Пьедестал, у основания которого я очутился, но который в полном смятении как-то сразу не заметил, в конце концов загорелся неярким зелёным цветом, молчаливо указывая то место, где меня смогут услышать. Небольшое возвышение сделалось для меня чуть ли не вершиной величайшей из гор нашего мира, я поднимался по трём ступенькам словно немощный, истекая потом, предательски лившимся мне между лопаток. А если меня спросят о чём-нибудь? А ведь верно — спросят, что же тогда? Таким беспомощным я казался самому себе в тот миг, как же дела обстояли на самом деле… кто его знает, но я всё же льщу себе надеждой, что всё выглядело со стороны далеко не так плохо, как казалось.
Я смог чётко вскинуть обе руки в приветствии максимального уважения к собравшимся, поскольку толком не знал, что бы ещё сделать такого, однако моя бубновая шестёрка, вопреки ожиданиям, битой не оказалась. Весь Совет разом, как единый человек, встал и ответил мне тем же жестом.
Потрясающее зрелище. Достижению подобных высот многие из тех, кого я знал, посвятили бы всю свою жизнь. Я получил это удовольствие исключительно, мне тогда казалось, в качестве дара. Ой, ли!..
[обрыв]
До того самого момента ход диалога мне был абсолютно понятен и где-то даже близок, поскольку таковую возможность, если вы помните, я предполагал заранее. Однако то, во что в итоге внезапно вылилось это мероприятие, я нашёл исключительно настораживающим.
Голос, льющийся сверху, строго спросил меня:
— Отчего вы такой положительный?
Я даже немного опешил. О, неужели я всё ещё сохранил достаточно силы воли, чтобы возражать?!
— Что вы имеете в виду, мьсье Советник?
Однако мой крошечный демарш прошёл незамеченным. Голос, как ни в чём не бывало, продолжал вещать.
— Общеизвестно, что молодые люди склонны не вполне самокритично подходить к собственному поведению. Собственно, для того и создан был общественный орган Совета Образования. Его члены, Учителя исходят в своём подходе к молодежи из самоцели купирования их естественных антисоциальных предрасположенностей, то бишь, если конкретнее, воспитание рядового члена общества есть, в какой-то мере, насильственная его реморализация в свете общественных отношений.
Я уже поумнел достаточно, чтобы просто смолчать на этом месте.
— Так вот, мы тут только что со всей внимательностью выслушали нашего достойного коллегу, бывшего члена Коллегии Совета Образования, бывшего Советника Луи Сен-Руаля, вашего Учителя. Что же мы услышали? Заботлив, работоспособен, трудолюбив, предупредителен, целеустремлён, не чувствителен к таким естественным раздражителям, как конкуренция, в меру, для избранной им стези, общителен, но вместе с тем благоразумен и осторожен. Идеал не только Пилота, каковым он отныне является, но и вообще представителя любого из направлений всего нашего сообщества.
Непонимающий мой взгляд продолжал пялиться в ответ меж балок ажурных конструкций Зала Совета, что ещё оставалось делать? Что они вообще хотят этим сказать?
— Заострю на этом ваше внимание. Нас заботит всяческоеотклонение, пусть и в хорошую сторону. Вы должны нас понять, молодой человек, вам или вашему, паче чаяния, дублёру придётся вести «Тьернон» в его единственную, первую и последнюю исследовательскую миссию. Человек, который взваливает на свои плечи столь непомерный груз, должен быть понят нами от начала до конца. Иначе мы рискуем однажды переоценить его силы…
Ненавижу, когда обо мне говорят в третьем лице. А посему позволю себе пару слов отсюда, из моего настоящего. Тех слов, что никогда не пришли бы в голову мальчику, стоявшему в потоке льющегося на него света посреди Зала Совета. Да, теперь я действительно понимаю всю глубину болота, в которое меня тащили всю ту часть жизни. Болота сладостного, мягкого, как перина, уютного как руки матери. Я должен был стать исполнителем, от меня требовалось только одно — довести корабль до цели. Однако просчёт дал себя знать. И ещё как. Я же действительно любил то, что мне навязывали, я рвался идти строем на парад, я даже был готов для этого начистить сапоги хоть всему гарнизону, но они всё ещё видели за этим лишь картонные декорации. И просчитались.
Ни с того ни с сего огромная платформа подо мной дрогнула и понеслась куда-то вверх, разом вознося меня на невероятную высоту, туда, под самый свод. Я даже не успел как следует струхнуть.
Хотя надо бы.
Из раскрывшихся разом во всю высоту лепестков, заслоняющих от моего взгляда погружённые в полумрак глубины его приёмной, показалась фигура одного из Советников. Тот поднялся из кресла и степенно направился в мою сторону, не спеша одолев разделяющие нас ярды. Створки внутренней двери, украшенные всё той же ажурной вязью, оставались распахнутыми за его спиной, раскрывая взгляду часть убранства внешней анфилады. Будто Советник не то секунду назад оттуда явился, не то уже собирался, разделавшись предварительно со мной, срочно куда-то бежать.
Несмотря на внешнюю нелогичность, оба предположения казались, если не абсолютно верными, то, уж точно, правомерными.
— А вы и по правде выглядите так, как вас описал Учитель Сен-Руаль. Эти глаза — они абсолютно такие, какими я их себе представлял. Так что же вас беспокоит все эти дни, а, молодой человек?
Это был тот самый голос. Или тут все изъяснялись настолько одинаково, или… да, именно этот человек говорил только что со мной от лица остального Совета.
— Меня ничего не беспокоит, Советник. Я лишь немного утомлён той горой всего лишнего формализма, что на меня в последнее время навалилась.
— Излишние церемонии вас отвлекают? — мне кажется, или я вправду до сих пор помню ту интонацию застенчивого, но безапелляционного интереса?
— Они попросту занимают сейчас не очень подобающее им место в моём жизненном распорядке. Я… мне нечего добавить.
Пишу, а сам мысленно нахваливаю себя тогдашнего за сообразительность. Пусть несколько заносчиво, зато чётко. Все точки над «i» поставлены, мадам и мьсье Советники.
— А как ваша девушка… Мари, если не ошибаюсь, она тоже входит в этот ваш список излишних отвлекающих моментов?
У, этот вопрос тоже был тем самым, на который я могу ответить всегда и любому. Пусть он хоть сам Советник. Падайте на пол.
— Я думаю, у неё есть и свои проблемы, над которыми ей стоит поразмыслить.
Советник сощурился, молча переваривая полученную информацию. Потом кивнул чему-то своему, потаённому, и только потом снова загремел по Залу усиленным аппаратурой голосом:
— Совет принимает вопрос вашей кандидатуры к рассмотрению, каковое продлится неопределённое время. Сие означает не долговременность, но скорее важность рассматриваемого вопроса, а точнее — критичность результатов принятия оного решения.
Я стоял посреди медленно опускающейся платформы с задранной головой, всё ещё следя взглядом за тенью, направившейся к своему месту. Говорил Советник на ходу, как бы разговаривая в задумчивости сам с собой.
— В любом случае, вы будете оповещены непосредственно вслед за принятием решения. А сейчас, ежели вы не против, пройдите к выходу, вас проводят туда, откуда вы сможете отбыть в Центр Управления Полётами для дальнейшего прохождения курса подготовки.
Ах, как меня подрывало тогда обернуться всё же и сказать что-нибудь вертевшееся на языке, язвительное и непочтительное, но я этого не сделал. К счастью или к несчастью для всех нас, уж и не знаю…
Большого удовольствия, покидая Зал Совета, я не испытывал, хотя чувство упавшей с плеч горы было достаточно острым. За спиной раздался шорох и огромная воротина захлопнулась.
В голове было пусто.
Впрочем, какое кому дело, известный всему миру, но так и не получивший официального одобрения Пилот идёт по пустым помещениям и пытается собрать в единое целое те крохи понимания, что ещё недавно напрочь отсутствовали в его пустой голове. Во итоге я умудрился ещё и поскользнуться на ступеньке и чуть не свалился ничком перед громадой нависающего надо мной здания. Нет уж.
[обрыв]
Полянка была небольшая совсем — ярдов двадцать в длину и столько же в ширину, невысокие сосенки легко раскачивались на слабом ветру, их сучья издавали размеренный треск, словно мириады насекомых дружно тёрли друг о друга хитиновые конечности, выводя неслышную мелодию. Зачем я сюда забрался? А кто меня знает, просто на душе царила невнятная, но от этого не менее гадкая тоска, а лечить её я умел лишь одним образом — убежать, куда глаза глядят, там уж точно найдётся местечко, милое сердцу. Оно и успокоит, и придаст сил для преодоления всех гадостей, что ещё готовит мне жизнь. Если есть правда в этом мире, такой уголок найдётся всегда и везде.
Вот и бежишь, бежишь…
Откуда ты появилась, крошечная полянка, из каких неведомых закромов щедро выставил тебя своему гостю незримый хозяин, загодя запасший для страждущего путника отдушину? Я точно знал, что ни в окрестностях моего посёлка, ни вообще в каких-нибудь других краях наших холмов по эту сторону Белой Стены лесов не было. То есть деревья росли, но и только. Из них лепили жиденькие немощные садики да полупрозрачные парки, насквозь пропитанные духом дистилляции. Экстрагированный материал, если вдуматься. Не было в них никакой жизни кроме той, что привносили туда мы своими мыслями, не было там движения кроме того, что было бы примитивным последствием работы наших мышц. В таких местах нечем подпитаться, нечего отдать — нечего и взять, — наши деревья, прирученные и укрощённые, навсегда лишились своей первобытной силы. Пустые эгоисты, как и все мы, коли вдуматься.
Здесь же… вокруг меня жил дух хаоса, отрицания любого порядка, вечность здесь пела гимн красоте и воле. Сюда ты мог прийти опустошённым, но уже минуту спустя наполниться новыми чувствами, незнакомыми мыслями… Сколько здесь ни одолжи, ничего не истратится до конца, сколько ни зачерпни, останется ещё больше. Где же вы теперь, те лесные духи, что привлекали меня к себе?!! Где?!!
Помню, бежал я туда долго. Кожа пылала, лоб горел, ладони зудели от невыносимого, невосполнимого чувства утраты. Что же я такое потерял, не было до конца мне понятно, однако терпеть это было невозможно. Очнулся я оттого, что какая-то ветка раз за разом больно стегала меня по лицу. Это ветер такой, встречный. А впереди — полянка, сплошь покрытая ковром нежнейших цветов. Красных, белых, сиреневых и нежно-розовых… малюсеньких, их было просто море.