– Так ты все слышал? – уточнил Олле, помогая ему подняться на ноги.
– Почти все.
– Зато мы ничего не слышали! – сказал Рехт за обоих Братьев. – К нам в общежитие ввалились эти ублюдки, отметелили, притащили сюда, а тут им отвесили денег цельный мешок! Как вы это объясните? – Он воинственно сложил руки на груди, что отнюдь не делало его более грозным.
– Приходил Крысиный король с людьми, забрал долю от выигрыша, велел отвезти Якоба в Иберию. Теперь мы у него на крючке, – коротко подвел итог Олле, потирая лоб. Вид у него был обескураженный.
– Не хотелось бы злорадствовать, но, кажется, тебе знатно прищемили нос. – Вольфганг явно был не из тех, кто умеет сочувствовать.
– Это первая моя встреча с Крысиным королем, чей титул лишь на то и годен, чтобы пугать детей на праздник в кукольном театре накануне Йоля, – вспылил Миннезингер. – Нахлебник стоков, паразит помоек, король в лохмотьях! Он еще попляшет… Таким, как он, не место в Хёстенбурге, и крысам дозволено быть лишь зрителями, но не актерами. Бред, бред… Так, кажется, теряют разум, узрев легенду во плоти… я выжгу их гнездо, я расколю их улей, я по ветру пущу прогнившее отребье…
– Олле, очнись. Успокойся, – твердо остановил его судорожные метания Павел. – Ты забыл? Мы и сами отребье. Мы преступники и должны скрываться. Что ты решишь?
Самопровозглашенный драматург застыл на несколько секунд и снова заговорил:
– Сейчас мы воспользуемся его предложением.
– Не думаю, что это было предложение. Скорее приказ, – по привычке поправил его Фабиан.
– Хорошо. Мы поставим метку и переждем бурю в Иберии. Затем вернемся. А после этого я заставлю Крысиного короля сожрать собственный хвост.
Из-за кулисы показался птичий профиль пожилой дивы в бледно-сиреневом пеньюаре.
– О-они уже ушли? Здесь безопасно?.. Ах, боги, мое сердце едва не выпрыгнуло из груди!
– Что будет с ними? – спросила Луиза. – Ни Вольфганга, ни Клариссу, ни Этель никто не ищет, никто не знает их лиц, и ничего дурного они не совершали. Какой им смысл бежать в чужую страну? А Пэр… еще нездоров.
– И я бы не хотел втягивать его в эту историю, – добавил Нильс. После визита Теодора он как-то съежился, уменьшился, состарился. – Не хочу, чтобы у мальчишки татуировка эта поганая была. Хватит с него…
– Решено, – кивнул Олле. – Вольфганг, ты сопроводишь дам в деревню жены Вербера. Ведь приглашение еще в силе?
– Конечно! – Павел посветлел лицом. – Как раз передадут Маришке деньги.
– И с вами Пэр. Я знаю, он будет возмущаться, верещать, но это мой приказ, и точка.
– Но как же… – Голос Клариссы дрожал, как и каждое облезлое перышко на воротнике ее пеньюара. – Я не уеду! Театр – мой дом! Я здесь провела почти всю свою жизнь, почти три дюжины лет… Это немыслимо.
Вольфганг обнял всхлипывающую актрису, а она была так поглощена своим горем, что даже не заметила этого и не оттолкнула его.
– Послушай, Кларисса, – обратился к ней Олле. – Здесь никого не должно быть, когда придет полиция, а может, и солдаты. И в лучшем случае они отведут тебя в ночлежку, к бродягам и побирушкам. Ты этого хочешь?
– Нет, не этого, – пуще прежнего разрыдалась дива, – не этого! Я хочу, чтобы все было по-прежнему, как раньше. Мы все жили вместе, в мире и покое…
Павел решил попробовать утешить ее:
– Нет места более мирного и покойного, чем Маришкина деревенька. Честно! – пробасил он. – Речка Флог там уже не такая бурная, как выше в горах, а течет смирно, блестит вся. Луга там зеленые-зеленые, что твои туфельки с бантами, и лежат они, как только взгляда хватает. Сойки и соловьи поют – заслушаешься, а когда из-за гор показывается рассветное солнце… залюбуешься. Эх, нет ничего лучше! Сейчас как раз лето настает, это самое доброе время, самое радостное. Встретит вас Маришка, побежит навстречу, кудряшки золотые так и прыгают. Скажет: «Ну вот ты и дома, мой хороший!» – Тут он замолчал и отвернулся.
Через несколько тихих минут все покинули сцену. До рассвета было еще далеко.
«Они стерпели, и я стерплю», – думала Луиза, пока шило раз за разом прокалывало ее кожу. Зубы она сжала так, что те, казалось, должны были вот-вот раскрошиться. От кольщика пахло перегаром и немытым телом. Он склонился к самой ее ноге, свесив сальные патлы, и крепко держал, чтоб не дергалась. Олле был рядом и держал девушку за руку. Его пальцы она тоже стискивала до хруста, будто это могло хоть немного ослабить боль.
Как оказалось, Чайка уже имела метку и даже продемонстрировала След людям Короля, хотя наотрез отказалась объяснять, где и при каких условиях получила его.
Луиза была последней, кто решился. В Хёстенбурге нельзя было оставаться, к тому же она боялась оказаться в одиночестве и потерять друзей. Потерять Чайку, Братьев, Павла, Олле и даже заносчивого Фабиана. Даже озлобленного на весь свет Нильса. Ей стало немного жаль его после встречи с Теодором.
Шило, забивавшее чернила под кожу, мерно поднималось и опускалось, точно игла в швейной машинке. Луиза едва сдерживала стоны – ей было стыдно показывать слабость.
– Держись, Луковка, – ободряюще бормотал Олле. – Потерпи, милая…
Наконец пытка прекратилась.
– Все, – буркнул угрюмый кольщик и небрежно отер ступню Луизы от остатков чернил и выступивших капелек крови. – Чистой тряпкой обвяжи. И чесаться не смей, – он повторил те же слова, которые сказал и остальным до нее.
Грубый, топорно выполненный рисунок был теперь прямо под выступающей косточкой щиколотки: узкая лапка с четырьмя когтистыми пальчиками чернела на фоне островка покрасневшей, раздраженной кожи. Почему именно крысиный след? Не потому ли, что его не так-то просто увидеть, если не знаешь, где искать? Или потому, что крысы всегда живут неподалеку от людей и питаются тем, что удастся украсть? Как бы то ни было, след останется с ней навсегда, на весь остаток ее непредсказуемой жизни. Если только она не потеряет ногу в своих путешествиях…
От этих мыслей Луизу передернуло, и, неверно ступая, она поспешила покинуть комнату, где делали татуировку. За дверями ее поджидала Чайка.
– Живая? – с сомнением в голосе осведомилась подруга.
– Почти. И как ты это вынесла? Ужасно больно…
Миниатюрная картежница как-то странно посмотрела на нее, а затем взяла за руку и потянула в одну из гримерок. Там она прикрыла дверь и разулась.
– Только не вопи! – хмуро предупредила она.
Облизнув большой палец, она потерла край татуировки, и он тут же стал размазываться, стираться.
– Но она… не настоящая! Чайка, почему?
– Его люди… Это они моего папку порезали. – Чайка смотрела в сторону и хмурилась. – Нельзя так. Это все равно что плюнуть в могилу. Ты меня понимаешь?..
– Ты очень его любила. – Луиза села рядом с ней и крепко обняла.
– Не то чтобы очень, – невесело усмехнулась та. – Ну-ка не распускай нюни, Луковка! Как думаешь, в Иберии девушкам все еще обязательно носить те дурацкие косынки на голове?..
#16. Слово президента
Он озаботился личной охраной лишь после покушения. Теперь у запертого изнутри кабинета Жоакина стояли двое гвардейцев, которые сменялись трижды в день. Их форма не была парадной, как того требовал бы почетный пост, но высокие сапоги, серебряные бляхи на мундирах и поясах, а также похожие на листья гладиолуса штыки на ружьях блестели – в вопросах чистоты и аккуратности Жо был принципиален до фанатизма. Таким он был раньше, таким он остался. Изменилось кое-что другое.
Леопольд старался не смотреть на гвардейцев: на их поглупевших лицах блуждали скользкие ухмылки, которые они неспособны были сдерживать. Гуннива никогда не стеснялась громких звуков, которые являлись частью ее роли фаворитки. Несмотря на отвращение, Лео не мог винить солдат за их улыбочки и переминание с ноги на ногу.
Он еще раз щелкнул крышкой карманного хронографа с семейным гербом – графский жезл, скрещенный с боевым топором в витиеватом обрамлении лозы хмеля: назначенное время наступило уже пятнадцать минут назад, но она все еще была внутри.
Приглушенные стенами женские стоны стали чуть громче.
– Скоро выйдет, – доверительно сообщил ему один из стражников. – Подождите еще немного, герр Траубендаг.
Леопольд смерил его таким безразличным и спокойным взглядом, на какой только хватило его душевных сил, а затем прислонился к стене, скрестил на груди руки и закрыл глаза. Ему не впервой было ожидать Гунниву под шумной дверью. Впервые это случилось в самом начале осени, когда Жоакин отправил его с поручением в «Корону».
Бордель пестрел всеми раздражающими оттенками розового – от вульгарной фуксии до пыльной розы – и аляповатой позолотой. Множество пуфов, диванов всевозможных размеров и форм, а также крошечных столиков в укромных уголках большого гостевого зала были облеплены, словно бабочками-капустницами, проститутками в одинаковых белых платьях и с напудренными волосами. Между ними копошились, как жуки в навозной куче, их клиенты. Леопольда встретили у самого входа две девицы, забрали его котелок и плащ. Он отказался от сопровождения, но спросил, как ему отыскать хозяйку заведения. Ему сообщили, что фрау Хельга в это время у себя, пробует холодные закуски.
Следуя подробным, хоть и запутанным указаниям, он достиг ее кабинета, который больше напоминал будуар пожилой распутной аристократки. Одни только откровенные фрески, вроде соблазнения бородатого отшельника лесными феями, наводили на подобные мысли. Особенно в сочетании с самой хозяйкой кабинета – раскрашенной и напудренной старухой, которая, видимо, сохранила иллюзии о собственной привлекательности. Пустое многоярусное блюдо на резном столике говорило о том, что дегустация закусок уже окончена.
Разговор с фрау Хельгой получился коротким. Сначала она обрадовалась, узнав, от чьего имени говорил молодой господин, но, услышав требование президента, возмутилась и попробовала заломить цену за девушку, намекая на ее необычное происхождение и множество женских талантов. По ее словам, «Корона» потерпела бы огромные убытки, потеряй она Гунниву. Сводня была так взбудоражена, что мушка в виде сердца поплыла по ее нарумяненной щеке.