о всё было видно, как на ладони. А вот и Белый Забор — тянется с севера на юг, медленно выгибаясь по краям на запад. Я мысленно представил себе свой маршрут туда, а потом к стоянке, и присвистнул. Эка тебя понесло… совсем от радости голову потерял. Нет, к Мари я прибуду в исключительно собранном и сдержанно-философском настроении. Пусть она во мне увидит не шалопая с горящими щеками, а будущего, то есть уже настоящего, Пилота. При регалиях и всём присущем, подозреваю, мне шарме. Тут я снова вышел из роли и идиотским образом заржал.
И что мне было с собой, недотёпой, делать? Да, представьте, я был вот таким, я мог себе позволить счастье…
[обрыв]
Аэрон уже высвистывал отчаянно сопротивляющимся воздухом, а я, довольный, вертел головой. Собственно, кроме Здания Совета только Центр был полностью отделён от других областей наших холмов. Так что выбраться оттуда можно было только на аэроне (и это хорошо, я далеко не всегда, что бы вы ни подумали, такой любитель пеших марш-бросков, а ленты в качестве банального средства перемещения я просто не люблю), кроме того, приходится лететь некоторое время над вольными территориями. Нет, конечно, это способствует некоторому созерцательному настроению на душе, но в реальности у меня, не знаю даже, почему, даже теперь при воспоминании об этой клубящейся массе растительности начинают чесаться подмышки и кожа становится такая… вся в пупырышках. Попросту некомфортно. Хотя, нужно отметить, в тот раз ничего подобного не наблюдалось. Я спокойно провёл взглядом незамысловатую кривую и подумал, что, может быть, и правда то, что там тоже есть люди. Ну, пусть не такие, как мы, но просто — люди. Колонизация, согласно старым записям, сопровождалась довольно большими человеческими потерями, покуда не были возведены повсеместно Белые Стены. Может быть, там, снаружи, и выжил кто, приспособился… Эх, если бы я знал, чем именно для меня кончатся подобные размышления, так уж лучше б у меня не подмышки чесались, а что похуже… задним числом всегда подобные мысли приходят, вы уж простите.
Однако не прошло и минуты, как под аэроном снова блеснула лента Белой Стены, замелькала вдоль наших холмов, а потом и вовсе пропала далеко на юге, оставляя повсюду только радующую глаз гладкость и красоту изумрудного ковра травы. Нет, но что ни говори, а в полётах над вольными территориями есть один существенный плюс. Невозможно научиться ценить своё, родное в полной мере, не потеряв его перед тем хоть на миг.
Показались первые следы цивилизации, вот лента, спешащая к большому комплексу зданий, расположившемуся возле лесистого участка слева от меня. Вот сверкающая гладкостью стен башня белкового синтезатора, от которой во все стороны — площадка аэронов, пандус грузового транспорта, цилиндр распределителя, ещё какие-то служебные конструкции плюс (тёплая волна на сердце, как же — моя епархия!..) антенна связи. А вот и первый жилой комплекс. Много маленьких, в основном, двухэтажных и чуть побольше, домиков, окружённых ухоженными садами. Один чудак, я помню, целый дуб вырастил. Старался не меньше лет сорока, а на вид дереву было — все два столетия. Мне особенно нравилось наблюдать отсюда, с небес, за такими вот уютными штуками. Мари, когда дуется, начинает твердить, что это, мол, ты на всё сверху вниз смотришь и презираешь, так и знай.
Я на подобные вещи обычно не реагирую, что возьмешь, она летать не очень любит, я же просто… с высоты оно такое всё беззащитное, что поневоле чувствуешь одно лишь желание не дать никому в обиду, что ли. И гордость за то, что всё у нас так прекрасно устроено, а таковая защита, в общем-то, и не требуется. Совет за всем смотрит и так далее. Надеюсь, что вам из моих объяснений хоть что-то понятно, а то даже досадно становится, я тут пишу, а читатели мои потом пожмут плечами и скажут, что Мари была права. Ничуть того не бывало. Сказано же — она такое говорит, только когда злится…
Ладно, действительно, что-то я всё время отвлекаюсь. Поймите меня, когда пытаешься высказать горечь целой прожитой зазря жизни, нельзя не вдаваться в детали, я и так постарался сказать только главное. Может, постепенно разберётесь.
Повинуясь внезапному желанию, я снизил аэрон ярдов до пяти — чтоб под напряжённо растопыренными полозьями его лап трава мелькала. Вот теперь я чувствовал себя настоящим пилотом, который повелевает тонкими стихиями или тому подобное. Только теперь каждая травинка — как на ладони, а нежные бутоны цветов — вспышками цвета там, подо мной. Надо же, пусть неосознанно, я уже тогда начинал подспудно понимать всю бесполезность занятия, которому посвятил всю свою жизнь.
Космос. В его безмолвии и величии все твои силы — ничто, можно лишь наблюдать в зеркало собственную робость да вспоминать, насколько эта красота неизменна. Только там, совсем близко к любимой некогда земле, мне позволено быть кем-то непохожим на безмолвного раба судьбы.
Я открыл фонарь и зажмурился от неистового свиста в лицо. Надо же, а казалось, что я уже пришёл в себя от этой мучительной в чём-то для меня радости. Да, я прошёл Полётное Испытание, но и что с того? Может, ты собираешься теперь вечно прыгать вокруг этого факта? Нужно привыкать, так вот и жить. Колпак закрылся снова, и я, уже совершенно спокойный, чётко и уверенно, вернул аэрону свободу лететь так, как ему нужно. Тот в ответ изрядно заурчал турбиной и с удовольствием побил бы пару рекордов скорости, доставив меня по назначению, только кто ж ему даст.
Когда я выбрался из кабины, то не смог удержаться чтобы с минуту эдак жалостливо не понаблюдать за аэроном, который не стал даже пытаться отлететь, как положено, на стоянку поблизости, а расположился прямо тут, посреди газона, знакомыми движениями потянувшись к свету. Извини, укатал я тебя…
[обрыв]
…что поделаешь, мне нужно к…
[обрыв]
И лишь тогда двинулся дальше. Мари обитала в жилом массиве, похожем на другие такие же, что я в подробностях наблюдал сверху. Разве что тут подле домиков преобладали не деревья, которых и без того было полно в окрестностях, а цветы. Грандиозные цветочные клумбы разнообразных форм и расцветок перетекали одна в другую, иногда перепадало и самим домикам, по стенам которых змеились плети ползучих и вьющихся растений. Таким же вот и был дом Мари: ты ещё не видишь его, а до тебя уже доносится непередаваемый, неповторимый аромат… кажется, тогда цвели розы. Уже не очень чётко помню.
Подходя ближе, я отчего-то особо заметил, что плети хмеля уже успели изрядно отрасти. Домашний уют был непосредственной точкой приложения усилий мамы Мари, сама же моя возлюбленная отнюдь не унаследовала от неё столь чуткого отношения к растениям, ибо была в этом полностью в папу. Стоило родителям отъехать к родственникам на пару недель, как заведённый идеальный порядок тут же нарушался. А, впрочем, самое-то главное во всём этом было то, что раз так, я смогу рассказать обо всём Мари без свидетелей, с глазу на глаз. Нет, если бы они были дома, то я ни за что не стал бы огорчать этих уважаемых мною людей и поведал свою новость всем троим сразу, но… да, в конце концов, я действительно тот раз был рад их столь длительному отсутствию. А уж задним числом — тем более.
Мимо прожужжал до упоения деловой шмель. Я проводил лохматое насекомое взглядом и поразился тому, как этот зверь вообще сподобился взлететь. Груда пыльцы на его лапках так, казалось, неудержимо тянула его к земле, что он каждую секунду цеплял откормленным брюшком аккуратно подстриженный газон. Что-то ещё он мне напомнил, этот тяжеловес… не помню.
Я поправил респиратор на лице и решительно двинулся дальше. Сейчас, сейчас я ей скажу…
Мари была там, где её можно найти в такое раннее время. Из кухни тянуло непередаваемо вкусным, я оказался подле нее, деловито что-то наколдовывающей над царством кастрюль и поварёшек. И почему я итоге не промолчал? Может, тогда всё сложилось бы иначе?
А Мари… Мари повернула голову и широко раскрытыми глазами на меня посмотрела. Ни одна мышца на лице не дрогнула, ни тени обычно не слезающей с неё улыбки. Во мне что-то неотвратимо почувствовало тревогу, ту самую, что не утихала отныне ни на миг, лишь прячась иногда под бронёй моей тогдашней уверенности в себе, что проявляла себя так ярко и радостно, пока… пока не стало поздно. А в тот раз в её глазах попросту не было света.
— Мари, я… Я прошёл Полётный Тест, Мари. Я прошёл его!
Старался вернуть себе утраченное вдруг упокоение души уверенным тоном голоса. Как всегда.
Она же в ответ повернулась к булькающей посуде и что-то пробормотала. Я разобрал только: «…и почему именно он?..»
Не знаю, у меня всегда такое недоуменное выражение лица? Я зачем-то глянул в сторону и наткнулся там на зеркало. Вытаращенные глаза, болтающаяся у горла маска респиратора, блестящая синева бритого черепа и невесть откуда взявшиеся на лбу бисеринки пота. Вам никогда не казалось, что если существует хоть малейшая возможность попасть в дурацкое положение, то вы непременно в него попадёте? Эта моя физиономия, так не к месту в чём-то отразившаяся со стены, все мои попытки успокоиться натыкались на неё, как на скалу, намертво вросшую в землю. Куда ни повернись, везде она.
— Пока я тебя ждала, всё думала, вот ты не сдашь, и я тебе скажу, что ничего, у каждого в жизни бывают неудачи… А оно вот как вышло.
Я ухватился за её глаза, как за спасительную соломинку, однако в них, увы, не было того, что я ждал. Она выглядела печально, устало и… обречённо. Тонкие запястья чуть дрожат, руки — плетьми, голова уж отворачивается, глаза уже не смотрят в твою сторону. Но как же?..
— Мари, — пролепетал тогда я, — но, Мари… я же прошёл Тест.
Она всё-таки запоздало улыбнулась, так что мне поневоле пришлось улыбнуться в ответ, я не мог ей отказать во взаимности. Пусть я трижды ничего не понял. Мари подошла ко мне и ласково прижалась. Я всё тем же ужасно неловким своим жестом обнял её. Лицо она спрятала у меня на груди, так что поцеловать я её не мог, ну да и ладно, удовлетворимся чудесным ароматом волос. Дальше мы просто молчали, а потом я ушёл, сказав только напоследок, что мне нужно сегодня ещё встретиться с Учителем, так что пускай она меня ждёт через два часа. Она ответила, делая широкий жест, что будет меня ждать. Нужно же, вот, отпраздновать! Я кивнул.