– У заведующей попугай сдох, – услышала я. Рядом присел Стасик.
– Откуда ты знаешь? – спросила я.
Стасик пожал плечами и не ответил. Он достал из кармана карамельку и дал мне. Я чуть ли не с оберткой засунула конфету в рот. Изо рта наконец пропал привкус рвоты и травяного отвара.
– Это я, – тихо призналась я, – но не специально. Просто в руки его взяла. Хотела потрогать. У него перья были мягкие. Я только посмотреть хотела.
– Я знаю, – спокойно ответил Стасик.
– Ты никому не скажешь? – перепугалась я.
– Нет. Меня никто и не спросит, – улыбнулся Стасик.
– Что мне делать?
– Ничего. Ты уже не призналась. Если молчать, никто ничего и не узнает. Животные иногда умирают просто так. Рыбки в аквариуме, например. Я же никому не говорю, что рыбок стало меньше, никто и не знает. Иногда даже человек умирает, и про него никто не знает, что он уже умер. Если не говорить, то можно считать, что ничего не случилось.
– Я думала, попугай просто уснул. Ведь птицы тоже спят! – Меня опять начало тошнить.
– Они скоро забудут, взрослые. Новую птицу заведут, а про старую и не вспомнят.
– Как это?
– Как родители заводят новых детей, когда старшие надоедают. Моя мама завела мне брата, чтобы я стал более ответственным и перестал быть эгоистом. Но теперь она занята не мной, а братом. Так что она для себя его заводила, чтобы забыть про меня.
– Это как? Ты же не попугай.
– Взрослые думают, что делают что-то для других, а на самом деле – для себя. Мама завела себе нового мужа, а мне сказала, что для меня. Чтобы у меня был мужской пример перед глазами. Потом она родила еще одного ребенка и говорила, что это тоже для меня, что мне пойдет на пользу стать старшим братом. Но это не так. Она родила для своего нового мужа и для себя. Только пыталась найти оправдание. Мама говорила, что мой родной отец меня не воспитывает, поэтому он не отец. А отчим пусть и не родной, но отец, потому что живет с нами. Но я так не думаю. Отец – это тот, кто родил. А отчим не может стать отцом. Мой отчим любит моего брата, потому что он ему родной. Но мне так даже лучше. На меня меньше внимания обращают. Они привыкли, что я странный, и хотят, чтобы новый ребенок был нормальным. У нас была собака. Давно. Я еще был маленьким. До того, как мама завела себе нового мужа. Собака плохо себя вела – лаяла все время, ходила в туалет прямо на ковер. И мама ее усыпила. Только детей нельзя усыпить, поэтому меня терпят. Не переживай из-за попугая. Он всего лишь птица, а не ребенок. Если ребенка можно заменить другим, то птицу тем более.
– Моя мама не хочет заводить себе другого ребенка. Она и со мной мучается. Я и без ребенка боюсь, что она про меня забудет. Я не виновата, что попугай умер. Просто хотела его рассмотреть. Никогда раньше не видела птиц вблизи. А Филя, который живет у тети Розы, тоже странный. Он вообще лаять не умеет. Представляешь? Тетя Роза ругалась – завела собаку, а та даже лаять не умеет. Филя всем рад, даже чужим. Но тетя Роза не хочет его усыплять. И я не хочу. Ну и что, что не умеет лаять, как все собаки? Зато он добрый. И умный. Все понимает, что ему говорят.
– Ну и что? Я тоже умный. Маме это не нравится. Детей, кстати, часто забывают. Меня мама однажды в магазине забыла.
– Не может быть!
– Может. Просто взрослым стыдно в этом признаваться, поэтому они молчат и надеются, что ребенок ничего не вспомнит. Я запомнил. Я вообще много чего помню, чего не должны помнить дети. Мама расстраивается, когда я ей рассказываю о том, что помню. Я своего отца не забыл, помню. И как мы с ним гуляли, помню. Как я на горке в дерево врезался, помню. Мама начинает переживать. А тогда в магазине, когда я один остался, мне было хорошо. Меня долго искали, потому что я сидел под столом. Оттуда было все отлично видно, а меня никто не видел. Это такое чувство, которое я не могу забыть. Ты всех видишь, тебе не страшно, а тебя никто не замечает. Все проходят мимо. Когда меня наконец нашли, мама не ругалась, а купила подзорную трубу. Я даже не рассчитывал на такой подарок. Думал, сам виноват, раз залез под стол и сидел у самой стенки. Но мама винила себя. Она потом долго плакала. И все окружающие тоже винили не меня, а ее. Я помню, как собравшиеся женщины кричали – как можно недоглядеть за ребенком?
Я с удивлением смотрела на своего друга. Он говорил так спокойно, словно речь шла не о самых страшных страхах, а о ненавистной манной каше на завтрак. Банальной и неизбежной.
– А что случилось с твоей собакой? В смысле, как она умерла? Как ее звали? – спросила я. Так долго я никогда не разговаривала со Стасиком. Мне хотелось узнать о нем побольше.
– Ее звали Луша. Ее завел мой папа. Когда они с мамой перестали жить вместе, Луша стала вроде меня. Ненужной. Но меня оставили жить с мамой, как и Лушу, потому что у папы не было подходящего жилья для ребенка и собаки. Мама Лушу никогда не любила. Терпела. Как и меня. Луша всегда считала своим хозяином папу, я тоже скучал по нему. Собака какала на ковер, а я стал странным. Мы ведь всегда гуляли по утрам с папой и Лушей. А мама не хотела с нами гулять так рано. Луша переживала и поэтому начала лаять. Она грызла мамины туфли и обивку дивана. Мама очень сердилась. Она предложила папе забрать собаку, но он не мог. Тогда мама ее усыпила. Но Луше не было больно. Она просто уснула.
– Ты плакал? Просил ее оставить? – спросила я.
– Нет, а зачем?
– Как зачем? Может, мама оставила бы собаку, если бы видела, что ты расстроен! – возмутилась я.
– Когда папа уходил, я плакал. Умолял папу не уходить. Просил маму. И ничего не подействовало. Они сказали, чтобы я перестал так себя вести и что ничего уже не изменишь. С Лушей было то же самое. Мама так решила. Она просто ждала повода, чтобы избавиться от Луши. Когда Луша нагадила на мамин любимый ковер и сгрызла ее новые сапоги, мама получила повод. Так что получалось, что Луша сама виновата в том, что ее усыпили. Мне кажется, мама хотела папе отомстить. Поэтому и избавилась от собаки. Иногда мне кажется, что мама ждет повода, чтобы и от меня избавиться. Просто пока не находит достаточно веского. Я думаю, она хочет отдать меня папе и жить с отчимом и братом. Я не против. Даже был бы рад. Но вдруг меня папа не заберет, как не забрал Лушу? Я просчитал варианты. Скорее всего, так и получится. Папа меня не заберет. Поэтому я стараюсь вести себя нормально.
– Если тебя отдадут на пятидневку, там ничего страшного. Все, что рассказывают, – враки. Там хорошо. И воспитательницы добрые. Мне там очень понравилось. – Я решила поддержать друга.
– Я слышал, как мама говорит отчиму про интернат. Если бы я был спортивным ребенком, было бы проще. У мамы подруга работает в спортивном интернате. Она бы с ней договорилась. Но я не спортивный. Мама возила меня показывать. И очень расстроилась, когда ей сказали, что у меня нет никакого шанса. Но есть и другие интернаты. Сама знаешь. Для детей, которые считаются больными, потому что не такие, как все.
– Если тебя переведут в интернат, я попрошу маму, чтобы меня тоже туда перевели. Она только обрадуется, – пообещала я, – а тебе надо познакомиться с Игорем и Таней. Они на пятидневку ходят. Я знаю, как идти на их веранду. Ты обязательно подружишься с Игорем. Он не такой умный, как ты, но тоже умный. А Таня странная.
– Хорошо, – улыбнулся Стасик, – пойдем познакомимся. Зинаида Петровна все равно не заметит, что нас нет на веранде.
Стасик опять оказался прав. У заведующей появился новый попугай, а о старом быстро забыли. Но тот урок я заучила на всю жизнь – если тебя не поймали за руку, ты вроде как не виноват. Совесть, про которую говорили воспитательницы и мама, меня никогда не мучила. Наверное, у меня вовсе ее не было. Тем более мама всегда твердила: «Ты совсем совесть потеряла». Я не могла ей признаться, что совесть я потеряла не в тот момент, когда задушила попугая, пусть и случайно, а намного раньше. Когда переставляла лук на подоконнике. Или даже еще раньше. Когда поняла, что тетя Света меня жалеет, и стала этим пользоваться.
Мне кажется, уже тогда, в старшей группе детского сада, я ничему не удивлялась. Приобрела здоровый взрослый цинизм. Нет, не здоровый. Я ведь была ребенком. А ребенок не должен становиться циником.
Следующие недели прошли спокойно. Я ходила к тете Свете на кухню и радовалась, что Люська вынуждена меня терпеть, хотя я ей и не нравилась. Тетя Света всегда встречала меня радостно. Зинаида Петровна опять впала в свой привычный транс и перестала нас заплетать. Ей, видимо, надоело. Как надоело вырезать аппликации. Воспитательница оказалась хуже нас, детей, – она чем-то увлекалась, будь то плетение кос или вырезание цветов из бумаги, но ее увлечение быстро проходило. Пока Зинаида Петровна не нашла себе новое занятие по душе, мы жили спокойно.
Я познакомила Стасика с Игорем и Таней, и они действительно подружились. Стасик уже без меня уходил на веранду пятидневки, и они с Игорем играли в крестики-нолики, чертя линии на песке. Воспитательницы пятидневки – Валентина Павловна и Наталья Сергеевна – поначалу спрашивали, знает ли наша воспитательница, куда мы удрали, а потом перестали. Они были рады видеть и меня, и Стасика. Я и думать забыла о несчастном попугае и боялась только одного, что это спокойствие рано или поздно закончится. Что опять что-нибудь случится. Потому что так происходит всегда. Только начинает казаться, что все хорошо, как вдруг может стать очень плохо. В самый неожиданный момент. В тот день, когда ты наконец ощущаешь счастье и спокойствие.
Я бы не стала об этом задумываться, если бы не Таня. Она никогда не умела радоваться. Если сегодня все шло хорошо, Таня все равно ждала плохого завтра. Так ее научила бабушка. Если много смеешься – завтра будешь плакать. Кажется, что ты счастлив? Уже завтра жизнь заставит тебя страдать. Лучше ничего не ждать, не верить, а готовиться к тяжелым дням. Вот Таня и готовилась к худшему. Ее можно было понять – каждый день ожидать перевода в интернат, тут любой с ума сойдет. Не только ребенок, но и взрослый. Таню все не переводили, откладывали. Она уже мечтала об этом интернате и все время о нем говорила. Ей хотелось, чтобы уже наконец решили – остается она на пятидневке или уходит. Жить на качелях каждый день – туда – сюда, снова туда – не знаю, как Таня вообще держалась. Она убедила себя в том, что ждать нужно плохого, а не хорошего. Как ни странно, Стасик с ней согласился.