Wintersitzung, когда они вместе смотрят любимое шоу Бастьяна Schwiegertochter gesucht[63], где сельские кумушки ищут пару для своих сыновей, молодой человек засыпает в обнимку с Лишь, уткнувшись носом ему в ухо.
В полночь его бросает в жар.
Как странно ухаживать за чужим человеком. В болезни самоуверенный Бастьян превращается в беспомощное дитя; то его знобит, и его надо закутать, то его лихорадит, и его надо раскрыть (в квартире имеется градусник, но, увы, европейский, с непонятной шкалой Цельсия); потом ему нужны продукты, о которых Лишь в жизни не слышал, и старинные (вероятно, выдуманные в бреду) баварские примочки и снадобья вроде горячего Rosenkohl-Saft (сока брюссельской капусты). Хотя Лишь всегда слыл неважной сиделкой (по выражению Роберта, бросал слабых на произвол судьбы), при взгляде на бедного мальчика у него разрывается сердце. Ни Mami, ни Papi. Лишь гонит воспоминание о другом больном в другой европейской постели. Как давно это было? Он садится на велосипед и объезжает Вильмерсдорф в поисках какого-нибудь спасительного средства. А возвращается, как это всегда бывает в Европе, с пакетиком порошка, который нужно развести в воде. Микстура пахнет скверно, и Бастьян отказывается ее пить. Тогда Лишь включает Schwiegertochter gesucht и велит ему делать глоток каждый раз, когда голубки снимают очки, чтобы поцеловаться. Бастьян пьет, глядя на Лишь охристыми, как желуди, глазами. К утру жар спадает.
– Знаешь, как тебя зовут мои друзья? – спрашивает Бастьян из комка простыней с узором из плюща. Комнату заливает бледный свет. Бастьян снова стал собой: румяные щеки, бодрая улыбка. Только растрепанные волосы словно бы еще не проснулись, как кошка, свернувшаяся на подушке.
– Мистер профессор, – говорит Лишь, вытираясь после душа.
– Нет, это я тебя так называю. Они зовут тебя Питером Пэном.
Лишь, по своему обыкновению, смеется задом наперед: «АХ-ах-ах».
Бастьян берет кофе с прикроватной тумбочки. Окна открыты, ветер играет дешевыми белыми занавесками; над липами растянулось серое с темными кляксами небо.
– «Как поживает Питер Пэн?» – спрашивают они у меня.
Лишь хмурится и подходит к гардеробу. В зеркале мелькает его отражение: раскрасневшееся лицо, белое туловище. Статуя с чужой головой.
– Расскажи мне, зачем меня этим зовут.
– Знаешь, твой немецкий никуда не годится, – говорит Бастьян.
– Неправда. Он не идеальный, возможно, – говорит Лишь, – зато он взволнованный.
Молодой человек садится в постели и беззастенчиво смеется. Бронзовая кожа, слегка обгоревшие после солярия плечи и щеки.
– Видишь, я понятия не имею, о чем ты. Что значит «взволнованный»?
– Ну, взволнованный, – объясняет Лишь, надевая трусы. – Вдохновенный.
– То есть как у ребенка. Ты выглядишь и ведешь себя очень молодо. – Бастьян хватает Лишь за руку и притягивает к себе. – Может быть, ты так и не вырос?
Что ж, может быть. Лишь познал и радости юности – восторги, волнения, темноту клубов, где можно затеряться с таблеткой, с бутылкой, с незнакомцем, – и (за компанию с Робертом и его друзьями) прелести старости – комфорт и покой, красоту и хороший вкус, старых приятелей и старые истории, вино и виски и закаты над водой. Всю жизнь он перемежал первое и второе. Молодость, какая была у него самого, когда каждый день со стыдом полощешь единственную хорошую рубашку и надеваешь единственную хорошую улыбку, отправляясь навстречу всему новому: новым наслаждениям, новым знакомствам, новым граням себя самого. И старость, как у Роберта, когда так же придирчиво выбираешь пороки, как галстуки в парижском бутике, когда спишь на солнце после обеда, а позже, вставая с кресла, слышишь поступь смерти. Город юности, страна старости. Где-то на границе между ними и обретается Лишь. Но, похоже, он и там не освоился.
– По-моему, тебе стоит отпустить бороду, – воркует молодой баварец. – По-моему, тебе очень пойдет.
И Лишь отпускает бороду.
Теперь необходимо упомянуть один факт: в постели Артур Лишь далеко не на высоте.
При виде Бастьяна, который стоит вечерами под лишьнианскими окнами и ждет, когда его пустят наверх, логично предположить, что его приводит туда секс. Но это не совсем так. Рассказчик готов подтвердить, что Артур Лишь – чисто технически – неумелый любовник.
Начнем с того, что природа не была с ним щедра: по всем параметрам он весьма зауряден. Обыкновенный американец, улыбается и хлопает белобрысыми ресницами. Милое личико, но на этом все. Кроме того, с юных лет в момент близости его порой охватывает такая паника, что он либо слишком быстро финиширует, либо никак не может завести мотор. Чисто технически: плох в постели. И все же, подобно нелетающим птицам, Лишь выработал другие механизмы выживания. Подобно нелетающим птицам, он об этом не догадывается.
Он целуется… как бы вам объяснить? Как влюбленный. Как тот, кому нечего терять. Как человек, который совсем недолго учит чужой язык и знает только настоящее время второго лица. Только ты, только сейчас. Некоторых мужчин никогда в жизни так не целовали. Некоторые мужчины – после Артура Лишь – понимают, что их никогда больше так не поцелуют.
Еще одна загадка: его прикосновения околдовывают. По-другому это не назовешь. Возможно, все дело в том, что он «ходит без кожи» и потому одним касанием передает свои нервные импульсы другим. Роберт сразу обратил на это внимание; он сказал: «Ты кудесник, Артур Лишь». Менее чуткие натуры, зациклившиеся на своих специфических нуждах («Выше; нет, выше; нет, ВЫШЕ!»), ничего не заметили. Но Фредди тоже это почувствовал. Легкий шок, нехватка кислорода, минутное беспамятство, потом открываешь глаза – а над тобой невинное блестящее от пота лицо Артура Лишь. Он излучает, источает какую-то бесхитростную невинность – может, в этом его секрет? Не устоял перед его чарами и Бастьян. Как-то вечером после подростковых шалостей в прихожей они начинают раздевать друг друга, но, не в силах одолеть иноземные застежки, вынуждены раздеться сами. Когда Артур заходит в спальню, Бастьян уже лежит на кровати, голый и загорелый. Артур садится рядом и кладет руку ему на грудь. Бастьян шумно вздыхает. Выгибает спину; его дыхание учащается, и он шепчет: «Was tust du mir an?» («Что ты со мной делаешь?») Лишь не имеет ни малейшего понятия.
На четвертой неделе своего пребывания в Германии Лишь замечает что-то неладное: его помощник Ганс, и без того юноша серьезный, сидит на паре мрачнее тучи, подпирая голову руками, будто она отлита из чугуна. Размолвка с любимой, догадывается Лишь. Одна из тех красивых, остроумных, пыхтящих как паровоз немецких бисексуалок, блондинок с выпрямленными волосами, одевающихся в стиле «американское ретро»; или иностранка, прекрасная итальяночка в медных браслетах, улетевшая домой, в Рим, жить с родителями и работать администратором в галерее современного искусства. Бедный, безутешный Ганс. Но когда он теряет сознание прямо за партой, пока Лишь чертит на доске диаграмму по Форду Мэдоксу Форду[64], становится ясно, что дело в другом. Мертвенная бледность, прерывистое дыхание: эти симптомы Артуру Лишь уже знакомы.
Он поручает студентам отвести бедного мальчика в Gesundheitszentrum[65], а сам идет в изящный современный кабинет доктора Балька просить на своем ломаном немецком нового ассистента. Смысл сказанного доходит только с третьей попытки, и доктор Бальк издает тихое «Аха».
На следующий день Лишь узнает, что доктор Бальк слег с какой-то неведомой хворью. Посреди пары, синхронно взмахнув хвостиками, точно перепуганные лани, тихо падают в обморок две девушки. Лишь начинает видеть закономерность.
– По-моему, я немного распространяю, – сообщает он Бастьяну за ужином в местном ресторанчике. В меню столько диковинных позиций (под заголовками «Холодные друзья», «Горячие друзья» и «Друзья с хлебом»), что Лишь каждый вечер заказывает одно и то же: шницель с кисловатым картофельным салатом и большой бокал искрящегося пива.
– Артур, ты вообще о чем? – спрашивает Бастьян, отрезая себе кусочек его шницеля.
– По-моему, я немного распространяю заразу.
Бастьян качает головой.
– Это вряд ли, – говорит он с набитым ртом. – Ты же не заболел.
– Но все остальные больны!
Официантка ставит перед ними хлеб и Schmalz[66].
– Знаешь, это очень странная болезнь, – говорит Бастьян. – Я чувствовал себя совершенно нормально. А потом, когда ты заговорил со мной, у меня закружилась голова и подскочила температура. Просто кошмар. Но всего на одну ночь. Думаю, это сок брюссельской капусты помог.
– Я не принес сок брюссельской капусты, – говорит Лишь, намазывая смальцем ломоть черного хлеба.
– А мне снилось, что принес. И это помогло.
Наш автор в замешательстве. Он меняет тему:
– На следующей неделе у меня событие.
– Знаю, ты говорил, – отвечает Бастьян, угощаясь его пивом; свое он уже прикончил. – Литературные чтения. Скорее всего, я не приду. На таких мероприятиях обычно скука смертная.
– Нет-нет-нет, я никогда не убиваю скукой. А еще на следующей неделе выходит замуж моя подруга.
Взгляд баварца блуждает по залу и останавливается на телеэкране, где показывают футбол.
– Да? – рассеянно говорит он. – Близкая подруга? Она расстроилась, что ты не придешь?
– Я хотел сказать «друг». Да, близкий. Я не знаю, как сказать по-немецки. Больше, чем друг, но в прошлом.
Холодный друг?
Бастьян с удивлением переводит на него взгляд. Затем берет его за руку и лукаво улыбается.
– Артур, ты хочешь, чтобы я ревновал?
– Нет-нет. Это античное прошлое. – Лишь треплет его по руке. – Что ты думаешь о моей бороде? – спрашивает он, подставляя лицо свету.