нице надо мной издеваться, орать, отвешивать подзатыльники. Я не понимала, почему моя мама так перед ней заискивает. Да, мама рассказывала мне, что зависит от начальника, иначе лишится работы. Но Елена Ивановна – не мамин начальник. Почему мама ни разу за меня не заступилась? И почему Светкина бабушка всегда вставала на сторону внучки в любой ситуации, а Елену Ивановну считала дурой? «Еленочка Ивановна, ну вы вроде не дура, а так себя ведете!» – открыто говорила Светкина бабушка, и становилось понятно, что воспитательницу она ни во что не ставит и считает именно дурой. Наша Елена Ивановна, чувствуя силу, отпор и власть, отступала, сдавала позиции.
Про рыбок и отца я временно думать перестала, но мысли о том, что воспитательница «ворует», не давали мне покоя.
– А если Елена Ивановна не заберет лишнюю запеканку, куда она денется? – не выдержав, спросила я Стасика. Он в этот момент сосредоточенно чистил сосиску. Он не мог ее съесть с «кожей», поэтому аккуратно снимал верхний слой. Я забирала у него очистки и с удовольствием жевала – свою порцию обеда или ужина я глотала, не глядя и не жуя. Мы давно так делали – я доедала за Стасиком, потому что не могла наесться, а Елена Ивановна не ругала моего друга за «издевательство над едой» и не обещала «засунуть сосиску в одно место». Стасик отдавал мне и свой кусок хлеба, который я съедала вместе с сосисочной кожурой. Очень вкусно, кстати.
– Кто-нибудь заберет все равно, – ответил Стасик, не отрываясь от чистки сосиски, – все воруют. Кто как может.
– Откуда ты знаешь?
– Не знаю. Просто вижу.
Я стала замечать, что нянечка тетя Катя забирает несколько рулонов туалетной бумаги, воспитательница другой группы берет домой детские лопатки, совки и другие игрушки, которые подолгу валялись в песочнице. А однажды Елена Ивановна забрала домой постельное белье. «Настя Гришина выбыла», – объявила она. А вместе с Настей Гришиной выбыло и белье, полотенце и забытые ею почти новые сандалии. Выбыли они к воспитательнице.
«Выбыла» или «выбыл» – страшное слово, как проклятие. Когда Елена Ивановна объявляла, что кто-то «выбыл», мы замолкали. Из нашего сада, как известно, обычно «выбывали» или в больницу, или в сад для дебилов. Еще имелась пятидневка, что приравнивалось к «больным». Игорь Левашов ушел на пятидневку, и с ним все боялись даже здороваться, не то что играть. Хотя он по привычке иногда приходил на нашу веранду. Но мы не знали, как теперь с ним общаться и можно ли вообще? Мы шарахались от него, хотя еще несколько дней назад с удовольствием с ним играли. Елена Ивановна, увидев Игоря на нашей веранде, его прогнала.
– Тебе сюда больше нельзя, – строго сказала она, и Игорь пошел на свою веранду, для пятидневки, которая находилась на самых задах садика.
Все знали: если переводят на пятидневку или в другой сад, – значит, ты сделал что-то плохое. Поэтому тебя наказывают. Или заболел так сильно, что всё. Именно «всё», без шанса на выздоровление и возвращение в коллектив. Если Елена Ивановна сообщала, что кого-то из детей положили в больницу, мы понимали, что больше этого ребенка не увидим. Я твердо усвоила – из больниц дети не возвращаются. Взрослые – да, а дети там пропадают. Никто из тех детей, кто был в нашей группе, а потом «выбыл» в больницу, назад не вернулся. Как, впрочем, и с пятидневки. Я оказалась первой. Единственной и, наверное, последней.
В нашем садике была группа пятидневки. Дети, которых сдавали в сад на всю неделю, отдельно гуляли, отдельно ели, не участвовали в общих праздниках. В их распоряжении имелось отдельное здание и своя территория. Мы могли с ними столкнуться только рано утром в понедельник, когда их приводили в сад, и поздно вечером в пятницу, когда их забирали. Но даже если мы случайно встречались на выходных, на детской площадке около дома, в магазине или в поликлинике, то боялись с ними разговаривать. Не знаю почему. Но боялись сильно.
Я увидела Игоря Левашова на детской площадке около нашего дома. Я не любила эту площадку, но там стояла старая карусель, единственная в округе. И однажды в субботу утром, когда мама отправила меня гулять во двор, я увидела на карусели Игоря. Он катался один.
– Привет, – сказал Игорь и остановил карусель, чтобы я могла залезть. Но я отвернулась и пошла качаться на качелях, настолько тугих, что даже раскачаться нормально не представлялось возможным. Игорь продолжал кружиться на карусели один. Я знала, что он хороший, никогда меня не дразнил, но именно в тот момент я испугалась – не хотела играть с изгоем, решила держаться от него подальше. На всякий случай. Я и предположить в тот момент не могла, что скоро окажусь в шкуре Игоря.
– Ты завтра идешь на пятидневку, – сообщила мне мама в воскресенье вечером. – Слава богу, тебя взяли.
Я так опешила, что ничего не могла сказать.
– Собери свои вещи. Колготки, платья, трусы, майки. Все сложи в сумку, – велела мама.
И я послушно пошла исполнять поручение. Складывала в сумку вещи.
– Я заберу тебя в пятницу вечером. Надеюсь, ты будешь себя хорошо вести.
– Почему на пятидневку? – спросила я, набравшись смелости.
– Меня отправляют в командировку, – ответила мама.
Я оторвалась от сборов. Мама улыбалась. И явно радовалась предстоящей поездке.
– Мамочка, пожалуйста, не отправляй меня на пятидневку! Пожалуйста! Я все-все буду делать. Вести себя хорошо. Обещаю. Только не надо пятидневку! – Я не заметила, как начала кричать и плакать, судорожно хватаясь за подол маминого халата.
– Прекрати немедленно! Ты уже взрослая! – Мама отцепляла мои руки от подола.
– Мамочка, не надо! Я не хочу! Я там умру! – плакала я так горько, как никогда раньше. Если честно, мне стало страшно до одури. Мама же не знала, что у нас попасть на пятидневку считалось проклятием и местом, откуда в нормальную группу дети не возвращаются.
– Лучше в больницу! Только не туда! Мамочка! Я могу сама домой возвращаться. Ты же знаешь, я умею дверь закрывать и открывать! – продолжала умолять я.
– Все, надоели твои капризы! Ты должна понимать – у меня работа. Командировка очень ответственная, я не могу отказаться.
– Пусть со мной кто-нибудь посидит. Я могу пожить где-нибудь. Только не надо на пятидневку. – Я уже не плакала, а поскуливала, понимая, что переубедить маму не сумею.
– Не говори глупости. Ты же знаешь, мне не с кем тебя оставить.
– Так не бывает! Не бывает! У других детей не бывает. – Меня начало тошнить от отчаяния и горя.
– Это уже решено. В пятницу я тебя заберу.
– А если не заберешь? Куда деваются дети, если их родители не забирают?
Никогда раньше я не задавалась этим вопросом. Но теперь мне стало совсем нехорошо. От ужаса я покрылась липким потом и еле сдерживала рвоту.
– Понятия не имею, – пожала плечами мама, подтверждая тем самым мои самые страшные домыслы.
Детей оставляют в саду? Одних? На все выходные? Даже без воспитателей? Или их выводят за ворота сада и оставляют там?
– Все, собирайся, мне тоже нужно успеть собрать вещи.
Я еле успела добежать до ванной, где меня вырвало.
– Ну вот, доистериковалась до рвоты, – строго сказала мама и велела идти спать.
Не знаю, как я пережила ночь с воскресенья на понедельник. Я плакала, не могла уснуть. В садик шла на ватных ногах, плохо соображая, что происходит, и по привычке свернула в сторону подъезда нашей группы.
– Нет, не сюда, дальше, – окликнула меня мама и повела туда, где я никогда не бывала – на задний двор детского сада, где особняком стояло еще одно здание, меньше нашего. Но веранда выглядела такой же, как наша. И подъезд тоже.
– Мама, не надо, я не хочу… – просила я всю дорогу.
– Хватит! Ты меня уже извела! Нельзя так безобразно себя вести. – Мама сильно дернула меня за руку.
Я вошла в раздевалку, такую же как наша. И группа такая же. Даже игрушки похожи. Столы, стулья. Мама помахала мне рукой и быстро ушла.
Я стояла посередине комнаты и не знала, на какой стул можно сесть. И что можно делать на пятидневке, а что запрещено.
– Привет. – Ко мне подошел Игорь Левашов.
Если честно, я хотела его обнять. Но нам, в старой группе, запрещали обниматься.
– Привет, – ответила я.
– Пойдем. – Игорь повел меня дальше и показал, где находится ванная, где туалет.
– А там что? – спросила я, показывая на закрытую дверь.
– Спальня, там кровати стоят. Их не убирают, как раскладушки в обычной группе.
– И кто это у нас здесь? – В группу вошла женщина. – Ты – Рита?
– Да, – выдавила из себя я.
– Ну и чего ты такая расстроенная? Плакала, что ли? Не надо. Вон, я смотрю, у тебя уже и друг есть. Игорек, ты все показал Рите? Молодец. А меня зовут Валентина Павловна, я ваша воспитательница. Так, что сегодня хотим делать? А давайте играть в «ручеек», в «третий – лишний» и в «колечко-колечко»?
Я, если честно, не понимала, что происходит. Валентина Павловна бегала с нами, прыгала, придумывала новые игры, оказавшиеся очень веселыми. Воспитательница не заставляла нас клеить аппликации и сидеть тихо. Все было наоборот.
– Ну, чего ты такая квелая? Сейчас мы тебя растормошим! – улыбалась мне Валентина Павловна и пыталась меня пощекотать.
Обед меня тоже поразил. Разрешалось садиться за любой стол и на любой понравившийся стул. Никакого стола для опоздавших не наблюдалось. Можно было брать сколько хочешь хлеба и просить добавку. Хоть какао, хоть каши. В нашей обычной группе хлеб выдавался по одному кусочку, а о добавке оставалось только мечтать. Поэтому на радостях я налопалась хлеба – съела аж три куска – и выпила два стакана какао.
– Ты что, с голодного края сбежала? – удивилась Валентина Павловна, но по ее голосу я чувствовала, что она не хочет меня обидеть, а наоборот, поддержать.
День пролетел незаметно, если честно. Я его плохо помню. Но в памяти осталось, что мне было совсем не страшно, а даже весело и очень понравилась воспитательница. Не существовало никаких запретов, она не ругалась, не кричала, но дети вели себя очень хорошо. Дети, кстати, тоже оказались обычными, нормальными, а не такими, как про них шептались. Никто никого не бил, не обижал, а наоборот, все хотели со мной, новенькой, подружиться. Когда время подошло к вечеру, я начала нервничать. Окна моей новой группы выходили на веранду заднего двора, поэтому я не видела детей из обычных групп, которых забирали родители и вели домой. Но я чувствовала, что сейчас самое время, все расходятся. Мне опять стало невыносимо горько.