Разбитый наголову, Артур Лишь в панике ковыляет к выходу на посадку; с какой завистью поглядывает он на курильщиков, беззаботно смеющихся в стеклянном зоопарке. Задыхаясь от несправедливости, он перебирает в памяти бесполезные четки старых обид: как сестра получила игрушечный телефон, а он остался без подарка, как на экзамене по химии из-за почерка ему снизили балл, как его место в Йеле досталось какому-то богатому идиоту, как мужчины снова и снова предпочитали ему, невинному Артуру Лишь, кретинов и подонков – и наконец, как издатель вежливо отрекся от его последнего романа и как его не включили ни в один список лучших писателей моложе тридцати, моложе сорока, моложе пятидесяти (дальше списков уже не бывает). Сожаления о Роберте. Страдания из-за Фредди. Его мозг снова встает за кассу и предъявляет счет за былые конфузы, будто он еще не расплатился сполна. Он бы рад обо всем забыть, да не может. Дело не в деньгах, говорит он себе, а в принципе. Он все сделал правильно, а его снова обвели вокруг пальца. Дело не в деньгах. Но, проходя мимо «Прада», «Луи Виттон» и совместных коллекций модных домов с алкогольными и табачными брендами, он вынужден признать: дело в деньгах. Ну конечно же, в деньгах. Внезапно его подсознание решает, что он все-таки еще не готов разменять шестой десяток. Когда потный, нервный, уставший от жизни Артур Лишь наконец добирается до выхода на посадку, до него долетает голос сотрудницы авиакомпании: «Уважаемые пассажиры, на рейсе Париж – Марракеш не хватает мест. Мы ищем добровольцев, которые согласятся полететь вечерним рейсом за компенсацию в размере…»
– Я согласен!
Колесо фортуны повернулось в одночасье. Еще совсем недавно Лишь плутал по аэропорту в полном отчаянии и на грани банкротства, но посмотрите на него теперь! Фланирует по рю де Розье с полными карманами денег! Багаж остался в аэропорту, а у него впереди – целый день в Париже. И он уже позвонил старому другу.
– Артур! Юный Артур Лишь!
На том конце линии: Александр Лейтон из школы Русской реки. Поэт, драматург, филолог, чернокожий гей, променявший неприкрытый расизм Америки на деликатный расизм Франции. Когда-то Алекс был бунтарем, носил роскошное афро и декламировал стихи за обеденным столом; в последний раз, когда они виделись, его голова была гладкой и блестящей, как драже в шоколаде.
– Слышал я про твое путешествие! Только почему не позвонил заранее?
– Меня вообще тут быть не должно, – сбивчиво объясняет Лишь, все еще радуясь временному помилованию. Он вышел из метро где-то в Марэ и никак не сориентируется на местности. – Я преподавал в Германии, а до этого был в Италии; мне предложили полететь вечерним рейсом, и я согласился.
– Как же мне повезло.
– Я подумал, может, сходим куда-нибудь? Перекусим или выпьем.
– Карлос тебя отыскал?
– Кто? Карлос? Что?
Похоже, в этой беседе он тоже никак не сориентируется.
– Еще отыщет. Он хотел купить мои старые письма и черновики. Не знаю, что он там задумал.
– Карлос?
– Но мои бумаги уже купила Сорбонна. Скоро он придет и по твою душу.
Лишь представляет свои собственные «бумаги» в Сорбонне: «Полное собрание писем Артура Лишь». Столь же значимое событие в мире литературы, что и «Вечер с…».
Александр продолжает что-то рассказывать:
– …упоминал, что ты поедешь в Индию!
Лишь не думал, что сплетни так быстро облетят мир.
– Да, – говорит он. – Да, это была его идея. Послушай…
– Кстати, с днем рождения.
– Нет-нет, мой день рождения только…
– Слушай, мне надо бежать, но сегодня вечером я иду на званый ужин. Аристократы; они обожают американцев, они обожают людей искусства. Им будет очень приятно, если ты придешь. Мне будет очень приятно, если ты придешь. Ну что, ты придешь?
– Званый ужин? Не знаю, смогу ли я…
Это одна из тех арифметических задачек, которые всегда давались ему с трудом: «Если мелкий романист хочет пойти на званый ужин в восемь вечера, но в полночь у него самолет…»
– Это бобо[79], они обожают сюрпризы. Заодно поболтаем о свадьбе. Очень мило. А какой скандальчик!
– Ах это, ха-ха… – блеет Лишь, лишенный дара речи.
– Так значит, ты слышал. Будет о чем поговорить. Что ж, до вечера!
Назвав престранный адрес на рю дю Бак и несколько дверных кодов, он с Лишь прощается без лишних слов. Лишь бредет, как в тумане, по улочке с мощеными тротуарами, а мимо проходят школьницы, что всё делают парами[80].
Теперь он точно пойдет на этот ужин, не удержится. Очень милая свадьба. Интрига – точно у вас под носом покрутили игральной картой, а миг спустя она исчезла; но рано или поздно она все равно обнаружится у вас за ухом. Итак, решено: Лишь отправит чеки, сходит на званый ужин и, выслушав все самое страшное, умотает в Марокко. А в промежутках будет бродить по городу.
Вокруг расправляет свои голубиные крылья Париж. Лишь гуляет по площади Вогезов, где под кронами аккуратно подстриженных деревьев можно укрыться не только от накрапывающего дождя, но и от ансамбля «Юношество Юты» в желтых футболках, исполняющего софт-рок восьмидесятых. На скамейке в плащах, покрытых бисеринками дождя, в порыве страсти, вызванном, вероятно, хитами их молодости, безудержно целуется парочка; под звуки «All Out of Love»[81] рука мужчины заползает под блузку его возлюбленной. Возле дома-музея Виктора Гюго из-под колоннады за дождем наблюдает стайка подростков в одноразовых дождевиках; судя по сверткам с сувенирами, они побывали и в гостях у Квазимодо. В патиссерии даже Лишь с его невразумительным французским обречен на успех: вскоре в руках у него миндальный круассан, с которого так и сыплется сладкое конфетти. В музее Карнавале́ он любуется интерьерами давно разрушенных дворцов, возрожденных комната за комнатой в миниатюре, разглядывает весьма странную композицию en biscuit[82], где Бенджамин Франклин подписывает договор с Францией, дивится высоченным, почти в человеческий рост, спинкам старинных кроватей, восхищенно замирает перед черно-золотым убранством прустовской спальни (несмотря на обшивку пробковым деревом, она скорее похожа на будуар, чем на палату душевнобольного) и умиляется портрету Пруста-старшего над комодом. В час дня, когда он стоит под аркой бутика Фуке[83], по всему музею прокатывается звон: в отличие от одного нью-йоркского отеля, здесь не забывают заводить старинные часы. Но, посчитав удары, он обнаруживает, что они отстают на час.
Встреча с Александром на рю дю Бак еще не скоро. Он направляется на рю дез Архив, а оттуда, проулками, – в еврейский квартал. Молодежь стоит в очереди за фалафелями, туристы постарше сидят за столиками уличных кафе с необъятными меню и страдальческими минами. Элегантные парижанки в темных пальто потягивают такие кислотные американские коктейли, каких в Америке не пьют даже на студенческих вечеринках. Он вспоминает другую поездку во Францию, когда Фредди приехал в его парижский отель и они устроили себе недельные каникулы: музеи, и ослепительные рестораны, и ночные прогулки по Марэ рука об руку, навеселе, и дни, проведенные в номере за лечением и развлечением, когда один из них подхватил какую-то местную хворь. Льюис рассказал ему об элитном мужском ателье как раз за углом. Фредди перед зеркалом, в черном пиджаке, не книжный червь – кинозвезда: «Я что, правда так выгляжу?» Надежда в его глазах; Лишь просто обязан был купить ему этот пиджак, хотя он стоил как вся поездка. Исповедовавшись Льюису в своем безрассудстве, в ответ он услышал: «Ты же не хочешь, чтобы на твоей могиле написали: “Он был в Париже и не позволил себе ни одной прихоти”?» Позже он все думал, о какой же прихоти шла речь: о пиджаке или о Фредди?
Разыскав безликий темный фасад, он нажимает на позолоченный сосок дверного звонка. Дверь отворяется.
Два часа спустя: Артур Лишь стоит перед зеркалом. Слева от него на белом кожаном диване: чашка из-под кофе и пустой бокал. Справа от него: Энрико, низенький бородатый волшебник, который проводил его в примерочную, предложил присесть, а сам отправился за «специальным наборчиком». Небо и земля, если сравнивать с портным из Пьемонта (моржовые усы), который не проронил ни слова, пока снимал мерки для второй половины его итальянского приза – костюма индивидуального пошива, а на восторги Артура, обнаружившего среди образцов ткани свой любимый оттенок синего, возразил: «Слишком молодо. Слишком ярко. Вы носить серый». Когда же Артур заупирался, пьемонтец пожал плечами: мол, посмотрим. Лишь оставил адрес отеля в Киото, где он будет обретаться через четыре месяца, и, чувствуя себя обделенным, отправился в Берлин.
Но здесь, в Париже: пещера сокровищ. А в зеркале: новый Лишь.
Энрико:
– У меня… нет слов…
Вопреки расхожему мнению, покупать одежду за границей – не лучшая идея. Белоснежные льняные туники, столь элегантные в Греции, за ее пределами превращаются в тряпки хиппи; дивные полосатые рубашки из Рима навсегда отправляются в шкаф; а расписные шелка с Бали – это сначала круизная униформа, потом – шторы, потом – признак прогрессирующего психического расстройства. И конечно, не будем забывать про шопинг в Париже.
На Артуре Лишь: броги из натуральной кожи с зелеными полосками на мысках, черные льняные брюки, подогнанные по фигуре, серая футболка швами наружу и кожаная куртка с капюшоном, потертая, как старый ластик. Он смахивает на коварного рэпера с Файр-Айленда[84]. Скоро пятьдесят, скоро пятьдесят. Но в этой стране, в этом городе, в этом квартале, в этой комнате – со скандальным изобилием кожи и меха, потаенными пуговичками и швами, таинственным полумраком, как из классики нуара, омытым дождем окошком над головой, полами из натурального дерева под ногами, горсткой лампочек, свисающих со стропил, точно ангелы-висельники, и Энрико, которому этот очаровательный американец, похоже, немного вскружил голову, – здесь и сейчас Лишь совсем другой человек. Красивый, уверенный в себе. Каким-то образом красота его юности, годами пылившаяся в чулане, вернулась к нему в зрелые годы.