[115] Этого мы уже не узнаем, ибо его провожают к другому выходу: для тех, кто летит в Тируванантапурам[116]. Там он стоит, уткнувшись в записную книжку. Вскоре к нему подбегает сотрудник аэропорта и теребит его за плечо, после чего американец подскакивает и припускает по коридору, чтобы успеть на рейс, который он снова рискует пропустить. Сотрудник устремляется вслед за ним. Мальчик, несмотря на юный возраст, не чуждый комедии, прижимается носом к стеклу в ожидании неизбежного. Миг спустя прибегает американец и, подхватив забытый портфель, снова скрывается в коридоре, на этот раз уж, наверное, насовсем. Мальчик наклоняет голову набок, снова накатывает скука. Мама спрашивает, не нужно ли ему пописать, и он говорит да, но только чтобы еще разок взглянуть на скорпионов.
– Это черные муравьи; они ваши соседи. Рядом живет Элизабет, четырехполосная крысиная змея, подруга нашего пастора, но если пожелаете, он будет счастлив ее прибить. Только тогда набегут крысы. Не пугайтесь мангуста. Не прикармливайте бродячих собак – им тут не место. Не открывайте окна, иначе залетят летучие мыши. Да и обезьяны могут залезть. И если пойдете гулять ночью, топайте ногами, чтобы отпугивать остальных животных.
Лишь интересуется, кто же такие эти остальные животные.
– Даст бог, не узнаем, – серьезно отвечает Рупали.
Резиденция для писателей на холме близ Аравийского моря, которую посоветовал Карлос полгода назад. Путь был долгий, но наконец он сюда добрался. День рождения, свадьба – все, чего он так боялся, уже позади; впереди же – работа над рукописью, и теперь, когда он понял, что с ней не так, у него есть шанс ее одолеть. Забыты заботы Европы и Марокко; но еще свежи в памяти треволнения перелетов между аэропортами Дели, Ченнаи и Тируванантапурама. В Тируванантапураме его радушно встретила управляющая по имени Рупали и любезно проводила на раскаленную парковку, где их ждала белая «тата» с шофером. Ее родственником, как потом выяснилось. Когда шофер с гордостью показал ему встроенный в приборную панель телевизор, Лишь стало не по себе. И они покатили. Рупали – стройная, элегантная женщина с опрятной черной косой и благородным профилем, как у Цезаря на старинных монетах, – пыталась развлечь его беседой о политике, искусстве и литературе, но его так занимала сама дорога, что он едва слушал.
Такого он не ожидал: из-за домов и деревьев кокетливо выглядывало солнце; шофер гнал по раскрошенным дорогам, вдоль которых валялись груды мусора, точно их намыло приливом (а то, что Лишь принял за пляж у реки, оказалось скоплением миллиона пластиковых пакетов, образовавшимся подобно коралловому рифу); за окном – бесконечная череда магазинов, безликих, как бетонные заборы, с вывесками, рекламирующими кур и лекарства, гробы и телефоны, аквариумных рыбок и сигареты, горячий чай и «простые, сытные обеды», коммунизм, матрасы, кустарные изделия, китайскую еду, парикмахерские услуги, и золото в унциях, и гантели; приземистые храмы, роскошные, пестрые и несъедобные, как торты на витрине кондитерской, куда Лишь водили в детстве; торговки у дороги с полными корзинами блестящей серебристой рыбы, жутких скатов и кальмаров с мультяшными глазами; торговцы у дверей чайных, аптек, галантерей, провожающие машину взглядами; велосипеды, мотоциклы, грузовики (и всего парочка машин), между которыми они так лихо лавировали, что Лишь невольно вспомнил детский поход в парк развлечений, когда мать потащила их с сестрой на американские горки по мотивам «Ветра в ивах»[117], оказавшиеся сердце-из-груди-выпрыгивательным аттракционом смерти. Такого он совсем, совсем не ожидал.
Рупали ведет его по тропинке из красной грязи. Концы розового сари развеваются у нее за спиной.
– Это, – говорит она, показывая на фиолетовый цветок, – десятичасовик. Он открывается в десять и закрывается в пять.
– Прямо как Британский музей.
– Есть у нас и четырехчасовик, – парирует она. – И дремлющее дерево, которое просыпается на рассвете и засыпает на закате. Растения здесь пунктуальнее, чем люди. Вы сами увидите. А иной раз и оживленнее. – Рупали касается сандалией маленького растения, и его листья тут же сворачиваются в трубочку. Лишь внутренне содрогается. Они идут дальше и через пальмовую рощу выходят на край утеса. – А вот потенциально вдохновляющий вид.
И правда: перед ними – мангровый лес, у кромки которого Аравийское море, как безжалостный инквизитор, нахлестывает берег, устилая кипенью грешный блеклый песок. В рамке из пальмовых ветвей – клочок неба с птицами и насекомыми, которых тут не меньше, чем рыб на коралловом рифе: высоко в небе парами реют орлы, на деревьях собрались на шабаш ворчливые вороны, а желтые с черным стрекозы-бипланы развязали воздушные бои у крыльца какого-то бунгало.
– А вот ваше бунгало.
Как и все здесь, бунгало построено в южноиндийском стиле: кирпичный фасад, черепичная крыша, деревянная решетка для вентиляции. Сам дом имеет форму правильного пятиугольника, но вместо того чтобы оставить единое пространство, архитекторы почему-то решили разбить его на отсеки, где, как в раковине наутилуса, каждый следующий меньше предыдущего, а дойдя до последнего – верх изобретательности, – ты упираешься в письменный стол и деревянную мозаику с изображением тайной вечери. С минуту Лишь с любопытством ее разглядывает.
Документальные свидетельства давно утеряны, и теперь уже не выяснишь, на каком этапе все пошло не так: возможно, виной всему его спешка, а может, это Карлос Пелу тактично опустил одну важную деталь – так или иначе, вместо резиденции для писателей с творческой атмосферой, трехразовым вегетарианским питанием, ковриками для йоги и аюрведическим чаем Артур Лишь оказался на христианской базе отдыха. Сам он против Христа ничего не имеет; и, хотя его воспитывали в традициях унитарианства – церкви, скандально отрицающей Иисуса, с такими необычными гимнами, что он только в юности понял, что «Думать о хорошем»[118] не входит в Книгу общих молитв, – с технической точки зрения он христианин. А как еще назвать человека, который мастерит поделки на Пасху и Рождество? И все же Лишь немного приуныл. Не для того он ехал на край света, чтобы ему предлагали бренд, который легко достать и дома.
– Служба, разумеется, в воскресенье утром, – говорит Рупали, показывая на маленькую серую церквушку, которая на фоне остальных построек выглядит мрачнее, чем дежурный по этажу на перемене. Итак, здесь он перепишет роман. С Божией помощью. – Да, и вам пришло письмо. – На крошечном столе, под изображением Иуды, конверт. Лишь открывает его и достает письмо: «Артур, свяжись со мной, когда приедешь, я буду у себя в отеле, надеюсь, ты жив-здоров». Это написано на фирменном бланке, а внизу стоит подпись: «Твой друг Карлос».
Когда Рупали уходит, Лишь достает знаменитые ленты-эспандеры.
– Вы заметили, что утренние звуки куда сладостнее вечерних? – спрашивает Рупали несколько дней спустя за завтраком в главном корпусе – низком кирпичном здании, подобно крепости возвышающемся над океаном. Она говорит о птичьем пении с его утренней гармонией и вечерним хаосом. Но Лишь сразу думает о канонаде, которую можно услышать только в Индии, когда начинаются музыкальные поединки религий.
Первыми вступают мусульмане, еще до рассвета, когда из мечети на опушке мангрового леса нежно, точно колыбельная, раздается призыв к утренней молитве. Не желая оставаться в долгу, немного погодя местные христиане включают церковные гимны, которые смахивают на поп-хиты и могут длиться от одного до трех часов. Далее следует веселенький, хоть и несколько оглушительный, похожий на звуки казу[119] индуистский рефрен, пробуждающий в нашем герое детские воспоминания о фургончиках с мороженым. Потом звучит новый призыв к молитве. А потом христиане звонят в колокола. И так далее. Проповеди, и песни, и громовые раскаты барабанов. Весь день религии сменяют друг друга, как исполнители на музыкальном фестивале, и выступления их становятся всё громче и громче и на закате сливаются в настоящую какофонию, оканчивающуюся победой зачинщиков всего действа – мусульман, которые читают не только призыв к вечерней молитве, но и саму молитву во всей ее полноте. После этого джунгли погружаются в безмолвие. Так, наверное, вносят свою лепту буддисты. А наутро все начинается снова.
– Просите все, чего вам недостает для работы, – говорит Рупали. – Вы наш первый писатель.
– Мне бы пригодился переносной стол, – рассуждает Лишь, которому совсем не хочется торчать в домике-наутилусе. – Еще мне нужен портной. Я порвал костюм в Марокко и нигде не могу найти свою иголку.
– Мы обо всем позаботимся. Пастор найдет вам хорошего портного.
Пастор.
– И конечно, тишина и покой. Это главное.
– Конечно-конечно-конечно, – вторит Рупали, так энергично качая головой, что ее золотые серьги болтаются из стороны в сторону.
Резиденция для писателей на холме близ Аравийского моря. Здесь он препарирует свой старый роман, вырвет с мясом лучшие куски, пришьет их к новому материалу, оживит все это искрой вдохновения, поднимет с операционного стола и отправит на суд «Корморант-паблишинг». В этом самом бунгало. Все вокруг так вдохновляет: внизу, между пальм и мангровых деревьев, петляет серо-зеленая река. На дальнем берегу стоит под солнцем черный бык с белыми носочками на задних ногах, блестящий и величавый, будто это и не бык вовсе, а заколдованный странник. Над джунглями курится молочный дым. Так вдохновляет. Тут ему вспоминаются (ошибочно) слова Роберта: «Для писателя единственная трагедия – это скука; все остальное – материал». Ничего подобного Роберт не говорил. Без скуки писатель пропадет; только когда ему скучно, он и пишет.
Лишь оглядывается по сторонам в поисках вдохновения, и его взгляд падает на порванный синий костюм. Надо бы поскорее отнести его к портному. Роман никуда не убежит.