Засыпая, он тихо смеется. Побыть одному: даже представить трудно. Это все равно что жить на необитаемом острове: безумно страшно и совсем не по-лишьниански.
Песчаная буря начинается только к утру.
Лишенный сна, Лишь ворочается в постели, и перед его внутренним взором появляется его роман. «Свифт». Ну и заглавие. Ну и ерунда. Где его редактор, когда она так нужна? Редакторесса, как он ее называл: Леона Флауэрс. Давно перешла куда-то в ходе карточных игр издательских домов. Он никогда не забудет, как ловко прореживала она велеречивую прозу его первых романов, превращая их в настоящие книги. Какая умница, какая искусница, а как уговаривала его на сокращения! «Этот абзац такой красивый, такой особенный, – говорила она, прижимая наманикюренные ручки к груди, – что я ни с кем не хочу им делиться!» И где же Леона теперь? В каком-нибудь небоскребе, оттачивает старые приемчики на каком-нибудь новом протеже: «Думаю, отсутствие этой главы отзовется во всем романе». Что бы она ему сказала? Что Свифт не внушает симпатии. Все об этом твердят; страдания его героя никого не трогают. Но как же сделать, чтобы люди ему симпатизировали? Это все равно что добиваться симпатии самому. Но если ты и в пятьдесят никому не нравишься, сонно думает Лишь, значит, поезд ушел.
Песчаная буря. Месяцы планирования, дни в пути, разорительные траты, а в итоге: сидеть взаперти, пока ветер, точно погонщик, нахлестывает шатры. Все трое (Зора, Льюис, Лишь) собрались в просторном обеденном шатре, где жарко, как верхом на верблюде, и так же пахнет; из тяжелой входной двери торчат клочья конского волоса: как и трех наших странников, эту дверь не мешало бы помыть. Один только Мохаммед как огурчик, хотя буря застала его на рассвете (ибо он и правда спал под открытым небом), и ему пришлось срочно бежать в укрытие. «Ну что ж, – говорит Льюис за чашкой кофе с медовой лепешкой, – нам выпала возможность открыть для себя что-то новое». В ответ Зора угрожающе заносит нож для масла; завтра у нее день рождения. Но ничего не поделаешь: нужно покориться стихии. Остаток дня они пьют пиво и играют в карты, причем Зора разбивает наголову обоих.
– Я с ней еще поквитаюсь, – грозится Льюис, когда они расходятся по шатрам. Наутро оказывается, что буря, подобно докучливому гостю, никуда не торопится, а Льюису впору быть пророком: болезнь подкосила и его. И вот он лежит под расшитым кусочками зеркала покрывалом, потеет и стонет: «Убейте меня, убейте», – пока его шатер трясется от ветра. Мохаммед – в лиловом одеянии – с прискорбием сообщает: «Буря только в эти дюны. Уезжаем из пустыни, и ее нет». Он предлагает погрузить Льюиса с Джошем в джипы и вернуться в Мхамид, где хотя бы есть гостиница с баром и телевидением; там их ждут военные репортеры, скрипачка и мальчик с обложки. С минуту Зора молча смотрит на него поверх изумрудного платка, закрывающего половину ее лица, а затем срывает платок и объявляет: «Нет, сегодня у меня, блин, день рождения! Остальных везите в Мхамид. А мы с Артуром поедем развлекаться. Мохаммед! Удивите нас!»
Удивитесь ли вы, узнав, что в Марокко есть швейцарский горнолыжный курорт? Именно туда и повез их Мохаммед. Оставив песчаную бурю позади, они проезжают глубокие каньоны, где высечены в скалах отели, а неподалеку, на берегу реки, разбили лагерь немецкие туристы с фургончиками; деревни, где, как в народных сказках, живут одни овцы; водопады и водосливы, медресе́[108] и мечети, касбы и ксары и один маленький городок (остановка на обед), где в двух шагах от их столика женщина в бирюзовых одеждах просит у резчика по дереву опилки, потому что ее кошка пометила крыльцо, а по соседству собирается толпа мальчишек – не на занятия (как может показаться), а (судя по возбужденным крикам) на трансляцию футбольного матча; едут они по известняковым плато и по кольцам дорог, нанизанным, точно ярусы зиккурата, на горы Среднего Атласа, – и вот уже на смену пальмам приходит холодный хвойный лес, и Мохаммед говорит: «Осторожно, звери», и сперва они ничего не видят, а потом Зора с воплем указывает на деревянную площадку, откуда на них невозмутимо, будто компания за чаепитием (или за dе́jeuner sur l’herbe[109]), взирают берберские обезьяны, или, по выражению Зоры: «Макаки!» Их компания осталась в Мхамиде, а сами они уже устроились в кожаных креслах с бокалами местного марка[110] под хрустальной люстрой, перед хрустальной панорамой в ароматном полумраке бара горнолыжного курорта. На ужин они ели пирог с голубиным мясом. Мохаммед сидит за барной стойкой с банкой энергетика. Свои берберские одежды он сменил на джинсы и рубашку-поло. Сегодня день рождения Зоры; через два часа, в полночь, – день рождения Лишь. Довольство и впрямь подоспело на более позднем верблюде.
– И все это, – говорит Зора, откидывая волосы назад, – все эти разъезды только для того, чтобы пропустить свадьбу бывшего?
– Он мне не бывший. И скорее чтобы избежать неловкости, – заливаясь краской, отвечает Лишь. Они здесь единственные посетители. Два бармена в полосатых водевильных жилетах, будто разыгрывая комическую сценку, шепотом спорят, кому идти на перекур. Лишь рассказывал Зоре о своих странствиях, и шампанское развязало ему язык.
На Зоре золотой брючный костюм и бриллиантовые серьги, от нее вкусно пахнет духами; они уже успели заселиться в номера и привести себя в порядок. Собираясь в поездку, эти вещи она брала явно не для него. Но другой компании не предвидится. На нем, разумеется, синий костюм.
– Неплохое пойло, – говорит Зора, разглядывая бокал. – Что-то похожее гнала моя грузинская бабушка.
– Просто я решил, что лучше уехать, – продолжает Лишь. – Заодно верну к жизни роман.
– Меня тоже бросили, – говорит она, потягивая марк и глядя в окно.
Смысл сказанного доходит до него не сразу.
– Что? А, нет, что ты! Он меня не бросал…
– Здесь должна быть Джанет. – Зора закрывает глаза. – Артур, ты здесь, потому что у нас была лишняя путевка, и Льюис обещал позвать друга; поэтому ты здесь. Нет, с тобой, конечно, чудесно. Ты последний остался в строю. Слабаки хреновы! И что это с ними такое? Я рада, что ты здесь, честно. Но не раздумывая променяла бы тебя на нее.
Лишь только теперь понял, что Зора – лесбиянка. Может, он и правда плохой гей?
– Что у вас случилось? – спрашивает он.
– А ты как думаешь? – говорит Зора, продолжая потягивать марк. – Она влюбилась. И потеряла голову.
Лишь бормочет соболезнования, но Зора ушла в себя и ничего не слышит. Высокий бармен, похоже, выиграл и широкими шагами идет на балкон. Его низкий товарищ – лысый, за исключением небольшого оазиса на макушке, – тоскливо смотрит ему вслед. За окном: Гштад или, возможно, Санкт-Мориц[111]. Темные лесистые склоны со спящими обезьянами, каток у подножия башни в романском стиле, холодное черное небо.
– Она заявила, что встретила любовь своей жизни, – говорит Зора, не отрывая взгляда от окна. – Об этом складывают стихи, рассказывают истории, сицилийцы называют это ударом молнии. Но мы-то знаем, что так не бывает. В любви нет ничего пугающего. Любить значит выгуливать ебучую собаку, чтобы выспался твой любимый человек, чистить унитаз без претензий, вместе считать налоги. Любить значит иметь в жизни союзника. Любовь – это не пожар и не молния. Это то, что у Джанет было со мной. Так ведь? Но вдруг она права, Артур? Вдруг сицилийцы правы? Вдруг любовь – это ураган? То чувство, которое я никогда не испытывала. А ты, Артур? Испытывал ли его ты?
У Артура Лишь перехватило дыхание.
– Вдруг однажды ты встретишь кого-нибудь, – продолжает она, поворачиваясь к нему лицом, – и после этой встречи уже не сможешь быть ни с кем другим? Не потому, что другие хуже выглядят, или слишком много бухают, или у них проблемы в постели, или им нужно расставлять книги в алфавитном порядке, или загружать посуду в посудомойку каким-то хитровыебанным способом, с которым ты не можешь смириться. А потому, что тебе нужен один только этот человек. Как у Джанет с той женщиной. Если ты его не встретишь, то всю жизнь будешь думать, что любовь – это вещь приземленная, но если встретишь – господь тебе в помощь! Потому что тогда: ба-бах – и тебе пиздец. Как моей Джанет. Она разрушила нашу жизнь! Но что, если все это по-настоящему? – Зора сжимает подлокотники.
– Зора, я тебе очень сочувствую…
– У вас с Фредди так же было?
– Я… я…
– Мозг вечно все путает, – говорит она, снова глядя на темный пейзаж за окном. – Время, людей, места: путает-путает-путает. Обманщик мозг.
Это безумие, безумие ее возлюбленной, озадачило ее, и ранило, и выбило из колеи. И все же в ее словах – о том, что наш мозг – обманщик, – есть доля истины; он по себе знает. Конечно, его никогда не захлестывало такое всепоглощающее безумие, но в попытке забыть кое-какие вещи, которые внушил ему мозг, он объехал уже полсвета. Нельзя доверять своему сознанию, это факт.
– Что такое любовь, Артур? – спрашивает она. – Что это такое? Тихие радости, которые мы восемь лет дарили друг другу? Или удар молнии? Помутнение рассудка, которое погубило мою девочку?
– Не очень похоже на счастье, – вот все, что он может сказать.
Зора качает головой.
– Артур, счастье – это херня. Послушай человека, которому уже двадцать два часа как пятьдесят. Моя личная жизнь – очередное тому подтверждение. В полночь ты все поймешь. – Похоже, она пьяна. На балконе дрожащий от холода бармен курит так, будто это последняя сигарета в его жизни. Понюхав бокал, Зора говорит: – Моя грузинская бабушка гнала что-то подобное.
«Тихие радости? Тихие радости?» – звучит у него в ушах.
– Да. – Воспоминание вызывает у нее улыбку, и она снова нюхает бокал. – Пахнет, как чача моей бабушки.
Похоже, чача была лишней: к половине двенадцатого именинница едва стоит на ногах. Лишь с Мохаммедом ведут ее, пьяную и довольную