а, который предлагал отвезти нас к своей матери на лазанью? А помнишь, как в Ватикане тебе хотели продать взрослый билет, потому что ты был такой высокий?» Лежит в постели, на голове платок с белыми ракушками. «Да», – неизменно отвечал он, как отвечал каждый раз своему агенту, делая вид, что читал книги, о которых даже не слышал. Парик! Лазанья! Ватикан!
Во второй раз он ездил с Робертом. Дело было в середине их романа, когда Лишь уже поднабрался житейской мудрости и стал полезным попутчиком, а Роберт еще не преисполнился горечи и не превратился в обузу; когда, как и всякая пара, они нашли равновесие, когда вопли страсти уже поутихли, но благодарности еще вдосталь; когда шли их золотые годы, хотя они этого не сознавали. В Роберте проснулось редкое желание попутешествовать, и он согласился выступить на литературном фестивале в Риме. Один Рим чего стоил, но показать его Лишь – это все равно что представить дорогого друга любимой тетушке. Заранее знаешь, что знакомство будет памятным. Чего они не ожидали – так это того, что мероприятие будет проходить в руинах Римского форума, где тысячи соберутся на летнем ветру послушать, как читает стихи под старинной аркой поэт; он будет стоять на подиуме, в розовых лучах прожекторов, и после каждого стихотворения оркестр будет играть Филипа Гласса. «Никогда больше на такое не подпишусь», – прошептал Роберт, когда они с Лишь стояли за кулисами, а на гигантском экране крутили короткий ролик о жизни поэта – вот Роберт-малыш в ковбойском костюме; вот Роберт – серьезный студент Гарварда со своим приятелем Россом; вот Роберт и Росс в кафе Сан-Франциско; вот они же среди деревьев, – о жизни, в ходе которой он обрастал все новыми творческими союзниками, пока не стал похож на свою фотографию в «Ньюсуик»: всклокоченные седые вихры и хитрая ухмылочка, будто задумал недоброе (хмуриться ради фото он категорически отказывался). Музыка сделалась громче, его объявили. Четыре тысячи зрителей захлопали в ладоши, и Роберт в сером шелковом костюме приготовился выйти на озаренный розовым сиянием подиум у подножия многовековых руин и отпустил руку своего возлюбленного, как человек, падающий с обрыва…
Лишь открывает глаза и видит осенние виноградники, бесконечные ряды распятых ветвей, а в начале каждого ряда – непременно розовый куст. Интересно, почему? Вдали, на холмах, темнеют силуэты маленьких городков с церковными шпилями. Кажется, попасть туда под силу только альпинисту. Судя по солнцу, они в дороге уже не меньше часа, а значит, его везут не в Турин, а куда-то еще. В Швейцарию?
До него наконец доходит: он сел не в ту машину.
«С. ПИШЬ» – он мысленно возвращается к надписи, которую в своем затянувшемся трансе тщеславно принял за обращение «сеньор» и детскую опечатку в фамилии «Лишь». Суриндер Пишь? Стефанос Пишь? «СПИШЬ» – компания – производитель матрасов? Горный воздух ударил ему в голову, и любая гипотеза кажется разумной. Ясно одно: успех перелета так усыпил его бдительность, что он кинулся к первой попавшейся табличке, напоминавшей его имя, и теперь его везут в неизвестном направлении. Комедия дель арте жизни ему хорошо знакома; знает он, и какая ему досталась роль. Артур Лишь вздыхает. На особенно крутом повороте на месте аварии воздвигнут кенотаф. Пластиковая Мадонна на мгновение встречает его взгляд.
Все чаще попадаются указатели с названием одного конкретного города и одного конкретного отеля: «Мондольче Голф Резорт». Лишь обмирает от страха. Его писательский ум реконструирует события: он сел в машину некоего д-ра Людвига Пишь, австрийского врача, решившего вместе с супругой провести отпуск на гольф-курорте Пьемонта. Он: коричневая макушка, клочья белых волос над ушами, маленькие очочки в стальной оправе и красные шорты на подтяжках. Фрау Пишь: розовые пряди в коротких золотых локонах, туники из грубого льна и лосины с принтом из перцев чили. В багаже – палки для променадов до ближайшей деревни. Она записалась на курсы итальянской кухни, он спит и видит девять лунок и девять «Моретти»[36]. А теперь они стоят в вестибюле туринского отеля и перекрикиваются с хозяином, пока коридорный придерживает лифт. И зачем только Лишь приехал на день раньше? Из комитета еще никто не прибыл, некому улаживать недоразумения; голоса бедной австрийской четы так и будут глухо возноситься к хрустальной люстре под потолком. «Benvenuto, – гласит указатель у ворот, – a Mondolce Golf Resort». Стеклянная коробочка на пригорке, бассейн, а вокруг – сплошное поле для гольфа. «Ecco»[37], – объявляет шофер, останавливая машину у крыльца; в бассейне поблескивают последние капельки солнца. Из зеркального вестибюля навстречу ему выходят две прекрасные барышни, руки сложены замочком. Лишь готовится к грандиозному позору.
Но на эшафоте судьба вдруг объявляет ему помилование.
– Добро пожаловать в Италию и в наш отель, – говорит та, что повыше, в платье с морскими коньками. – Мистер Лишь, мы вас приветствовать от комитета премии…
Остальные финалисты прибудут только на следующий вечер; почти на целые сутки Лишь предоставлен сам себе. Как любопытный ребенок, он идет сначала в бассейн, потом в сауну, потом в купель, потом в парилку, потом снова в купель, и так до горячечной красноты. Не в силах расшифровать меню в ресторане (блестящей теплице, где он трижды трапезничает в одиночестве), каждый раз он заказывает одно и то же блюдо из какого-то романа: татарский бифштекс из местной фассоны[38]. Каждый раз он заказывает одно и то же вино: «Неббиоло» из хозяйского погреба. И пьет его в залитом солнцем стеклянном зале, как последний человек на Земле с пожизненным запасом спиртного.
На его личной веранде стоит амфора с чем-то вроде петуний, которую день и ночь атакуют пчелы. Подойдя поближе, он смотрит, как они тычутся длинными хоботками в фиолетовые цветы. Не пчелы, нет: бабочки-бражники, похожие на колибри. Это открытие приводит его в неописуемый восторг. Ничто не мешает ему наслаждаться жизнью, за исключением разве что горстки подростков, собравшейся на следующий день у бассейна поглазеть, как он наматывает круги. Он ретируется в свой скандинавский номер с отделкой из светлого дерева и стальным настенным камином. «В поленнице есть дрова, – говорит барышня с морскими коньками. – Вы умеете делать огонь, да?» Лишь кивает; в детстве он ходил с отцом в походы. Складывает из поленьев маленький бойскаутский вигвам, набивает его скомканными листами «Коррьере делла сера» и поджигает. Пора доставать эспандеры.
Уже который год Лишь путешествует с комплектом ленточных эспандеров, или, как он их про себя называет, «портативным тренажерным залом». Ленты цветные, со съемными насадками, и, укладывая их рулетиками в чемодан, он каждый раз представляет, каким подтянутым и натренированным вернется домой. Амбициозный режим начинается с первого же вечера, десятки различных техник из пособия (давно утерянного в Лос-Анджелесе, но частично осевшего в памяти) пускаются в ход, и, намотав ленты на ножки кроватей, колонны или стропила, Лишь исполняет кульбиты, которые в пособии именовались «Герой», «Трофей» или «Дровосек». К концу тренировки, мокрый от пота, он чувствует, что отвоевал у старости еще один денек. Никогда прежде шестой десяток не был так далеко. На следующий день он дает мышцам отдохнуть. На третий вспоминает про эспандеры и нехотя принимается за работу, но что-то вечно идет не так: то ему мешает соседский телевизор, то мертвенный свет в ванной вгоняет его в тоску, то отвлекает мысль о неоконченной статье. Он обещает себе, что через два дня исправится. Наградой ему: кукольная бутылочка виски из мини-бара. После этого эспандеры заброшены, покинуты на туалетном столике: поверженный дракон.
Спорт не его конек. Его единственный спортивный триумф случился, когда ему было двенадцать. В маленьких городках Делавэра весну никак нельзя назвать порой первых цветов и первой любви; скорее это неприглядный развод с зимой ради аппетитной красотки-лета. Августовская парилка традиционно начинается в мае, от малейшего дуновения ветра вишни и сливы, как на параде, осыпают прохожих серпантином лепестков, в воздухе кружит пыльца. Учительницы слышат, как мальчишки посмеиваются над влажным блеском их декольте; юные роллеры вязнут в расплавившемся асфальте. Той весной вернулись цикады; когда они погребли себя под землей[39], Артура Лишь еще не было на свете. И вот они вырвались наружу; облепив все окрестные машины и телефонные столбы своими старыми – хрупкими, янтарными, почти египетскими – покровами, десятки тысяч мирных монстров пьяно реяли в воздухе, врезаясь людям в головы. Девчонки носили их панцири вместо сережек. Мальчишки (потомки Тома Сойера) сажали их в бумажные пакеты и выпускали посреди урока. Ночами под окнами собирались целые оркестры цикад, и их жужжание пронизывало всю округу. Жара, цикады, а занятия закончатся только в июне. Если он когда-нибудь наступит.
А теперь представьте себе юного Лишь: ему двенадцать, он первый год носит очки в золотой оправе – которые вернутся к нему тридцать лет спустя, когда такую же пару ему протянет парижский лавочник, и по всему его телу разольются стыд и грусть узнавания – представьте, как этот низенький очкарик в черно-желтой бейсболке, с волосами цвета потертой слоновой кости бродит по зарослям клевера в дальнем углу бейсбольного поля и витает в облаках. В этом закутке ничего не происходило весь сезон, поэтому его туда и поставили: это местная Канада. Его отцу (хотя Лишь узнает об этом только спустя лет десять) пришлось защищать право сына на участие в команде перед советом общественной спортивной лиги, хотя мальчик явно не был бейсболистом от бога и на поле считал ворон. Отцу даже пришлось напомнить тренеру (зачинщику всей этой истории), что общественная спортивная лига, как общественная библиотека, должна быть открыта для всех. Включая неуклюжих ротозеев. А его матери, в свое время звезде софтбола, пришлось делать вид, что для нее все это нисколечко не важно, и возить Лишь на игры с напутствиями о командном духе, которые скорее развенчивали ее собственные убеждения, чем приносили облегчение ее сыну. Так вот, представьте, как он обливается потом на весеннем пекле, левую руку оттягивает кожаная перчатка, а он поглощен своими детскими грезами, которые позже уступят место грезам отроческим, – как вдруг в небе появляется какой-то предмет. В первобытном порыве он мчится вперед, выставив руку в перчатке перед собой. Солнце бьет ему в глаза. И тут – шмяк! Публика ревет. Он смотрит на свою руку и видит – позеленевший в бою, прошитый красными стежками, единственный в его жизни пойманный мяч.