Артур говорит:
– Мы уже никогда не убьем Гитлера.
– Но это и так очевидно. Когда встречаешь новых людей. Мы же не можем представить в более юном возрасте человека, с которым познакомились, ну скажем, когда ему было тридцать. Ты видел мои старые фотографии, Артур, видел меня в двадцать лет.
– Ты был красавчиком.
– Но ты не можешь по-настоящему представить, каким я был до сорока с гаком.
– Могу, конечно.
– Ты можешь что-то там себе навоображать. Но по-настоящему представить не можешь. Не можешь вернуться во времени дальше, чем сорок с лишним. Это против законов физики.
– Что-то ты перевозбудился.
– Артур, я смотрю на тебя и вижу мальчика на пляже с крашеными ногтями на ногах. Не сразу, но мое зрение подстраивается. Я вижу двадцатиоднолетнего парня в Мехико. Вижу юношу в римской гостинице. Вижу молодого писателя с первой книгой в руках. Я смотрю на тебя и вижу тебя молодым. И так будет всегда. Но не для других. Люди, с которыми ты знакомишься теперь, будут не в состоянии представить, каким ты был в молодости. Не смогут вернуться во времени дальше пятидесяти. И это не так уж плохо. Они будут думать, что ты всегда был взрослым. Будут воспринимать тебя всерьез. Они же не знают, как ты однажды весь вечер болтал о Тибете, называя его Непалом.
– Поверить не могу, что ты снова это припомнил.
– Или как назвал Торонто столицей Канады.
– Так, я зову Мэриан.
– При канадском премьер-министре. Артур, я люблю тебя. Что я хочу сказать. – После своей тирады Роберт совсем выбился из сил. Переведя дыхание, он продолжает: – Добро пожаловать, это, мать ее, жизнь. Пятьдесят лет – это пустяк. Я вспоминаю себя в пятьдесят и думаю: какого хера я так волновался? Посмотри на меня сейчас. Я на том свете. Иди и наслаждайся жизнью. – Говорит Тиресий.
На экране снова появляется Мэриан:
– Ладно, мальчики, время вышло. Роберту нужно передохнуть.
Роберт поворачивается к бывшей жене:
– Мэриан, он за него не вышел.
– Не вышел?
– Видно, мне неправильно сказали. Тот паренек вышел за кого-то другого.
– Хреново, – говорит она, бросая на Лишь сочувственный взгляд. Белые волосы заколоты за ушами, в круглых очках с черной оправой отражается солнечный денек из прошлого. – Артур, он устал. Здорово было повидаться. Вы можете созвониться в любой день.
– Завтра я буду дома и к вам приеду. Роберт, я тебя люблю.
Старый плут улыбается Артуру и качает головой, глаза у него ясные и блестящие.
– И я тебя, Артур Лишь.
– В этой комнате мы раздеваемся перед едой. – Барышня застывает в дверях и зажимает рот ладонью. В глазах ее читается ужас. – Разуваемся! В этой комнате мы разуваемся! – Лишь прибыл в первый ресторан из трех; из-за звонка Роберту он уже отстал от графика, и ему не терпится поскорее начать. Барышня с хвостиком провожает его в огромный зал, где в специальном углублении в полу стоит стол. На входе его с поклоном встречает старичок во всем красном. «Это наш банкетный зал, – говорит старичок. – Он превращается в сцену для танцев майко». С этими словами он нажимает на кнопку, и, как в логове джеймс-бондовского злодея, задняя стена наклоняется, трансформируясь в подиум, а из потолка выдвигаются софиты. Японцы лопаются от гордости. Лишь не знает, что такое «майко». Он садится у окна в приятном предвкушении трапезы. Семь блюд, как и прежде. Жареные, вареные, сырые. Все действо длится почти три часа. И снова – как он этого не ожидал? – лимская фасоль, полынь и морской лещ. Нет, все чудесно, но, как второе свидание сразу вдогонку за первым, немного скучновато.
«Посмотри на меня сейчас. – Голос Роберта преследует его. – Я на том свете». Инсульт. Роберт никогда не щадил свое тело; он носил его, как старую кожаную куртку, поболтавшуюся в море и повалявшуюся по углам, но для Лишь все ее складки и отпечатки были приметами не угасания, а наоборот: того, что Рэймонд Чандлер назвал «красочной жизнью»[134]. В конце концов, тело Роберта – это всего лишь футляр для его дивного интеллекта. Оправа бриллианта. Он заботился о своем интеллекте, как тигрица о тигрятах: бросил наркотики и алкоголь, спать ложился по расписанию. Он был паинькой, вел себя осторожно. И покуситься на это – на такой гений – разбойница Жизнь! Все равно что вырезать Рембрандта из рамы.
Вторая трапеза проходит в куда более современном местечке со скандинавскими интерьерами. Все здесь отделано платиновым дубом; обслуживает его платиновый блондин. Голландец. Лишь садится за столик с видом на одинокое деревце, украшенное зелеными бутонами; это сакура, сообщает официант, но она еще не зацвела. «Да-да, я знаю», – говорит он со всей возможной любезностью. Следующие три часа ему подают жареные, и вареные, и сырые блюда с лимской фасолью, полынью и морским лещом. Каждое новое кушанье он встречает безумной ухмылочкой, вспоминая идею Ницше о вечном возвращении и цикличности бытия. И тихонько приговаривая: «Опять ты».
Когда он возвращается в рёкан, чтобы прийти в себя, старухи нигде не видно, а девушка с косами читает роман на английском. Она встречает его свежим потоком извинений насчет багажа: чемодан так и не привезли. Это последняя капля; он в унынии прислоняется к стойке.
– Зато, мистер Лишь, – говорит она с надеждой в голосе, – вам пришла посылка.
Неглубокая коричневая коробка с итальянским почтовым штемпелем, наверняка какая-нибудь книга с премии. Лишь относит ее к себе в номер и ставит на столик у дверей в сад. В соседней комнате, словно в заколдованной хижине, его ждет горячая ванна, и он отмокает в ней, готовясь к следующему ресторану. Утомленно закрывает глаза. «Артур, ты его любил?» В воздухе разливается запах кедра. «Бедный мой мальчик. Сильно?»
Он вытирается и накидывает серый клетчатый халат, зная, что, кроме мятого льняного костюма, который он носил еще в Индии, надеть ему нечего. Посылка покоится на столе, но он так вымотался, что хочет отложить ее на потом. И все-таки со вздохом открывает; внутри в нескольких слоях упаковочной бумаги с рождественским узором – и как это он позабыл, что оставил им свой японский адрес? – лежит белая льняная рубашка и серый, как туча, костюм.
Последнее испытание – арендовать машину и доехать до ресторана, примостившегося на склоне холма в пригороде Киото. Все проходит куда более гладко, чем он ожидал; в прокате к его международным правам, которые самому ему кажутся дешевой подделкой, относятся со всей серьезностью и делают столько ксерокопий, будто собираются раздавать их как сувениры. Его провожают к авто, маленькому, бледному и без фантазии, как больничный десерт, он открывает дверцу и не обнаруживает там руля, его провожают к другой дверце, и он весело думает: «Ой, у них тут, похоже, левостороннее движение!» Ему это даже в голову не приходило; может, таким, как он, не стоит выдавать международные права? Но он свое уже отстрадал – в Индии. Надо просто делать все наоборот. В зеркальном отражении. Все равно что набирать текст для печатного станка.
Инструкции, как добраться до места, таинственны, словно шпионское послание или записка любовника, – «Встречаемся у Моста лунной переправы», – но вера его крепка; он садится за руль блестящего белого тостера и, следуя превосходным дорожным указателям, покидает Киото ради холмистой провинции. С навигатором ему повезло чуть меньше: отдав парочку суровых команд, он упивается властью и начинает барахлить, а потом и вовсе выходит из строя, перемещая Артура Лишь в воды Японского моря. Также его немного напрягает загадочная коробочка на лобовом стекле, но вскоре ее предназначение становится ясно: у въезда на платную дорогу она возмущенно взвизгивает, почти как его бабушка при виде разбитого фарфора. Лишь прилежно платит служащему в будке и, решив, что коробочка довольна, едет дальше, мимо холмов и реки, возникшей, как по волшебству. Но пасторальная сцена недолговечна: у следующей будки коробочка снова визжит. Видно, бранит его за отсутствие электронного пропуска. Но что, если она узнала и про другие его провинности? Как в начальной школе он выдумывал церемонии для доклада о религиях Исландии? Как воровал в магазинах крем от прыщей в старших классах? Про его чудовищные измены? Про то, что он «плохой гей»? И плохой писатель? Про то, как он позволил Фредди Пелу уйти из его жизни? Визжит-визжит-визжит в поистине греческом гневе. Гарпия, ниспосланная ему в наказание.
«Съезжайте на следующем повороте». Навигатор, этот спившийся капитан, проснулся и снова отдает команды. Как пар от мокрой одежды, развешенной у огня, над темно-зеленым покровом гор клубится туман. Среди тростников петляет свинцовая река. У дороги примостился белый бочонок – должно быть, реклама местной фабрики саке. Какие-то фермеры поставили табличку на английском: «Ресурсосберегающее земледелие». Лишь опускает стекло и вдыхает изумрудный бриз травы, и дождя, и земли. Из-за поворота показываются белые туристические автобусы, припаркованные на берегу, с торчащими, как рога у гусениц, боковыми зеркалами; перед автобусами шеренгой выстроились пенсионеры в прозрачных дождевиках с фотоаппаратами. Штук пятнадцать домишек с поросшими мхом тростниковыми крышами разбросаны у подножия окутанных туманом гор. К ним через реку ведет мост с каменными и деревянными опорами; обгоняя съежившихся под дождем пешеходов, Лишь едет на тот берег. Должно быть, отсюда его на лодке повезут в ресторан. Припарковавшись (и выслушав визгливое напоминание гарпии), он обводит взглядом горстку туристов на причале и среди них – хотя лицо ее закрыто прозрачным зонтиком – узнает свою мать.
«Артур! Привет, малыш. А я вот устроила себе небольшой отпуск, – наверняка скажет она. – Ты тут не голодаешь?»
Мать поднимает зонтик чуть выше; его прозрачная перепонка больше не размывает ее черты, и она оказывается японской женщиной с платком его матери на голове. Оранжевым в белых морских гребешках. Как он попал сюда из могилы? Впрочем, нет, не из могилы; из делавэрского центра Армии спасения, куда они с сестрой отдали мамины вещи. Все делалось в такой спешке. Сначала опухоль росла очень медленно, а потом очень быстро, как чудовище из кошмара, а потом он уже стоял в черном костюме и беседовал с теткой. И краешком глаза видел платок на деревянном крючке для одежды. В руках он держал кесадилью; как всякий неверующий БАСП