Тогда в моду вошли лизуны – выглядели они как склизкие гадливые инопланетные сущности. Ляля тоже стала таскать такого. Как-то на продлёнке она положила лизуна на парту, а учительница испугалась. И нажаловалась маме. В этот день Лялю с продлёнки забирала мама. Как раз была прогулка. Учительница продлёнки сказала:
– Ваша дочь – это просто безобразие.
– Да? – удивилась мама.
– Да. Она принесла в школу грязь.
– Да что вы! – усмехнулась мама, не веря учительнице.
– И не усмехайтесь тут мне! – заголосила учительница.
– Да, – подошла другая учительница, из другой группы продлённого дня. – Вы кто такая вообще?
– Мама Ляли, – сказала мама, приподнимая тёмные очки. («Я не люблю взгляды людей», – объясняла она.)
– Так вот. Следите за дочерью. Не давайте ей разную ерундистику.
– Что-о? – переспросила мама с вызовом.
– Что слышали.
– И это учителя! Я балдею.
– Поменьше балдейте!
Мама изменилась в лице, Ляля видела это по складкам у губ. Они становились глубже, резче, когда мама была недовольна.
– Ляля! Что ты принесла в школу?
– Лизуна.
– Ах, лизуна! – Лизуна купила бабушка, мама вряд ли знала, кто это такой, но виду не показала. – Это же ребёнок. Играет. Чем вам не угодил лизун?
– Играйте дома. А в школе учатся, – отрезали обе учительницы и отвернулись.
– Дуры какие-то, – сказала мама, когда они с Лялей отошли на безопасное расстояние от школьного забора-решётки.
Мама редко обзывалась, Ляля впервые слышала от мамы бранные слова, да ещё в адрес учительниц, с которыми до этого мама общалась уважительно, но не снимая очки. Учительницы же, видя маму Ляли, всегда переглядывались или шушукались.
– Где лизун-то? – спросила мама, когда они подходили к подъезду.
– Отобрали.
– Так они же его испугались.
– Салфетку взяла и в урну бросила.
– Понятно.
Больше мама об этом не вспоминала, а с продлёнки Лялю забирать стала бабушка.
Ляля очень боялась идти на продлёнку на следующий день, тем более что Потоцкая проходила в больнице курс лечения от астмы. Но Ляля заставила себя идти, крепилась, хоть на негнущихся ногах, но виду не показывала. Но группы соединили. Одна из учительниц, та, что выбросила лизуна в урну, не пришла. Вторая учительница была не в духе, говорила с Лялей пренебрежительным, недовольным тоном сквозь нос и поправляя очки:
– Ляля, ешь! Ляля, не болтай с Русланом. Делай уроки! А то мама вся недовольная у неё, вместо того чтобы прощения попросить…
Ляля краснела, она чуть не плакала. Тут Руслан поднялся из-за стола и сказал:
– А за что Лялька должна прощения просить?
– За безобразное вчерашнее поведение. Так ещё и репортаж мама сняла ко Дню учителя. «Лизуны и урны» – название. С утра взяли у Дарьи Дмитриевны интервью, а теперь она в больнице с кризом.
Ляля хотела сказать, что мама ничего не снимает, а снимает дядя Лёня и злой-презлой корреспондент, что они всегда в поисках «горячих» сюжетов и что надо думать, прежде чем с мамой так некрасиво ругаться… Но ничего этого Ляля не сказала.
И Руслан промолчал на этот раз, он не понял ни слова, да и находился в школе до первого предупреждения, о чём «оставшаяся в живых» учительница не преминула напомнить. Первое предупреждение случилось, теперь ждали второе и последнее, учителя на продлёнке провоцировали Руслана. А так бы – Ляля была уверена! – Руслан и дальше продолжил бы разбирательство, препираться он умел получше Дарьи Дмитриевны, которую Ляле было ничуточки не жалко, ни на ноготок.
На прогулке Руслан изрёк совершенно по-взрослому:
– Впервые в жизни сдержался. Взрослею. Мне скоро девять. Придёшь на день рождения?
Ляля кивнула. Они стали дружить.
Дарья Дмитриевна выписалась через неделю, ничего Ляле не припоминала, но смотрела та-акими глазами… Да уж, этот лизун ей вышел боком. Ещё и уборщица «отличилась»: не вынесла урну вечером, вот бригада и сняла смешной сюжет, разбирая урну перед зрителями, абсолютно не смешной для Дарьи Дмитриевны, – в урне оказалось девять лизунов, значит, она отобрала в тот день их у девяти детей.
Глава втораяИзостудия
В следующем году Ляля перестала ходить на продлёнку, в этот, по выражению мамы, «рассадник нервных климактерических дурынд». Мама записала Лялю в изостудию и на танцы, а Руслан по-прежнему ходил на продлёнку, он не мог дома делать уроки, у него не получалось дома.
– Дома многое отвлекает, в школе из-под палки я могу, – как бы оправдывался Руслан.
– Но с тобой Потоцкая. Ты не один.
– Потоцкую в музыкалку пихнули. Всех родоки пихают в благородные места. Все наши расходятся кто куда, – сокрушался Руслан.
– На продлёнке у тебя много друзей. – Ляля осеклась: в классе Руслана не любили.
Виолетта Викторовна ненавидела Руслана, в классе за ним закрепилась репутация хулигана и оторвы. И это было справедливо. Но Ляля знала: Руслан добрый, в отличие от многих нехулиганов и неоторв. Кроме того, мама хорошо относилась к Руслану, но уточняла, что Руслан «брошенный». Мама его жалела, но как-то молча. Ляле казалось, что мама знает о нём намного больше. Ляля внимательно следила за мамой, за её поведением, за её словами – мама по-прежнему была не очень-то с Лялей разговорчива.
У мамы стало ещё больше работы и совсем мало свободного времени – мама теперь подрабатывала гримёром и парикмахером на свадьбах с загадочной и завораживающей приставкой «вип-». Если уж в первом классе мама жила своей жизнью, не считая собраний и необходимых покупок одежды и ручек-карандашей-бумаг-фломиков, то что будет теперь? Хорошо, что бабушка по-прежнему «в строю». Она и стала водить Лялю в изостудию и на танцы. Но бабушке не так просто даются эти отведения-приведения. Ляля больше не стыдилась бабушки, пусть думают что хотят. Они с бабушкой знают много, намного больше того, что знает мама. Они как подельники – так один мальчик в их классе со странной фамилией Маскелла назвал людей, которые делают что-то вместе. Ляля и раньше слышала это слово, ещё в группе, от детей сотрудников колонии, но сейчас эти дети в «Б» классе, они оказались не такие способные, как они, «ашки», и Виолетта Викторовна их к себе не взяла. Лялю не пугает это слово, они с бабушкой не виноваты в смерти «блестящей юбки» и «бегающих глаз», эти люди сами виноваты. Стариков и детей все жалеют и хотят защищать – Ляля слышала такие слова в фильме, где под красивую песню смотрит в небо красивый дядя, а по небу летят красивые птицы – наверное, журавли… Но Лялю пугает другое – бабушка снова начинает странно улыбаться. Это плохо, Ляля помнит, как стыдилась именно этой улыбки когда-то давно, в той, другой, детсадовской жизни… Бабушке надо больше лежать, ведь она ещё консультирует дипломников, всё реже и реже, но проводят экскурсии, к ней приходят спросить совета совершенно разные люди: от преподавателей колледжа и технологов фабрики до охотников-любителей, зарабатывающих свой хлеб тяжёлым сезонным отстрелом зверя и птицы. Ну неужели её не может водить мама? Хотя бы иногда, чтобы бабушка могла отдохнуть. Иногда бабушку узнают на улице, и все ей рады, приветствуют, здороваются, улыбаются Ляле, говорят, как ей повезло с бабушкой. Только мама не радуется бабушке. Она отвечает ей коротко, раздражённо, ей постоянно некогда, всё время она где-то по делам, но Ляля не верит, что всё время по делам. Ляля знает: если человек хороший, у него найдётся время на близких. Вон тётя Рая Карповская всегда появляется в сложные моменты, а у неё большая семья, но находила она время и приходила к ним, сообщала после трагедии подробности про поиск тела медсестры, о смене заведующей тоже рассказала, о том, что всеми мошенничествами, этими надувательствами пожилых, руководила заведующая…
Если бы Ляля не знала, что мама может часами гундеть по телефону, она бы нормально переносила невидимую стену, которой мама пыталась отгородиться от Ляли. Ляля считала маму скрытной и чужой. У мамы были подруги для бесконечных разговоров по телефону, эти разговоры занимали у мамы уйму времени, наверное, она бы не смогла без них жить. Подруги были у мамы и школьные, и из техникума, и с работы. Только из художественной школы не было.
На танцы Лялю возил отчим Лизы. Если бы возил папа, Ляля бы отказалась наотрез, потому что все, у кого были папы, постоянно об этом говорили – Ляле казалось, что специально назло ей. Но тут – отчим. Ненастоящий отчим появился и у Ляли. Так называли дядю Юру Бабайца, с которым мама стала дружить, как только вернулась в город. Хотя он был совсем не Лялин отчим, а просто дядя, просто приходил иногда в гости. Лиза теперь стала хуже Насти Пресняковой. Она приносила в школу деньги и объявляла, что кто признается ей в любви, тот их получит. Мальчики в прямом смысле ползали у неё в ногах до дыр на коленках. Наиболее везучие, приглянувшиеся Лизе, получали подачки. Ляля, насмотревшись этих шоу, рассказала маме. Она видела, как вытянулось круглое мамино лицо, как стали расширяться небольшие мамины глаза.
– Как платила?
– Так – платила.
– За что?
– Ну, за преклонение.
– Как за преклонение?
– Они же, мама, на коленках перед Лизой стояли.
И тут впервые мама заговорила с Лялей как с подругой. Ляля это сразу почувствовала. Так мама разговаривала по телефону: музыку, мелодику маминого голоса Ляля узнала бы из тысячи. Ляля мучилась, несмотря на внешнее благополучие. Пока рядом был Руслан, можно было с ним поделиться. Без Руслана Ляля снова почувствовала, как ей не хватает собеседника. А как она скажет Руслану, когда он сам ползал перед Лизой на коленях? Нет. Пришлось рассказать маме, поделиться. Ляле не хватало родительского тепла, и она ловила каждый штрих внимания, любой намёк на общение с мамой, даже если он касался вопроса, почему опять колготки рваные.
– Ты понимаешь, Ляль…
Ляля боялась вздохнуть, издать звук, междометие.
– Ты понимаешь… У Лизы отчим – у него бизнес…
Ляля кивнула понимающе: