[47]. Лучше смотреть на это так. И я не говорю, что мне не хочется лавров, – хочется, как бы жалко это ни прозвучало. Мы, нарциссы, жалкие создания. Какой ты красавчик в этом костюме. И зачем тебе сдался мужчина за пятьдесят? А, знаю, ты любишь готовый продукт. Ты не хочешь собирать ожерелье по бусинам. Давай-ка выпьем на дорожку шампанского. Я знаю, что еще только полдень. Завяжи мне бабочку. Я вечно забываю, как это делается, потому что знаю, что ты никогда не забудешь. Награды – это не любовь. Любовь – это то, что у нас с тобой. Как писал Фрэнк: “Стоит летний день, и больше всего на свете мне нужно быть нужным”»[48].
Новый раскат грома выдергивает Лишь из раздумий. Но это не гром; это аплодисменты, это молодой писатель дергает его за рукав. Потому что Артур Лишь победил.
Лишь в Германии
Телефонный звонок в переводе с немецкого на английский:
– Добрый день! Издательский дом «Пегасус», меня зовут Петра.
– Доброе утро. Вот мистер Артур Лишь. Вы ушиблись.
– Что, мистер Лишь?
– Вы ушиблись. Вы должны корректировать, пожалуйста.
– Мистер Артур Лишь, писатель? Автор «Калипсо»? Как здорово, что вы позвонили. Чем я могу вам помочь?
(Щелканье клавиатуры.)
– Да, здравствуйте. Я тоже здоров. В моей книге ушибка. Нет, не ушибка. – (Щелканье продолжается.) – Ошибка.
– Ошибка в вашей книге?
– Да! Я звоню из-за ошибки в моей книге.
– Простите, а что это за ошибка?
– Мой год рождения написан: раз-девять-шесть-четыре.
– Простите?
– Мой год рождения шесть-пять.
– Вы хотите сказать, что родились в шестьдесят пятом году?
– Точно. Журналисты пишут, что во мне пятьдесят лет. Но во мне сорок девять!
– Ах вот оно что! Мы неправильно указали год вашего рождения на суперобложке, и теперь журналисты пишут, что вам пятьдесят. А вам только сорок девять. Я вам очень сочувствую. Должно быть, это страшно раздражает!
(Длинная пауза.)
– Точно-точно-точно. – (Смех.) – Я не старец!
– Разумеется. Я сделаю себе пометку для следующего тиража. И, позвольте сказать, по фотографии вам не дашь и сорока. Все девочки в редакции от вас без ума.
(Длинная пауза.)
– Я не понимаю.
– Я говорю, все девочки в редакции от вас без ума.
(Смех.)
– Спасибо, спасибо, это очень, очень мило. – (Снова пауза.) – Я люблю ум.
– Да… В общем, звоните по любым вопросам.
– Спасибо и до свидания!
– Хорошего дня, мистер Лишь.
Какое счастье – наконец оказаться в стране, где он знает язык! После столь благоприятного поворота фортуны, принесшего в его руки увесистую золотую статуэтку (чреватую, правда, перевесом багажа), – которую он принял, как в тумане, под оперные вопли итальянских журналистов, – на крыльях успеха он прилетает в Германию. Прибавьте к этому: его непревзойденные познания в немецком и почетную должность профессора – и уже забыты заботы Gestern![49] Вот он болтает со стюардами, вот свободно изъясняется с пограничниками, словно бы почти позабыл, что до свадьбы Фредди всего несколько недель. Наблюдать за ним – истинное наслаждение, однако слушать его – сущая пытка.
Лишь начал учить немецкий язык в девять лет. Его первой учительницей была фрау Фернхофф, педагог по фортепиано в отставке, которая заставляла весь класс (то есть его, умную дылдочку из Джорджии Энн Гаррет и странно пахнущего, но милейшего мальчика Джанкарло Тэйлора) вставать с места и орать: «Guten Morgen, Frau Fernhoff!» в начале каждого урока, хотя немецкий стоял после обеда. Они проходили имена фруктов и овощей (дивные Birne и Kirsche, faux-ami Ananas и куда более звучная, чем «луковица», Zwiebel) и описывали свои препубертатные тела, от Augenbrauen до großer Zehen[50]. В старших классах они уже вели более утонченные беседы (Mein Auto wurde gestohlen![51]). Их новая учительница, неутомимая пышнотелая фройляйн Черч, носившая платья с запа́хом и цветастые шарфики, выросла в немецком квартале Нью-Йорка и часто рассказывала о своей мечте прогуляться по фонтрапповским местам в Австрии[52]. «Чтобы говорить на новом языке, – твердила она, – главное быть смелым, а не умелым». Но юному Лишь было невдомек, что очаровательная фройляйн никогда не бывала в Германии, а с немцами разговаривала разве что в Йорквилле. Ее подчеркнутая немецкость была сродни подчеркнутой гомосексуальности семнадцатилетнего Лишь. Оба лелеяли фантазию; ни один не воплотил ее в жизнь.
Смелый, но неумелый язык Лишь изрешечен ошибками. В лишьнианских устах мужчины превращаются в барышень, когда он по-дружески называет их Freundin вместо Freund; а поскольку ему свойственно путать unterm Strich и auf den Strich[53], у заинтригованных слушателей порой создается впечатление, будто он подался в проститутки. Сам он при этом совершенно слеп к своим ошибкам. Возможно, во всем виноват немецкий юноша по имени Людвиг, который жил в семье Лишь по программе обмена, распевал народные песни, воплотил в жизнь лелеемую фантазию и никогда не исправлял его немецкий – ибо кто исправляет то, что говорится в постели? А может, вина лежит на осевших во Франции восточных берлинцах, которых Лишь с Робертом повстречали в Париже, – dankbaren[54] старых поэтах, никак не ожидавших услышать родную речь из уст стройного молодого американца. А может, он насмотрелся «Героев Хогана»[55]. Так или иначе, по дороге из аэропорта в район Вильмерсдорф, где ему предоставили жилье, Лишь поклялся: в Берлине – ни слова по-английски. Разумеется, истинная трудность – это хоть слово сказать по-немецки.
Снова перевод:
– Шесть приветствий, класс. Я Артур Лишь.
Так началась его первая лекция в Берлинском автономном университете, где он будет преподавать следующие пять недель, а после выступит на публичных чтениях. Узнав, что он свободно владеет немецким языком, ему с радостью позволили самому выбирать тему курса. «К приглашенным преподавателям, – писал добродушный доктор Бальк, – зачастую ходит не больше трех человек. Уютно и душевно». Лишь раскопал лекции, которые читал когда-то в иезуитском колледже Калифорнии, прогнал их через программу-переводчик, и на этом его приготовления закончились. Веря, что писатели читают чужие творения, дабы заимствовать оттуда лучшие куски, свой курс он назвал «Читай как вампир, пиши как Франкенштейн». Название вышло, особенно в переводе на немецкий, весьма необычным. Наутро, когда приставленный к нему в ассистенты Ганс приводит его в класс, Лишь с удивлением обнаруживает, что не три и не пятнадцать, а целых сто тридцать студентов собрались послушать его экстраординарный курс.
– Я ваш мистер профессор.
На деле это не так. Не подозревая об огромной разнице между немецкими званиями «профессор» и «доцент», где первое – это десятилетия академической каторги, а второе – что-то вроде условно-досрочного освобождения, Лишь ненароком сам себя повысил.
– А теперь, прошу прощения, я должен многих из вас удавить.
После этого шокирующего заявления он начинает отсеивать студентов с других факультетов. К его облегчению, остается только тридцать. И он начинает урок.
– Берем предложение из Пруста: «Долгое время я ложился спать рано»[56].
Но Артур Лишь вовсе не ложился спать рано; чудо, что он вообще добрался до аудитории. Проблема: нежданное приглашение, схватка с немецкими технологиями и, конечно же, Фредди Пелу.
Вернемся к его прибытию в аэропорт Тегель днем ранее.
Посреди головокружительного скопления стеклянных залов с автоматическими дверьми, как у шлюзов космических кораблей, Артура Лишь встречает высокий серьезный немец: его ассистент Ганс. Хотя Ганс готовится сдавать экзамен по Дерриде и, следовательно, имеет над Лишь неоспоримое интеллектуальное превосходство, кудрявый докторант не только таскает за Лишь весь его багаж, но и подвозит его на стареньком «твинго» до университетской квартиры, которая станет его гнездышком на ближайшие пять недель. Гнездышко это расположено почти под крышей, в доме восьмидесятых годов с галереей и лестницами, открытыми промозглому берлинскому ветру; своей стеклянно-золотой строгостью здание напоминает аэропорт. Попутно выясняется, что квартира открывается не ключом, а круглым брелоком с кнопкой. Ганс показывает, как это делается; дверь испускает брачный птичий вопль, затем отворяется. Все просто. «Поднимаетесь на галерею, нажимаете на кнопку и открываете дверь. Запомнили?» Лишь кивает. Ганс говорит, что в девятнадцать часов они поедут ужинать, а завтра в тринадцать отправятся в университет. Мотнув на прощание кудрявой головой, он спускается по лестнице. Лишь ловит себя на мысли, что молодой человек так ни разу и не взглянул ему в глаза. И что надо бы выучить военное время.
Но он даже не представляет, что завтра утром, перед занятиями, будет свисать с карниза этого самого здания в сорока футах над землей, медленно продвигаясь к единственному открытому окну.
Ганс прибыл ровно в девятнадцать часов («Семь вечера, семь вечера, семь вечера», – бормотал себе под нос Лишь). Перед выходом Лишь решил погладить рубашки, но, не обнаружив в квартире утюга, развесил их в ванной и включил горячий душ, чтобы складки разгладились паром. Сработала пожарная сигнализация, и из недр дома явился крепенький весельчак, ни слова не понимающий по-английски. Посмеявшись над Лишь («Sie wollen das Gebäude mit Wasser niederbrennen!»