– Как поживает любезнейший Пал Андреич? Здоров ли? В добрых ли отношениях с Музой?
– Благодарю, у него всё хорошо, – Лиза улыбнулась.
– Чудесно! Слышал, скоро выходит его большой сборник поэзии?
– В будущем месяце.
– Бальзам на душу. Очень уж уважаю творчество вашего милейшего супруга. Талант, нет. Атлант!
Елизавета Васильевна устала благодарить и решила перейти к сути.
– А я к вам по делу, милый друг.
– Весь внимание, душенька.
Она на миг зажмурилась и глубоко вздохнула.
– Как вы смотрите, чтобы я написала статью для вашей газеты? Возможно ли это? – выпалила без передышки.
– Эм-м… – Бибиков сел, положил локти на стол. Морщины на широком лбе мужчины сложились гармошкой. – Я, м-м-м.. Гхм, прошу извинить. А почему вы, собственно…
– Решила попробовать свои силы в журналистике. Наслушалась от супруга, как это интересно и как ему нравилось с вами работать.
– Я-я…
– А вы – известный мастер словесности! Под вашим руководством, уверена, у меня может недурно получиться. Не находите?
Лицо Лизы светилось, обжигая несчастного Бибикова.
– Ну да-а. А о чем, позвольте узнать, вам бы хотелось писать?
– Я уже все придумала! Как говорит один мой знакомый: “литература – это всегда о наболевшем”. О том и напишу.
Редактор облизнул пересохшие губы.
– Хорошо! – решился он и для убедительности хлопнул себя по коленям. – Как напишите, несите прямо мне на стол. Посмотрим, поправим, опубликуем. Только и у меня к вам будет просьба, дорогая Елизавета Васильевна.
– Всё, что угодно.
– Супруг ваш нынче вхож в узкие круга и знакомство водит с серьезными литераторами. Я понимаю, птица иного полета! Но не мог бы он изредка присылать свои стихи и в нашу газетенку? Всего колоночку… ах, как бы мне потеплело на душе.
– Я обязательно с ним поговорю! – Лиза поднялась. – И спасибо, что услышали мою просьбу, для меня это очень важно. Никогда вам не забуду!
***
– Бибиков подлец! А еще другом звался. Никогда ему этого не забуду. – Павел Андреевич злобно жевал папиросу и зыркал на жену. – Сдавай, Мишаня.
– Карты мне наскучили, Паша, – один из игроков откинулся в кресле и пригладил черную, как смоль, бороду. – А вот разговор наш обретает интересный оборот. Извольте, Елизавета Васильевна, поведайте нам, отчего вдруг решили податься в журналисты?
Лиза напряглась. Пашин друг частенько хаживал к ним в дом, чтобы перекинуться в партейку-другую, и компания та никогда не чуралась общества дамы. Но в последнее время жена поэта всё чаще слышала язвительные комментарии, затеянные не смеха ради.
– До журналиста мне ещё далеко, – ответила она буднично.
– Но позвольте, скромность вам не к лицу. Ваша статья произвела фурор! Меньше и не скажешь. Мне вот только непонятно, отчего ж вы так господина Барышева невзлюбили? Зачем на человека наговариваете?
Лиза посмотрела на него так, что едва не прожгла дыру в залысине.
– О чем вы, любезный? – голос ее пел, внутри гремело. – В моей работе нет никаких имен.
– Полно вам, – поморщился Миша. – Читатель – он не дурак, понимаете ли. Он меж строк зрит. Писатель, известный человек, насилует прислугу! И так же описали вашего героя без имени, так рассказали о нем подробно… Действительно, а кто бы это мог быть?
– Написала все по правде, – твердо ответила Лиза.
Правду эту общество переварило и отхаркнуло смердящей жижей. И фурор тот аукнулся семье поэта. Стоило выйти на люди, и за спиной шептались, мол, Елизавета Васильевна клеветница, и, что хуже, больна фантазией. Светская жизнь угасла вместе с доверием бывших друзей, растворилась в ядовитых плевках.
– Свет рассудил иначе, – Миша развел руками.
– Уж не хотите ли назвать меня лгуньей в моем доме? – Лиза не отвела взгляда.
– Помилуйте, Елизавета Васильевна, и в мыслях не держу! И жажду господина Барышева до молодой прислуги я тоже допускаю. Но заметьте, однобокая она какая-то получается, правда ваша. Давеча шурин поведал мне, как вы к нему о жалобе справиться заходили, а он отправил вас искать свидетелей. Но давайте взглянем с другой стороны на их историю. Известно, что столичная прислуга глубоко и почти поголовно развращена. Выросшая в деревне, в одной избе с телятами и курами, женская и по большей части незамужняя молодежь массами прибывает в город и поступает в услужение к господам, где бесповоротно вовлекается в разврат бесчисленными, бесцеремонными ловеласами, начиная от барина и лакея, кончая конюхами и гвардейскими солдатами. Разве закаленная в целомудрии душа ее в силах устоять против такого разнородного и беспрерывного соблазна? Можно положительно сказать, что большей частью женская прислуга в Петербурге сплошь проститутки со стороны поведения!
– Что вы хотите этим сказать?
– Лишь то, что нет веры их словам.
Лиза глазами обратилась к супругу, ища поддержки. Но Павел Андреевич продолжал молча кусать костяшки пальцев и глядел на нее так, будто не узнавал жену.
– За восемь… или десять рублей они переступают порог нашего дома и становятся нашей собственностью, – сказала Лиза тихо. – Их день и ночь принадлежат нам. Но обязательно сыщется мерзавец, который воспользуется этим из самых низких побуждений. Вы ставите в один ряд соблазн и принуждение.
– Слова, слова! —Миша лениво поправил сюртук. – А доказательства, Елизавета Васильевна? Факты?
– Я их достану! – упрямо ответила она.
Павел Андреевич утопил лицо в ладонях.
– Ли-и-иза… – простонал он. – Прекрати, прошу.
Она зыркнула свирепой кошкой. Продолжила ему назло, выдавила с жаром:
– И дело вовсе не в господине Барышеве, таких Барышевых, почитай, в каждом втором доме. Один прислугу насилует, другой недоплачивает, за скотину держит. Третий жену отлупит, изведет. Еще один на балу прижмет в пьяном угаре, так, что и не вырваться, жаркими речами ухо обслюнявит, до смерти перепугав молодую барышню. И все они, Барышевы эти, высмеют, в спину тыкнут, лишь рот открой. О кого ноги вытер? О бабу? А, пустое! Он же Барышев! Ему все нипочем.
Миша не перебивал. Переводил взгляд с одного супруга на другого.
– Позвольте узнать, уж не вступили ли вы в столь популярные нынче женские объединения? – спросил он, чуть погодя.
– Я могу говорить за себя сама. Тем не менее не разделяю вашей насмешки. Разве они борются не за правое дело? Маркс…
– Вы читали Маркса? – гость округлил глаза.
– Маркс – это об угнетенных и угнетателях, как ни глянь. И немцу стоило бы выделить женщину в отдельный класс.
– Угнетенных, разумеется? – Миша усмехнулся. – Положим, всем этим бедным женщинам, о которых вы толкуете, есть за что бороться. Но вы-то? За мужем и в достатке рассуждать о классовой борьбе, конечно, удобно, хоть и небезопасно. Решительно не понимаю, вам-то зачем?
– Тяжелое положение может застигнуть всякую женщину. Последние годы дворянство в упадке, вчерашняя знать сегодня вынуждена влезать в непомерные долги или идти побираться. Вы знали, что десятая часть проституток Петербурга – девушки из некогда влиятельных семей? Они, может, и хотели бы освоить профессию, заняться делом, но университеты для них закрыты. Да и та же прислуга, будь у нее только возможность, разве отказалась бы учиться? Выбраться из бедности, работать и получать наравне с мужчинами, а не драить чужие горшки, разве плохо от того было бы обществу? Разве не шагнуло бы оно вперёд, вместе, на равных?
– Позвольте, но кто же тогда будет драить горшки? Вы?
Раньше Лизе нравилась, как Пашин друг смело держит разговор, его вольная манера и вечная улыбка лукавых губ. Но сейчас от бородатой физиономии воротило.
– Ну да то пустые фантазии, – продолжил Миша. – От наших реалий далекие. Возвращаясь к вашим словам, вот еще занятная мысль. Коли я, или любимый нами Павлик, да кто угодно, переберет горячительного в кабаке и ляпнет, не подумав, задев обидой чьи-то чувства, то непременно получит по мордасам. Ну а с женщиной как же, руки теперь не поднять? Что же это за равноправие такое?
– Я сегодня сама много наговорила. Много кого задела, – Лиза оскалилась. – Может, и мне тогда?
– Не понял вас, Елизавета…
– По мордасам, а? Чего уж! К чему стеснения, давайте, чтоб наотмашь. Милый, ты не против? – Она повернулась к раскрасневшемуся Павлу Андреевичу.
– Я-я… Гхм, Лизавета… Лиза, ты чего? – Миша, сконфузившись, вжался в кресло, одернул тугой ворот. – Я ж не то совсем… Простите великодушно, не о том…
Поэт залился смехом, нервно, сбиваясь на свист
– Эвона как уела, признаю. – Миша посмотрел в спокойные глаза хозяйки, самообладание возвращалось к нему. – Мое уважение вашему проворству, Елизавета Васильевна. Повезло тебе с женой, Паша, всегда говорил. Но довольно! Мой доктор утверждает, что серьезные темы к ночи вредят пищеварению. Еще партейку?
– Прошу простить, господа. – Лиза поднялась. – Я устала и вдоволь насытилась вашей игрой.
***
– Полюбуйтесь. – Секретарь Бибикова показал на мешки, доверху забитые письмами.
– Все? – изумилась Лиза.
Скандальную статью прочла вся столица. Стоило оставить в конце маленькую приписку, мол, расскажи, читатель, свою историю, и редакцию завалили письма с жалобами на домашнее насилие.
Лиза перебирала бумаги дрожащими руками, с диковинной смесью ужаса и ликования. Потребовались часы, чтобы отыскать нужные адреса – те, что из домашней книги Барышева. Девушка вскрывала конверты и бежала взглядом по знакомым рассказам, нацарапанным неровным почерком, измазанным чернилами и грамматическими ошибками, но таким личным, что, читая, сбивалось дыхание.
Они побоялись идти к следователю и строчить жалобы, но желание быть услышанными, выплеснуть боль хотя бы на безжизненную бумагу, взяло верх. Лишь об анонимности молили они. Лиза вскрывала другие письма, кухарок и поломоек, жен военных и банкиров, фабричных рабочих и знатных дам. Все были об одном.
– А, это вы. – Главный редактор зашел в архив.
Елизавета Васильевна показала ему письма.