лампы там какие?
– Но студия вполне современная.
– Студия современная, а деньги смешные.
Мама ушла из комнаты, Ляля побежала за ней, но на вопросы Ляли, как нужно клеить бороду «не позорно», не отвечала. У мамы есть удивительная, самая ненавистная Ляле черта – ворваться в спокойное мирное настроение и взорвать его нервами, перебранками, выяснениями, часто на пустом месте. У бабушки микроскоп для рассматривания материалов, а у мамы – микроскоп для увеличения мухи до слона, и этот микроскоп встроен в глаз. Мама ещё любила обозвать их с бабушкой свиньями и в шутку, и всерьёз. А после сидеть и не отвечать на вопросы. Молчать как партизан. Вот и тогда, с этой бородой, мама не ответила, промолчала, сидела и курила тонкие сигареты. На столе стоял неизменный кофе и лежала пачка с нарисованным разноцветным раскрывающимся бутоном. Ляля решила рано утром перерисовать его себе в альбомчик. И перерисовала. Ляля все понравившиеся картинки себе перерисовывала.
Но когда в Пушноряде открылся региональный отдел центрального телевизионного канала, мама не задумываясь записалась в кандидаты. Бабушка опять бегала на телевидение, и опять с Лялей, и снова все восхищались, как внучка похожа на бабушку – ну просто одно лицо. И опять Ляля ужасалась: неужели она похожа на бабушку? Пирожное «орешек» из кафе, мороженое и чашка шоколада помогли пережить неприятность.
Маму приняли на работу, она переехала в Пушноряд накануне первого сентября. Ляля должна была идти в первый класс, и они с мамой торжественно пошли в «Детский мир» покупать туфли.
Во дворе они встретили лису.
– Пегий хромист. – Ляля решила похвалиться своими познаниями в делах лисьей селекции.
– Сразу видно: бабушка даром время не теряла. Ляль! – Мама загасила окурок. – Это, что ли, теперь нормально тут у нас, что лиса летом шарится на помойке рядом с многоэтажкой?
Новое слово «шарится» поразило Лялю. Какое оно точное. Шариться – сколько раз в детском саду копались в её шкафчике девчонки, подсовывая в карманы шубки чужие машинки, два раза воспитательница обвинила Лялю в воровстве… Сначала шарились девочки, потом нянечка, а потом воспитательница Виолетта Тихоновна обвиняла во всех смертных грехах и почему-то прибавляла: «Вся в бабушку…»
Мама остановилась, требовательно переспросила: