Оба аквариума перенесли в кладовку. Я подходила к пустующей тумбочке и думала о том, что Мити нет. Он никогда не узнает, что его рыбки и черепаха сдохли. Но и плохо, что его нет, тогда бы никто не умер. Я не жалела ни рыбок, ни черепаху. Я скучала по Мите. Да, у меня был друг – Стасик, но он никогда не смеялся просто так, без видимой причины, не умел придумывать истории и никогда не смог бы сделать так, как однажды сделал Митя.
Это произошло еще до того, как меня стали подкармливать тетя Света и тетя Роза. Мне было плохо, в животе урчало так, что я только эти звуки и слышала. Из-за голода у меня болела голова, и я чувствовала слабость, будто из меня выкачали все силы. Я еле ходила и с трудом сдерживала слезы. Плакать хотелось по любому поводу. Мама тогда часто задерживалась допоздна на работе, и об ужине я могла только мечтать. Мама приходила, когда я уже лежала в кровати и должна была спать. Но я не могла из-за саднящего чувства голода. Я все время хотела есть. Думала только о еде. Мама видела, что в холодильнике пусто, но у нее были проблемы на работе, и она даже в магазин не успевала зайти. Я долго держалась, честно. Сколько могла. Но голод оказался сильнее моей силы воли, и я начала воровать хлеб во время завтраков, обедов и ужинов в садике. Елена Ивановна выдавала нам по куску, но хлеб ели не все и на общей тарелке всегда что-то оставалось. Эти кусочки я и стала забирать. Прятала в карман куртки, чтобы пожевать на улице. Или оставляла в шкафчике, а потом забирала домой. Я тайком грызла корочку на прогулке, когда ко мне подошел Митя и спокойно забрал у меня хлеб. Я остолбенела – не ожидала, что кто-то заберет мою горбушку. Тем более Митя. Он вообще никогда не ел хлеба, я видела. Митя улыбнулся, взял меня за руку, поднял ее параллельно земле и раскрошил на рукав хлеб.
– Держи ровно, – велел он.
Я хотела спросить, не сошел ли он с ума, но стояла, вытянув руку, и ждала, что произойдет дальше. Тут же не пойми откуда появились птицы, сели мне на руку и начали клевать хлеб.
– Подними вторую руку, – велел Митя, и я послушалась.
Он докрошил остатки хлеба, стоял за моей спиной и держал мои руки, чтобы я не дергалась и птицам было удобнее клевать. Я чувствовала себя похожей на огородное пугало, которое не отпугивает, а привлекает птиц. И была совершенно счастлива. Такого острого счастья я еще не испытывала и в тот момент поняла, почему можно улыбаться просто так. Глядя на клюющих хлеб птиц. Этот момент удивительного спокойствия я запомнила. Остро, на всю жизнь. Как самое счастливое мгновение. Когда мне становилось страшно, больно или обидно, я закрывала глаза и вспоминала, как птицы садились мне на руки и клевали крошки. Потом, уже после ухода Мити из садика, я пыталась повторить этот трюк, но у меня не получилось. Птицы не прилетели. Наверное, Митя знал птичий язык или какой-то секрет. С Митей ушло мое счастье. Я не знала, смогу ли я еще когда-нибудь ощутить нечто подобное.
Несмотря на трупы рыбок в аквариуме, исчезнувшую черепаху, происшествие с Митей, скандал, который устроила заведующей Светкина бабушка, крики новой Люськи, тетя Катя как сидела на своем стуле, так и продолжала сидеть. Каждое утро, заходя в группу, я мечтала не увидеть ее на привычном месте, но дни шли, а нянечка все еще оставалась в роли нашей воспитательницы. Наверное, мы и вправду были какой-то проклятой группой, в которую никто не хотел идти работать. Мы стали детьми, которые никому не нужны – ни родителям, ни воспитателям. На нас махнули рукой. Никто не готовил нас к школе, все занятия были заброшены. Только Флора Лориковна не оставляла попыток хоть как-то нас образовывать. Мы не готовились к выпускному утреннику, не учили слова и не репетировали, как все остальные группы. Флора Лориковна рассказывала нам про композиторов, заставляла учить ноты, рисовать скрипичный и басовый ключи и ставила пластинки с записями музыкальных произведений. Флора Лориковна рассказывала нам про музыкальные жанры и даже разрешала подойти к инструменту и нажать на клавишу. Мы любили эти уроки, бежали в музыкальный класс раньше положенного времени и задерживались там при малейшей возможности. Больше никому до нас не было никакого дела. На прогулках мы тоже оставались предоставлены сами себе, без всякого пригляда. Удивительно, но никто не сломал себе руку или ногу, мы старались быть предельно аккуратными. Из страха. Если бы кто-то упал, тетя Катя этого даже не заметила бы. Но нет, оказалось, что не все равно не только Флоре Лориковне. Новая Люська стала опекать нашу группу. Привозя завтрак, она первым делом открывала окна и проветривала помещение. Она же отправляла нас мыть руки перед едой.
А потом случилось происшествие с Надей Кузнецовой, обычной девочкой, ничем не примечательной. Серой мышкой. Даже Стасик не всегда мог сказать, пришла она сегодня в сад или нет: он всегда всех пересчитывал. Вообще любил все считать – сколько столов в группе, сколько стульев. Стасик подсчитывал, сколько машин увидел по дороге, и запоминал номера. Он знал, сколько карандашей стоит в подставке на столе воспитательницы, сколько листов цветного картона у него осталось и сколько раз нужно провернуть карандаш в точилке, чтобы заточить его идеально. Так вот Стасик, который всегда мог сказать, сколько детей находилось в группе в прошлый четверг, иногда запинался – он не помнил, была в тот день Надя или нет.
Самым страшным проступком в садике считалось описаться. Елена Ивановна очень злилась и называла нас… Как она только нас не называла. Зассыха, ссыкуха, засранка. Для мальчиков у нее имелась другая угроза: «В следующий раз писюн оторву». Конечно, мы не всегда могли дотерпеть. И бегали за веранду, к забору, чтобы быстро справить нужду. Если Елена Ивановна это замечала, она обещала в следующий раз натянуть трусы на голову. Во время тихого часа многие не засыпали, чтобы случайно не описаться. Зинаида Петровна тоже злилась, если мы просились в туалет не тогда, когда положено. На меня она особенно злилась. Я так и не научилась ходить в туалет при всех, ведь там стояли унитазы без всяких загородок. Я стеснялась. У меня даже живот начинал болеть, когда я долго терпела, чтобы попасть в туалет позднее, когда в туалете никого не будет. Или бегала за веранду, где меня никто не видел. Но это хорошо, когда тепло, а зимой особо не набегаешься. Один раз я описалась во время прогулки, но не стала признаваться. Оставила мокрые вещи в шкафчике. Мама вечером меня отругала, но хотя бы Зинаида Петровна не заметила. Когда я стала помогать на кухне тете Свете, мне стало легче – я могла сходить во взрослый туалет. Тетя Света, заметив, что я первым делом несусь в туалет, рассмеялась: «Ты чего, компоту перепила?» Я старалась вообще не пить в садике, даже любимое какао.
Но хуже, чем описаться, считалось сходить в садике «по-большому». Елена Ивановна кричала, что это нужно делать дома, а здесь она не обязана мыть за нами. Зинаида Петровна выговаривала: «Ты здесь не одна, надо о других думать. Опять придется проветривать после тебя». Так что естественные потребности мы старались справлять где угодно, только не в детском саду. Я уж точно. Но даже если случалось «происшествие» – кто-то обмочился в кровати, белье перестилали и клали под простыню пеленку. Да, могли наорать, но все знали, что все закончится публичной выдачей пеленки. Чтобы описавшемуся стало стыдно.
Надя никогда не писалась. Ни разу. Она, кажется, даже не кашляла и не сморкалась. А тут вдруг описалась. Никто бы и не заметил, если бы она не расплакалась и сама не призналась в случившемся. Можно было бы застелить кровать и сделать вид, что ничего не произошло. А потом еще пару дней поспать на влажной простыне. Обычно на третий день простыня просыхала, и о проступке напоминало только желтое пятно. Мы сами перестилали себе постель – снимали и несли в кладовку. Елена Ивановна завела это правило, хотя на пятидневке бельем занималась нянечка и в других группах дети не мучились, засовывая одеяло в пододеяльник. Но Елена Ивановна считала, что умение перестилать постель – наиважнейший жизненный навык, и требовала, чтобы мы справлялись с наволочками и простыней быстро, аккуратно, чтобы концы не торчали и покрывало лежало ровно. Стасику никак не удавалось засунуть подушку в наволочку, и Елена Ивановна его отчитывала: «Как же ты в армию пойдешь?» или «Вот окажешься в тюрьме, сразу меня вспомнишь!». Естественно, не только Стасик, но никто из мальчиков не хотел оказаться ни в армии, ни в тюрьме, чтобы и там вспоминать Елену Ивановну. Мы, девочки, обычно справлялись лучше, но Елена Ивановна все равно придиралась: «Кто ж тебя такую замуж возьмет?», «Вот свекровь увидит, как ты постель застилаешь, и жизни тебе не даст! Поздно будет учиться. Прогонит тебя свекровка ссаными тряпками». Так что и девочки не горели желанием идти замуж и встречаться со свекровью, которая лично мне казалась кем-то вроде Бабы-яги. Точного значения слова я не знала.
Когда за нами присматривала тетя Катя, она вообще забыла про то, что белье нужно менять. Но мы настолько привыкли к режиму, что без напоминаний сами снимали грязное, шли в кладовку, складывали в аккуратные стопки и брали чистые комплекты. Поэтому я вообще не понимала, почему Надя расстроилась и пошла к тете Кате признаваться. Никто бы и не заметил, что она описалась. Всего-то делов – сложить простыню и засунуть в середину общей кучи. Да так все делали! Хотя бы по одному разу точно! На Надю вообще никто бы не подумал. Но она описалась, расплакалась и, видимо, от страха призналась в содеянном нянечке. Тетя Катя не стала ее ругать и обзывать. Она молча перестелила постель. Мы стояли, замерев. Такого еще никогда не случалось. Надю даже не отругали. Остаток дня тоже прошел спокойно – тетя Катя, кажется, не вспомнила о том, что Надя описалась. И пеленку ей не выдала. Я даже подумала, что нянечка все-таки может быть хорошей. Но на следующий день, когда мы ложились на тихий час, тетя Катя подошла к Наде и велела ей лечь не в кровать, а на пол. Кровати у нас стояли так близко друг к другу, что едва хватало места встать между ними. Надя не поняла, как можно лечь на пол. Да и мы не поняли. Замерли, не зная, чего ожидать. Тетя Катя спокойно повторила: «Будешь спать на полу».