– Дай ей еще немного времени, – подумав, отвечает Бастьян. Он отрезает еще кусочек лишьнианского шницеля и, бросив на Лишь пристальный взгляд, очень серьезно добавляет: – Знаешь, Артур, ты прав. С тобой не заскучаешь.
И снова поворачивается к телевизору.
Телефонный звонок в переводе с немецкого на английский:
– Добрый день! Издательский дом «Пегасус», меня зовут Петра.
– Доброе утро. Вот мистер Артур Лишь. У меня беспокойство насчет этого вечера.
– А, здравствуйте, мистер Лишь! Да-да, мы с вами уже говорили. Уверяю вас, все в полном порядке.
– Я хочу… перестраховаться и уточнить время…
– Как я уже говорила, начало в двадцать три часа.
– Хорошо. Двадцать три часа. Это одиннадцать вечера, корректно?
– Да, все правильно. Мероприятие ночное. Будет весело!
– Но это же психическое заболевание! Никто не пойдет на меня в одиннадцать часов вечера.
– Еще как пойдут. Это не Штаты, мистер Лишь. Это Берлин.
Литературные чтения, организованные издательством «Пегасус» при участии Берлинского автономного университета, Американского литературного института и посольства США в Берлине, проходят не в библиотеке, как ожидал Лишь, и не в театре, как он втайне надеялся, а в ночном клубе. По мнению Лишь, это тоже «психическое заболевание». Клуб находится в Кройцберге, под эстакадой, по которой ходит берлинское метро. Миновав вышибалу («Вот я, автор», – говорит он, не сомневаясь, что все это – одно большое недоразумение), Лишь попадает в прокуренный зал, смахивающий на шахту или туннель для беженцев из Восточной Германии. Стены и сводчатые потолки выложены белой плиткой, слабо мерцающей в приглушенном свете. В одном конце зала виднеется бар, где на зеркальных полках поблескивают бутылки; за стойкой трудятся два бармена, у одного на плече висит кобура с пушкой. В другом конце: диджей в мохнатой шапке. На танцполе в белых и розовых лучах света трясется под минимал-техно народ. В галстуках, тренчкотах, фетровых шляпах. У одного мужчины к запястью пристегнут наручниками портфель. Берлин, что с него взять, думает Лишь. К нему подходит улыбчивая барышня в китайском платье. Точеное личико напудрено, рыжие волосы заколоты палочками, на щеке – мушка, на губах – красная матовая помада:
– А вы, наверное, Артур Лишь! – говорит она по-английски. – Добро пожаловать в Шпионский клуб! Меня зовут Фрида.
Лишь целует ее в обе щеки, но она тянется за третьим поцелуем. Два раза в Италии. Четыре – на севере Франции. Три в Германии? Ему никогда этого не запомнить.
– Я удивлен и, возможно, восторжен! – говорит он.
Недоуменный взгляд и смех.
– Вы говорите по-немецки? Какая прелесть!
– Друг считает, я как ребенок.
Снова смех.
– Да вы проходите! Вы же знаете про Шпионский клуб? Мы каждый месяц устраиваем вечеринку в каком-нибудь тайном месте. Гости приходят в костюмах. ЦРУ или КГБ. Мы ставим тематическую музыку и готовим тематические мероприятия, как сегодня с вами.
Лишь снова окидывает взглядом бар и танцпол. Меховые шапки и значки с серпом и молотом; фетровые шляпы и тренчкоты; припрятанные пистолеты.
– Да, ясно, – говорит он. – А вы кем одеты?
– О, я двойной агент. – Она отступает назад, чтобы Лишь по достоинству оценил ее образ (мадам Чан Кайши?[67] Бирманская куртизанка? Жена полка у нацистов?). – Я вам кое-что принесла, – продолжает она с обезоруживающей улыбкой. – Вы же у нас американец. Кстати, с бабочкой в горошек не прогадали. – Она достает из сумочки значок и закрепляет на лацкане его пиджака. – Пойдемте. Я закажу вам выпить и представлю вашего советского визави.
Лишь отворачивает лацкан, чтобы прочитать надпись на значке:
ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В АМЕРИКАНСКИЙ СЕКТОР
В полночь, сообщают ему, когда музыка стихнет, он и его «советский визави» (русский е́migrе́ с бородой и ochkami, нацепивший футболку со Сталиным под тесноватый пиджак) взойдут на подмостки и в лучах софитов представят свои творения публике. Читать они будут по очереди, по пятнадцать минут. Лишь не верится, что кто-то в этом клубе захочет сидеть в тишине и слушать двух писателей. Ему не верится, что кто-то захочет слушать их целый час. Ему не верится, что он здесь, в Берлине, в эту самую минуту, ждет своего выхода, пока по его рубашке, как у раненого, темным пятном расползается пот. Его снова ждет унижение. Он снова угодил в силки позора, заботливо расставленные вселенной, которая, похоже, любит полакомиться мелкими романистами вроде него. Еще один «Вечер с Артуром Лишь».
Ведь именно сегодня на другом конце света пойдет под венец его старый Freund. Именно сегодня где-то к северу от Сан-Франциско Фредди Пелу выйдет замуж за Тома Денниса. Лишь не знает, где соберутся гости; в приглашении значилось только «11402 Шорлайн-хайвей», а это может быть как вилла на утесе, так и придорожная забегаловка. Но он помнит, что церемония начинается в половине третьего, то есть с учетом разницы во времени… ну, примерно сейчас.
Сейчас, в эту берлинскую ночь, самую холодную с начала зимы, пока по улицам гуляет польский ветер, пока в киосках продают меховые шапки, и перчатки на меху, и шерстяные стельки, пока дети катаются допоздна с горки на Потсдамской площади, пока взрослые пьют у костра Glühwein[68], в эту темную морозную ночь, примерно сейчас, Фредди идет к алтарю. Пока на крыше Шарлоттенбурга[69] поблескивает снег, Фредди и Том Деннис стоят под калифорнийским солнцем, ведь это, конечно же, одна из тех «пляжных» свадеб, где женихи одеты в белый лен, свадебная арка украшена белыми розами, в небе парят пеликаны, а чья-то понимающая бывшая девушка из колледжа поет Джони Митчелл[70] под гитару. С легкой улыбкой Фредди слушает Тома, глядя ему в глаза, пока продрогшие турки бродят по автобусной остановке, как фигурки в часах на городской площади, оживающие в полночь. А ведь и правда уже почти полночь. Пока бывшая девушка поет песню и знаменитый друг читает знаменитые стихи, тротуары заносит снегом. Пока Фредди держит Тома за руку и зачитывает свои клятвы, на карнизах намерзают сосульки. Пока произносит речь священник, пока улыбаются гости в первом ряду, пока Фредди поворачивается к жениху, чтобы скрепить обряд поцелуем, над Берлином ледяным полукружьем светит луна.
Музыка прекращается. Вспыхивает прожектор; Лишь зажмуривается (перед глазами порхают разноцветные бабочки). В зале кто-то кашляет.
– Калипсо, – начинает Лишь. – Его историю поведать я не вправе…
И толпа слушает. Зал погружен в темноту, и почти целый час темнота эта исполнена молчанием. То тут, то там мигают огоньки сигарет: клубные светлячки в поисках любви. Не слышно ни звука. Лишь читает фрагмент из своего романа, русский – из своего. Что-то про поездку в Афганистан, но Лишь не поспевает за развитием сюжета. Уж слишком сбивает с толку этот инопланетный мир, где писатели чего-то стоят. Слишком отвлекают мысли о Фредди у алтаря. Он уже читает второй фрагмент, как вдруг в толпе раздается шумный вздох и начинается возня. Он останавливается: кто-то потерял сознание.
И не один человек, а сразу двое.
После третьего обморока в зале прибавляют свету. Толпа – доктора Стрейнджлавы[71] и девушки Бонда в антураже холодной войны – замирает, будто в клуб нагрянула Штази[72], а потом начинает нервно переговариваться. Прибегают люди с фонариками. Зал с его белыми стенами становится каким-то голым, как общественная баня или вестибюль метро (который здесь когда-то и располагался). «Что будем делать?» – обращается к нему его советский визави с сильным русским акцентом, сдвигая пышные брови, как половинки модульного дивана. Стуча каблучками, к ним семенит Фрида.
– Не беспокойтесь, – говорит она, глядя на русского и кладя руку Лишь на плечо. – Обезвоживание; у нас это не редкость – правда, обычно уже под утро. Но вы начали читать, и тут… – Фрида продолжает говорить, но Лишь уже не слушает. «Вы» относилось к нему. Разбившись на политически невозможные группки, толпа перекочевала к барной стойке. Верхний свет создает неловкое впечатление, что вечеринка закончилась, хотя едва перевалило за полночь. «Но вы начали читать, и тут…» Лишь посещает озарение.
С ним все практически умирают со скуки.
Сначала Бастьян, потом Ганс, доктор Бальк, слушатели его курса и наконец сегодняшняя публика. Он скучный лектор, скучный писатель, скучный собеседник. С чудовищным немецким. Вечно путает dann и denn, für и vor, wollen и werden[73]. Как мило с их стороны, пока он коверкает их родной язык, улыбаться и кивать с широко раскрытыми глазами, будто он детектив и сейчас объявит имя убийцы. До чего они добры и терпеливы! А ведь убийца – он сам. Каждая его ошибка – blau sein вместо traurig sein, das Gift вместо das Geschenk[74] – это маленькое убийство. Каждое слово, каждая банальность, каждый смешок задом наперед. Он пьян, и ему грустно. Его подарок им – это яд. Подобно Клавдию, отравившему отца Гамлета, он вливает яд в уши берлинцев.
Когда звук эхом отскакивает от плиточного потолка, когда к нему поворачиваются лица – только тогда он осознает, что громко вздохнул в микрофон. И отступает назад.
А с другого конца клуба со своей фирменной улыбкой за ним наблюдает: неужели Фредди? Неужели сбежал из-под венца?
Нет-нет-нет. Всего лишь Бастьян.
Когда снова включают минимал-техно, напоминающий Лишь о старых квартирах Нью-Йорка, где колотят по трубам соседи и оглушительно бьются юные сердца (или когда организаторы угощают его вторым «Лонг-Айлендом»?), к нему подходит Бастьян, протягивает таблетку и говорит: «Глотай». Калейдоскоп тел. Вот он танцует с русским писателем и Фридой (две картофелины, и от них жди беды), вот размахивают пластмассовыми пистолетами бармены, вот ему вручают конверт с чеком, точно портфель с секретными документами на Глиникском мосту