На помощь неожиданно пришел Игорь, чего я никак не ожидала. Он подошел к нам и сказал, что не обязательно клясться на крови, а можно поклясться на слюне. Плюнуть на ладонь и пожать друг другу руки. Тогда тоже считается, что вы друзья на всю жизнь.
Как потом рассказал мне Игорь, Таня сначала подходила к нему с предложением дать клятву на крови, но он отказался. Потом вроде как отказалась я. И поэтому Таня стала ненормальной. Он слышал разговор воспитательниц, что если девочка будет по-прежнему чудить, то ее придется переводить в садик для дебилов. Но если ее странное поведение изменится на нормальное, то ее оставят на пятидневке и ничего не сообщат заведующей.
– Хочешь поклясться на слюне? – спросила я у Тани.
– Хочу.
Мы втроем плюнули на ладони и пожали друг другу руки, растерев рукопожатиями слюну. И после этого Таню как подменили.
– А где моя Муся? – вдруг спросила она. – Вы не видели Мусю?
– О господи, – подскочила от радости Валентина Павловна. – Здесь твоя Муся. Решила на батарее погреться. – Она выдала Тане игрушку, уже дважды постиранную. Валентина Павловна даже хвост ей пришила.
– А почему она такая… новая? – удивилась Таня.
– Она не новая, а чистая. Я ее искупала, – ответила воспитательница.
– А разве кошек можно мыть? – спросила Таня.
– Конечно! Не можно, а нужно! – начала рассказывать воспитательница. – Смотри, какая у твоей Муси шерстка стала!
Таня рассмотрела свою любимую игрушку и успокоилась. Она опять повсюду ходила с Мусей и стала почти нормальной. Воспитательницы так и не поняли, что произошло, но решили, что для девочки в любом случае лучше остаться, пусть и на пятидневке, но в привычной обстановке, чем переходить в садик для дебилов.
А я тогда поняла, что не только Стасик – самый умный из всех знакомых мне мальчиков. Игорь тоже очень умный, раз придумал такое со слюной. Именно тогда я сообразила, что лучше дружить с мальчиками, чем с девочками. Мальчики видят больше девочек.
– Поклянись! – требовала от меня Зинаида Петровна.
Я не смогла, естественно. Поэтому просто промолчала.
– Ну, конечно! – Зинаида Петровна взмахнула ножницами в опасной близости от моего лица, хотя я успела сделать еще полшага в сторону. – Я так и знала, что ты обманываешь! Ты ведь знаешь, что бывает с детьми, которые врут?
– У них нос вырастает, как у Буратино? – спросила я. Ну что еще я могла спросить в подобной ситуации?
– Ты еще и издеваешься? Как ты смеешь? – заорала Зинаида Петровна, подскочив с места. Она нависла надо мной, размахивая ножницами. Я подумала, что она может меня и зарезать случайно.
– В туалет ходила, – быстро сказала я, надеясь отсрочить собственную смерть. – Вы же не говорили, что в туалет нельзя. И еще к окну подходила. Я боялась, мама меня не найдет. Она же знает, что я всегда одна на качелях, последняя в группе остаюсь. Я боялась, что мама домой уйдет, не станет меня искать. Она же забывает дать мне новые краски и сменные колготки – вы сами ругались. Она и про меня могла забыть. Вот я и стояла около окна, чтобы ее увидеть и позвать. Но вы пришли и меня забрали. А после туалета я руки помыла и полотенце аккуратно повесила, как вы требуете. Но мама меня ведь так и не нашла. Это вы ей сказали, где я. Спасибо. Мне было очень страшно там сидеть. Я больше не буду себя плохо вести. Никогда. Обещаю.
Я тараторила без умолку, надеясь, что хотя бы одна причина заставит Зинаиду Петровну отказаться от замысла зарезать меня ножницами. Еще раз двадцать я произнесла «больше не буду», «простите» и твердила про туалет.
– Ладно, иди доделывай аппликацию, – велела воспитательница.
Я поплелась к своему столу и не помнила, как закончила клеить домик. Мне не давала покоя мысль о том, что, пока я сидела в приемной у заведующей, произошло нечто страшное. Но что именно – я не знала. И Зинаида Петровна очень хотела, чтобы я оказалась в этом виновата, но не смогла добиться от меня признания. Поэтому и отпустила без наказания. Но что случилось? Все же было как обычно. Я точно знала, что ничего ужасного не натворила. Ну зашла в кабинет заведующей – это же не преступление! Но ничего не разбила, не сломала. Может, Зинаида Петровна переживала, что я узнала тайну – никакого шкафа, в котором пропадают непослушные дети, не существует? Может, она думала, что я расскажу другим детям, что это враки? И тогда никто не будет бояться вызова к заведующей?
На прогулке я забилась в дальний угол веранды и ни во что не играла. Мечтала, чтобы меня никто не увидел и не заставил делать куличики, играть в дочки-матери, прыгать на скакалке и играть в мяч. У меня не осталось никаких сил. Ноги стали как ватные, а в голове шумело. Даже уши заложило. Меня тошнило, но я боялась, что если меня вырвет, то Зинаида Петровна решит – я точно виновата. Мне было очень плохо. Даже хуже, чем обычно. Я едва сдерживалась, чтобы не пожаловаться Зинаиде Петровне. Хотя очень хотела признаться – меня тошнит, голова сильно болит. Если кто-то из детей жаловался на боль или падал, разбивая до крови руку или ногу, его отправляли к медсестре, сразу звонили родителям и жалели. Медсестра давала заболевшему ребенку аскорбинку и иногда целую плитку гематогена. Гематоген я любила больше шоколадок, но мама мне его редко покупала. Зато тетя Света часто подкармливала меня – давала несколько квадратиков. Повариха говорила, что я бледная и мне не хватает в организме железа. Про железо я не очень понимала, а гематоген ужасно любила. Так что я была бы не прочь оказаться у медсестры. Говорили, что она очень добрая. Но я ни разу не побывала в ее кабинете, и мне не доставалась аскорбинка просто за то, что я поцарапала руку.
Я не умела болеть, не имела на это права. Тогда бы маме пришлось брать больничный, а ее начальнику на работе не нравилось, когда сотрудники или их дети болеют. Так что я старалась не расстраивать маму. Даже если у меня случался насморк или кашель, я все равно ходила в садик. Как, кстати, многие дети. Не только я. Елена Ивановна очень злилась, когда мы шмыгали носами и «дохали», то есть кашляли, над тарелками. Воспитательница так и говорила: «хватит дохать». Чтобы «выветрить заразу» – тоже ее выражение – она устраивала проветривания. Открывала окна настежь. Даже зимой, когда стояли морозы. Она не разрешала нам одеваться потеплее. Мы сидели и клацали зубами. Да, клацать зубами для меня было не образным выражением, а самым что ни на есть реальным. После такого выветривания дети или заболевали окончательно и в сад не приходили, или вдруг выздоравливали, как я. Не знаю, откуда у меня такая закалка. Удивительно, но про проветривания Елены Ивановны никто из родителей не знал. Наверняка так запрещено поступать с детьми – заставлять их сидеть около раскрытых настежь окон при минусовой температуре на улице. Но дети ведь не знают, что с ними можно делать, а чего нельзя. Мы со Стасиком всегда оказывались самыми крепкими и устойчивыми к вирусам.
Но в тот день мне стало совсем невмоготу. Я уже даже аскорбинки не хотела, а мечтала просто зайти за веранду, лечь там и спокойно умереть. Я не преувеличиваю. Я закрыла глаза и представила себе, как мама плачет, что я умерла. Но потом подумала, что мама наверняка будет занята на работе и вряд ли сможет меня похоронить. А умирать в одиночестве мне не хотелось. Я заставила себя встать и зайти за веранду, где меня вырвало. Так сильно, что я испугалась. Меня рвало безостановочно. Я вытиралась рукавом куртки. Очень хотелось пить. Я насквозь промокла. Опять же каким-то чудом, плохо соображая, я добрела до сторожки и буквально рухнула на руки сторожихе.
– Господи, что с тобой? – перепугалась тетя Роза.
– Пить хочу.
– Тебя рвало?
Я кивнула.
Сторожиха уложила меня на свою кровать, укрыла одеялом – я тряслась от озноба, – отпоила горячим чаем и замыла следы рвоты на куртке.
– Бедный ребенок, с чего ты вдруг? Температуры вроде нет. Съела что-то? Тоже не похоже – у Светы не отравишься. А новая ваша эта, Зинка, куда смотрит? Давай я тебя к медсестре отведу! – Тетя Роза сидела рядом со мной на кровати.
– Не надо. Мама не сможет меня похоронить. Ее с работы не отпустят, – прошептала я.
– Да что ты такое говоришь? – ахнула тетя Роза. – Что ж с тобой происходит-то?
– Не говорите никому, – попросила я.
– Да не скажу, конечно. Давай вот, валерьянки выпей. И отвар ромашки. Я себе заваривала. Хуже точно не будет.
Я покорно пила валерьянку с ромашкой. Мне стало немного легче. Я даже попыталась встать. Но ноги не держали.
– Полежи еще. Я сбегаю к Зинке, скажу, что ты у меня, – предложила тетя Роза.
– Не надо. Она запретит мне сюда приходить.
Я не хотела, чтобы Зинаида Петровна знала, что мне стало плохо. И тем более не хотела, чтобы в наказание меня лишили моего убежища – сторожки тети Розы. Единственного места, где я ничего не боялась, где мне было уютно и спокойно.
– Да, точно запретит, – согласилась тетя Роза, – может, я твоей маме позвоню, пусть заберет тебя тихонько?
– Я же говорила – она на работе. Не сможет уйти. Только рассердится. Она говорит – я не имею права болеть. Мама все равно меня завтра в сад отправит. Со мной некому сидеть. У нас нет ни бабушек, ни других родственников.
– Да как же это? А подруги у твоей мамы есть?
– Нет. И с соседками она не дружит. Я – наказание на ее голову. Когда у меня день рождения, мама всегда плачет. Она не хотела меня рожать. Так получилось. И я ей сломала жизнь.
– Что ты такое говоришь? Не выдумывай! Это ты от болезни бред несешь. Какая мать так скажет про своего ребенка? Ну, работает мама, чтобы тебя прокормить. Устает. Может что-то сказать в сердцах, так это все от усталости, а не потому, что она так думает, – начала убеждать меня тетя Роза.
– Нет. Она так правда думает, – ответила я.
Я ушла из сторожки, оставив тетю Розу, которая держалась за сердце и плакала. Кое-как доплелась до группы, разделась и ушла в угол, где лежали коробки с конструкторами, в которые никто не играл. Там хотя бы я могла посидеть спокойно. Я достала первую попавшуюся коробку и изображала, что привинчиваю гайку.