— Здесь всюду тоже пусто, — после мучительно долгих минут сказал Эф.
— Слава Янмэй. Идемте наверх!..
Мира пошла к двери, Эф — за нею следом. А за спиной у него раздался тихий шорох. Мира вскрикнула, мгновенно обернувшись:
— А-аа! Крыса!..
— Нет, крошка, это же я… Что, в темноте не признала?
Инжи Прайс вошел в круг света от эфова фонаря.
— Парочка? Какого черта? — воскликнул Френсис, кладя руку на эфес меча.
— Нет, други, это я вас спрошу: какой тьмы вас сюда занесло? Тебе, кроха, я говорил не лезть в темницу? Говорил… А ты, Эф, ясно понял, кто в замке главный? Миледи, вот кто. Миледи велела запереть кроху… так зачем ты отпер?
При этом он сделал еще два шага к Эфу. Тот напрягся:
— Стой, где стоишь, Парочка!
— Да ладно тебе!.. Я же вас люблю, как родных. Только поэтому и пришел. Хотел вам сказать и вот говорю: ступайте назад, в замок. Ты, детка, отсидишь положенную недельку в камере, а ты, парень, немножко полижешь северную задницу миледи… и мне винца выставишь. Тогда все забудется, и граф не узнает, как ты помог пленнице бежать.
— Я тебе не парень, — процедил Эф и поставил фонарь на бочку. — И графу есть что узнать о тебе, дрянь! Вы с Мартином выкрали Линдси и Джейн!
Инжи рассмеялся — куда более умело, чем леди Сибил Нортвуд.
— Какое дерьмо собачье! Ты сказанул — что в вино насрал! Детка, закрой ушки, не слушай…
— Заткни пасть, тварь! — крикнул Эф, клинок со скрипом двинулся из ножен. — Отстегни и брось на пол ремень.
— Ладно, ладно… Вот озверел-то!
Инжи пожал плечами и расстегнул пряжку. Кинжал звякнул о каменные плиты.
— Теперь повернись спиной.
— Малютка, ты хоть не веришь в эту чушь?.. — спросил Парочка, через плечо Эфа глядя на Миру.
— Это она все и узнала, старый пень! Так что закрой пасть и повернись спиной!
— Ну, как скажешь…
Носком сапога Инжи подцепил ремень с кинжалом и швырнул в лицо Эфу. Тот уклонился и потерял секунду. Инжи метнулся вперед. Он оказался слишком близко для меча, и Эф выхватил искровый кинжал, направил в живот Парочке. В тот самый миг Инжи выбросил левую руку к лицу Эфа. Рыцарь замер. Кинжал застыл в дюйме от цели, звякнул на пол, когда разжались пальцы. Обе руки опустились, вытянулись по швам. Тело начало оседать, смялось, упало к ногам убийцы. Лицо заливала кровь.
Мира не могла ни говорить, ни дышать, ни двигаться. Смотрела, как Инжи вытер узкий стилет, торчащий из-под левой ладони, аккуратно сунул обратно в рукав, подобрал и надел пояс с кинжалом.
— Ты некогда любопытствовала: отчего меня зовут Парочкой? Так вот, это потому, что у меня их всегда парочка в запасе.
Переступив труп, он пошел к Мире.
— Помнишь, я говорил, что не люблю убивать юных девиц без крайней нужды? Так не расстраивай меня, не создавай потребность, ладушки?
Мира не могла даже ответить. Стояла восковой скульптурой. И, кажется, плавилась. Подгибались ноги.
— Развернись, деточка, и ступай к двери. Ты меня услышала?.. Вот и хорошо. Кругом и к двери.
Она повернулась. В эту минуту дверь распахнулась, полился свет. В проеме стоял Мартин Шейланд в красных штанах и лимонном камзоле. За его спиною виднелись двое «егерей».
— Что тут за чертов шум?
— Да было дело… Уже все улажено, хозяин.
— Не все улажено, не все…
Мартин приблизился к Мире, склонив голову, сверкая огромными, жадными глазами.
— Да, хозяин, осталась задачка, — признал Инжи. — Она Янмэй, с нею сложно…
— Настоящая Янмэй… — Мартин цокнул языком. — Ц-ц-ц. Подлинная, чистокровная Янмэй! Пожалуй, оно и к лучшему. М-да.
Остановился перед Мирой, вытянул руки. Положил ладони ей на бедра, повел вверх, ощупал бока, живот, грудь.
— Ц-ц-ц. Точно, к лучшему.
— Осторожно, хозяин, — предупредил Инжи.
Не издав ни звука, Мира пнула Мартина в голень.
Тот заорал, согнулся… И, резко выпрямившись, ударил девушку кулаком в подбородок. Мира упала, скорчилась, закрыв лицо руками. Мартин встал над нею.
— Настоящая, живучая Янмэй… Хорошо.
Его сапог ткнулся ей под ребра.
Меч
Ноябрь 1774г. от Сошествия
Лагерь северян в предместьях Лабелина
Будь Джоакин Ив Ханна человеком философического склада, он извлек бы из нынешнего своего положения множество мыслей и откровений. Тем более, что обилие свободного времени располагало к раздумьям.
Например, он мог бы поразмыслить о скоротечности момента и невозвратности шанса. Кажется, еще вчера козырная карта была в твоих руках… но вот, незаметно для тебя, ситуация переменилась, и ты уже не владеешь ничем, кроме разбитых надежд, да еще лужицы в грунтовом полу, где скапливается дождевая вода. Наверное, ценнейший дар в мире — способность угадывать нужный момент. Миг славы и миг падения идут рука об руку, и лишь мудрец может различить их. А лужа, к слову, хорошая штука: без нее пришлось бы слизывать влагу прямо с земли, что не к лицу воину…
Мог бы он подумать о стратемах — к этому располагала крыша над головою. Перекрытием служила решетка, сбитая из досок; ее ромбовидные просветы напоминали клетки стратемного поля. А люди, как ни крути, — всего лишь фишки, и счастлив тот, кто знает свое место. Когда властная рука игрока берет тебя и переставляет с клетки на клетку — следует принять это как должное и — упасите, боги, — не сопротивляться. Играешь не ты, играют тобою — приняв этот факт, увидишь истину.
Джоакин мог бы также по достоинству оценить древнюю мудрость: «Чем выше взберешься — тем ниже упадешь». Забавно, как прямой смысл сплетался с переносным: с высоты герцогского застолья Джо рухнул в самую натуральную, отнюдь не метафорическую яму. Теперь он делил стол с полевыми мышками и должен был проявлять немалую бдительность: стоит прозевать момент, когда в яму бросят пару лепешек, — и грызуны мигом растащат их, ничего не оставив человеку. Что, в сущности, тоже весьма философично: будь ты хоть трижды велик и силен, а в выигрыше окажется тот, кто первым доберется до лепешки.
Но Джоакин не родился мыслителем. Был он таким человеком, для кого мысль непременно соединяется с действием. Какой прок от пустых раздумий? Подумал немного — сразу сделал. А коли не можешь сделать, то и думать без толку.
Он попробовал выбраться из ямы. В мягкой грунтовой стене сделал выемки для рук и ног, взобрался на пять футов вверх, к перекрытию, уперся в него плечами и поднажал. Тяжелая решетка даже не шелохнулась, но из-под ног парня вывернулись комья земли, и он ляпнулся на пол, распугав мышей.
Попробовал копать. Обломал пару ногтей, продвинулся на фут. Потом его старания заметил сквозь решетку солдат, просунул в яму древко копья и оглоушил Джо по голове.
Испытал также свое мастерство переговорщика. Воззвал к патриотическим чувствам солдата и земляческому состраданию, на случай, если солдат — путевец. А на случай, если солдат — северянин, пригрозил: «Выпусти меня немедленно! Иначе, когда выберусь, тебе несдобровать! Знаешь ли, кто я? Еще вчера, да будет тебе известно, я распивал вино с его светлостью Эрвином и двумя кузенами!» Кем бы солдат ни был, он не вступил в беседу.
Истратив таким образом весь арсенал идей, Джоакин принялся ждать. Он думал лишь одно: «Как все дерьмово повернулось! Вот же дрянь…». Развития данная мысль не требовала — она была самодостаточна, метко выражала всю глубину джоакиновых переживаний.
Порою он, правда, вспоминал Аланис и Ориджина. Но сразу же такая буря поднималась в душе, такие противоречивые чувства взметались из глубины, рокотали, сшибались друг с другом, взбивая пену… Джоакину стоило громадных усилий погасить шторм, восстановить хладнокровие, подобающее воину.
В слове «воин», в звучании его, в своей к нему причастности он находил единственное утешение. Я — воин. Что бы ни случилось, а уж этого у меня никто не отнимет! Птицу не отучишь летать, а волку не запретишь охотиться — ни один самовлюбленный лорд не может этого! А если те двое… ни она, ни он… не оценили меня по заслугам, то им же хуже. Многое они теряют. Мне же терять нечего. Я — воин! Боевой дух со мною, и его не отнять.
По правде, боевого духа недоставало. Он накатывал волнами, но быстро отступал, и приходила та пустая, серая апатия, что уже посещала Джоакина перед сражением. Тогда он садился на землю и бездумно пялился перед собою. Пролетали часы, а он сидел, не замечая времени, перемалывал жвачку из одной-единственной мысли: «Как все дерьмово… Ну, и дрянь…». Лишь одно могло вывести Джо из этого состояния: звук «ляп!», с которым падала в яму лепешка. Тогда нужно было схватить ее прежде полевок, отереть о подол сорочки и сунуть в рот.
В унылой апатии Джоакина и застал тот миг, когда решетка сдвинулась, и в яму свалилась узловатая веревка.
— Давай, путевец, вылезай, — сказал солдат свои первые слова. Он был северянином.
Джо выбрался наверх. Стояли сумерки, но еще не ночь. Возле солдата-стражника был знакомый уже кайр Хэммонд — икс из личной охраны герцога.
— Ты грязный, как свинья. Отряхнись, — сказал кайр.
— Зачем? — спросил Джоакин.
Кайр врезал ему кулаком под ребра. Джо не без труда восстановил дыхание, разогнулся, принялся оттирать землю с плаща и рубахи, но по-прежнему не понимал, зачем это нужно. Перемены к лучшему все равно не предвиделись. Его вытащили из ямы — не диво: войско выступает в поход, вот и вытащили. Что сделают дальше? Кто знает. Но уж явно ничего хорошего ждать не приходится.
— За мной, — сказал Хэммонд и пошел.
Насколько Джо ориентировался в вечерней мгле, двинулись они к центру лагеря. Кайр не оглядывался, и, вообще говоря, давал парню шансы сбежать. Можно опрометью кинуться меж палаток, свернуть раз, второй, третий — и все, считай, сбежал. Переодеть Джоакина узником никто не удосужился, так что выглядел он как простой солдат, только больно грязный. Кроме Хэммонда, никто не опознает в нем беглеца, даже часовые.
Но Джо не попытался. Даже не потому, что на поясе кайра поблескивали три метательных «пера», а просто потому, что не было смысла. Куда бежать-то? А главное — зачем?.. С детства мечтал в Ориджин, потом ме