[75], но в следующую минуту он уже в такси, а после – словно бы на корабле, который выбросило на берег, где все танцуют или беседуют в облаках сигаретного дыма, а снаружи народ сидит на причале, свесив ноги над грязной Шпрее. Повсюду их окружает ночной город; на востоке высится Fernsehturm[76], как новогодний шар на Таймс-сквер, на западе тускло мерцают огни Шарлоттенбурга, а вокруг раскинулась дивная свалка Берлина: заброшенные склады и шикарные лофты и лодки, увитые гирляндами огоньков; жилые дома в сталинском стиле, имитирующие старинные постройки девятнадцатого века; темные парки, в чьих недрах таятся монументы советским солдатам; свечи на порогах домов, где устраивали облавы на евреев, свечи, которые кто-то зажигает каждую ночь. Старые танцевальные клубы, где пенсионеры – привыкшие носить «коммунистический» бежевый и разговаривать шепотом, потому что телефоны прослушивают, – танцуют польку под живую музыку в комнатах, украшенных занавесками из серебристого дождика. Подвальчики, возле которых американские трансвеститы продают британским экспатам билеты на французских диджеев, выступающих в залах, где по стенам струится вода, а под потолком висят люстры из канистр для бензина. Киоски с Currywurst – жареными сосисками, которые продавцы-турки щедро поливают кетчупом и посыпают чихательным порошком, подвальные кулинарии, где те же сосиски запекают в круассаны, тирольские ларьки, где на булке с ветчиной в обрамлении маринованных огурчиков подают раклет. Ярмарки на городских площадях, где можно купить дешевые носки, пластиковые лампы и краденые велосипеды, где еще затемно готовятся к новому дню. Секс-вечеринки со светофорами, сигнализирующими, какую снимать одежду; целые подземелья супергероев в черных латексных костюмах с именными нашивками, кулуары и темные переулки, где все возможно и все дозволено. И повсюду клубы, где все только начинается, где подростки подмешивают друг другу в коктейли колеса, а пожилые парочки выкладывают на черном кафеле уборных кетаминовые дорожки. В одном таком клубе, как он позже вспомнит, какая-то женщина забирается на сцену и начинает отрываться под песню Мадонны, отрываться по полной, толпа рукоплещет, визжит, женщина совсем теряет голову, а ее друзья скандируют: «Питер Пэн! Питер Пэн!» Вообще-то это не женщина; это Артур Лишь. Да, даже старые американские писатели умеют отплясывать так, будто на дворе восьмидесятые в Сан-Франциско, будто сексуальную революцию выиграли, будто война только что закончилась и Берлин освободили, будто освободили их самих; будто то, что шепчет баварец, сжимающий их в объятиях, правда, и все, все мы любимы – даже Артур Лишь.
Почти шестьдесят лет назад в нескольких футах от реки, у которой они танцевали, возникло чудо современной инженерии: за ночь выросла Берлинская стена. Проснувшись утром 16 августа 1961 года, берлинцы увидели ее своими глазами, хотя поначалу это была лишь преграда из бетонных столбов и колючей проволоки. Они знали: беды не миновать, – но внезапных перемен никто не ожидал. А жизнь так часто наступает внезапно. И никогда не угадаешь, по какую сторону стены окажешься ты.
Примерно то же происходит с Артуром Лишь. В день отъезда он просыпается с чувством, что между пятью неделями, которые он провел в Берлине, и реальностью выросла стена.
– Ты сегодня уезжаешь, – говорит юноша, не поднимая головы с подушки и не открывая глаз. Легкий румянец, следы губной помады на щеке, но в остальном, как это бывает только в юности, долгая прощальная ночь не оставила печати на его лице. Грудь, коричневая, будто кожица киви, медленно вздымается и опускается. – Пора прощаться.
– Да, – говорит Лишь, садясь в постели. Комната плывет у него перед глазами. – Через два часа. Я принужден положить одежду в чемодан.
– Твой немецкий все хуже и хуже, – бормочет Бастьян, поворачиваясь к нему спиной. Постель купается в ярких лучах восходящего солнца. С улицы доносится музыка: непрерывный пульс Берлина.
– Ты еще спать.
Глухой стон. Лишь тянется поцеловать его в плечо, но юноша уже спит.
Пошатываясь, он вылезает из постели, чтобы приступить к сборам. Нужно только упаковать рубашки, расстелив их, точно пласты теста, и закатав туда всю остальную одежду, как его учили в Париже. Нужно только собрать все, что валяется на кухне и в ванной, разгрести свою тумбочку престарелого холостяка. Нужно только отыскать потерянное, захватить паспорт, и кошелек, и телефон. Что-нибудь да забудется; но пусть уж лучше это будут иголка с ниткой, чем билеты на самолет. Нужно только собрать чемодан.
Почему он не сказал «да»? Голос Фредди из прошлого: «Хочешь, чтобы я навсегда тут с тобой остался?» Почему он не сказал «да»?
Бастьян дрыхнет на животе, раскинув руки, точно Ampelmännchen[77] с восточноберлинского светофора, приказывающий пешеходам остановиться. Изгиб его спины, блеск темной кожи с россыпью прыщиков на плечах. Последние часы в большой кровати с черным железным каркасом. Лишь идет на кухню и ставит чайник.
Потому что ничего бы не вышло.
Он складывает в стопку работы студентов и аккуратно опускает в специальное отделение черного рюкзака, чтобы проверить в самолете. Он собирает пиджаки, рубашки; связывает их в подобие узелка, какой более древний путешественник носил бы на палочке через плечо. В другое специальное отделение отправляются таблетки (организатор был прав, они и в самом деле работают). Паспорт, кошелек, телефон. Тряпичный ком стягивается ремнями. Обвязывается галстуками. Туфли набиваются носками. Знаменитые лишьнианские эспандеры. До сих пор не использованы: солнцезащитный лосьон, щипчики для ногтей, иголка с ниткой. До сих пор не надеваны: коричневые хлопковые штаны, синяя футболка, пестрые носки. Все это – в кроваво-красный чемодан. Все это бесцельно облетит земной шар, подобно столь многим путешественникам.
Вернувшись на кухню, он высыпает остатки кофе (слишком много) во френч-пресс и заливает кипятком. Помешивает китайской палочкой и накрывает крышкой. Ждет, пока заварится; подносит руку к лицу и с удивлением нащупывает бороду, как человек, забывший, что на нем маска.
Потому что он струсил.
А теперь все кончено. Фредди Пелу замужем.
Лишь надавливает на поршень, словно это детонатор, и волна кофе захлестывает весь Берлин.
Телефонный звонок в переводе с немецкого на английский:
– Алло?
– Доброе утро, мистер Лишь. Это Петра из «Пегасуса»!
– Доброе утро, Петра.
– Я хотела проверить, как у вас дела.
– Я на аэропорту.
– Отлично! Позвольте вас поздравить, вчера вечером вы произвели настоящий фурор. А ваши студенты вам безумно благодарны.
– Каждый из них очень болен.
– Все уже поправились, и ваш ассистент тоже. Он сказал, что вы совершенно бесподобны.
– Каждый из них очень добр.
– А если обнаружится, что вы что-то оставили, просто позвоните, и мы все вам пришлем!
– Нет, я ни о чем не жалею. Ни о чем.
– Что, простите?
(Звучит объявление о рейсе.)
– Я ничего не оставил позади.
– Тогда до свидания, мистер Лишь! До вашего следующего замечательного романа!
– Этого мы не знаем. До свидания. Теперь я улетаю в Марокко.
Но в Марокко он не попадет.
Лишь во Франции
Настал черед поездки, которой он боится. К этой поездке, где ему стукнет пятьдесят, вели его маршем слепых все поездки его жизни. Вылазка с Робертом в Италию. Французские каникулы с Фредди. Гонка через всю страну в Сан-Франциско после колледжа, в гости к какому-то Льюису. Детские походы с отцом, в основном по полям сражений Гражданской войны. Артур часто вспоминает, как искал в траве патроны, а нашел – о, чудо из чудес! – наконечник стрелы (вероятно, подброшенный отцовской рукой). Вспоминает игры в ножички, когда ему, маленькому и неуклюжему, давали складной нож, и он трусливо бросал его, точно ядовитую змею, а один раз даже умудрился вонзить в настоящую змею (раздавленного ужа). Вспоминает картошку в фольге. Страшилки про золотую руку[78] у костра. В отблесках пламени – отцовское ликование. До чего дороги эти воспоминания! (Годы спустя он обнаружит в отцовской библиотеке книгу «Растим натурала», где синей ручкой будут выделены советы отцам по воспитанию сыновей-хлюпиков: походы по полям сражений, ножички, страшилки у костра – но даже это открытие не разрушит герметичного счастья его детства.) Ему всегда казалось, что его странствия стихийны, как движение звезд по небу; и только теперь он разглядел протянувшийся над его жизнью пояс созвездий. И вот вступает в свои права Скорпион.
Лишь уверен, что из Берлина полетит в Марокко с короткой пересадкой в Париже. Он ни о чем не жалеет. Он ничего не оставил позади. Последние песчинки в часах, отмеряющих первые пятьдесят лет его жизни, будут песчинками Сахары.
Но в Марокко он не попадет.
В Париже: проблема. Всю жизнь Артур Лишь ведет борьбу с системой такс-фри. Как гражданин США, он вправе требовать возмещения налогов на сделанные в Европе покупки. Когда ты стоишь в магазине и в руках у тебя конверт с заполненными формами, тебе кажется, что все очень просто. Поставить штамп на таможне, найти офис возврата, забрать деньги. Но Лишь уже выучил все их трюки. Закрытое окошко на таможне, ремонт в офисе возврата, упрямцы, требующие, чтобы вы предъявили товары, которые уже сдали в багаж; да проще получить визу в Мьянму. Однажды в аэропорту Шарль-де-Голль ему вообще не смогли ответить, где у них офис возврата. В другой раз, получив штамп, он бросил конверт в мусорку, коварно притворившуюся почтовым ящиком. Снова и снова он терпел поражение. Но только не в этот раз. Он вернет чертов налог, чего бы это ни стоило. Спустив уйму денег после победы в Турине (голубая блуза из шамбре с широкой полосой снизу, как на полароидном снимке), он специально приехал в миланский аэропорт на час раньше и понес обновку на таможню, но там ему с прискорбием сообщили, что он сможет оформить возврат, только когда покинет Евросоюз, то есть в аэропорту Парижа перед отбытием в Африку. Но это его не сломило. В Берлине он применил ту же тактику и получил тот же ответ (от рыжей всклокоченной дамочки на гневном берлинском). Это тоже его не сломило. Однако в Париже его ждет сюрприз: рыжая всклокоченная дамочка вернулась, только теперь на ней очки в форме песочных часов, – либо это ее сестра-близнец. «Мы не принимаем Ирландию», – говорит она на ледяном английском. По роковой случайности ему дали ирландский конверт; но чеки в нем итальянские. «Это Италия! – спорит он, но дамочка качает головой. – Италия! Италия!» Правда на его стороне, но, повысив голос, он проиграл; внутри у него плещется знакомое чувство тревоги. Наверняка она это учуяла. «Теперь вы должны отправить конверт по почте», – говорит она. Взяв себя в руки, он спрашивает, где же тут почта. Мельком взглянув на него сквозь толстые стекла очков, без тени улыбки она произносит эти волшебные слова: «В аэропорту почты нет».