Та вытащила из живота Аньли нож, и струйка крови, стекавшая в кувшин, мгновенно иссякла.
– Рана будет затягиваться, но мы будем ранить снова и снова…
Тин забрала охотничий нож у средней сестры и ударила Аньли в живот – в то место, где уже наметился розоватый рубец. Нуо подставила кувшин.
– …а ты будешь смотреть, Ояма-сан.
Он опустился перед Тин на колени:
– Прекратите! Я все сделаю, я все сделаю…
– Прекратим, когда получим вакцину.
– Не слушай… их… самурай, – прошептала Аньли.
Слова давались ей тяжело, она как будто выдавливала их из себя, и с каждым словом в кувшин, который держала Нуо, выплескивалась щедрая порция крови, и эта кровь говорила гораздо громче, чем слабеющий голос сестры:
– …если дать им… то, что они хотят… они меня… не отпустят… казнь… не будет отменена… настаивай… на своем…
– Остановите казнь, и я сделаю для вас сколько угодно вакцины, клянусь. Даю вам слово самурая!
– Нам недостаточно слова. Встань на колени и проси милосердия! – приказала Тин.
Ояма грохнулся на колени; его цепи ударились о каменный пол и на секунду словно бы рассыпались, раздробились мелкими осколками эха, а потом сковали его, коленопреклоненного, снова:
– Я умоляю о милосердии. Пощадите ее!
Тин медленно вытянула нож из живота Аньли, облизнулась, как хищник, идущий по кровавому следу, и сказала мечтательно:
– И они ее пощадили, а самурай изготовил для них волшебное средство для продолжения рода, и жили они долго и счастливо… таким тебе видится финал этой сказки, да, самурай?
Он резко кивнул – и застыл со склоненной головой, демонстрируя безоговорочную покорность. Тин наклонилась к нему и поцеловала, размазав по его губам и подбородку багровую, цвета сырого мяса, помаду:
– Сказки со счастливым концом появились не так давно. Наша сказка слишком древняя и кровожадная, самурай. В ней нет места милосердию.
Она снова всадила нож в рану.
– Род все равно не продолжится… – едва слышно сказала Аньли. – Вакцина… убивает именно зверя… человек выживает…
– Тебе трудно говорить, сестра, – Тин выпустила рукоять ножа, торчавшую из живота Аньли, заботливо погладила ее по голове и вернула руку на прежнее место, нарочно надавив на рукоять. – Твои мысли путаются. Постарайся сейчас молчать.
– Нет! Пускай она объяснит! – вмешалась Нуо. – Что ты там бормочешь про вакцину и человека, отступница?
– Ты всегда была… моей любимой сестрой, Нуо… ты заботишься о стае… думаешь о традициях… не то что они… От вакцины ваши дети… станут просто людьми… Это ли… не позор?
– Это позор, – согласилась Нуо. – Уж лучше мы просто вымрем.
– Идиотка, – оскалилась Биюй. – Хорошо, что ты младшая и ничего не решаешь. Лично я не собираюсь вымирать. Я хочу рожать детенышей. Кормить их грудью. Петь им колыбельную. А не вытравливать их в зародыше ядовитыми травами.
– Сделай нам вакцину, Ояма, – кивнула Тин.
Она повернула нож в животе сестры – три неспешных движения против часовой стрелки, – и отступница захлебнулась визгливым, отчаянным лисьим смехом и кровью. Нуо заскулила, зажмурилась, выронила кувшин и сделала переход – одновременно с отступницей.
Они стояли по обе стороны решетки, две треххвостые лисы. Та, что в клетке, – с зажатыми в капканах задними лапами, в луже крови. Другая – нелепо высовывая нос из-под влажного, воняющего падалью халата, который не успела скинуть до перехода.
– Удивительно, как можно настолько не контролировать свое тело? – Биюй сдернула с нее халат, отшвырнула в сторону и брезгливо обтерла руку о подол. – Хорошо, что мы не разрешили ей надеть платье из тонкого шелка, оно бы сейчас порвалось.
– Ничего удивительного, – отозвалась Тин. – В момент слабости становишься тем, кто ты есть на самом деле, – загнанным зверем.
не смотри на них, Нуо. они тебя презирают
Голос крови. Древний язык Первородных. Когда две лисы одной крови, они могут объясняться без слов.
не смотри на них. смотри на меня
Нуо подчинилась. Когда две лисы одной крови, младшая подчиняется старшей.
– я всегда тебя любила и уважала. ты помнишь?
– я помню
– мне так жаль, что твой детеныш не выжил. прости меня, милая
– я прощаю
– мне известен древний ритуал передачи старшинства. отпусти меня на свободу – и я сделаю тебя Старшей Матерью
– как же я отпущу тебя? сестры сильнее меня
– сейчас придет помощь
Глава 4
Она осторожно гладит клинок катаны, которую я хранил в сейфе. Она говорит:
– Это древний меч, но против трех сестер его мало. Мы победим, только если ты явишь силу.
Она говорит:
– В тебе точно есть эта сила.
Она говорит:
– Ты просто забыл, как ей управлять.
Она говорит:
– Не спорь. Я видела, как ты держал взглядом Бойко. Я чувствую, как сейчас ты держишь взглядом меня.
Она говорит:
– Мы зовем таких, как ты, у-чжу – колдун-заклинатель. У-чжу умеет подчинять себе зверя.
– А человека?
– В каждом человеке есть зверь.
Она говорит:
– Ты должен удерживать самую сильную, ее зовут Тин. Смотри на нее, только на нее – ни на кого больше.
Она говорит:
– Нам надо спешить. Там происходит плохое.
Я ускоряю шаг.
– Откуда ты знаешь, что там происходит?
Она отвечает:
– Моя мать говорит со мной голосом крови. Но голос слабеет.
И мы заходим в Грот Посвященных и спускаемся все ниже и ниже по подземному лабиринту сырых коридоров. Здесь пахнет как в штольне.
Она ведет меня за руку. Она видит во тьме.
И мы заходим в пещеру, и на секунду я слепну от света.
Она говорит:
– Не смей! Открой глаза и смотри.
Я не смотрю на истекающую кровью лисицу в бамбуковой клетке. И на другую лисицу, скулящую подле. Я не смотрю на закованного в цепи японца. Я не смотрю на китаянку в желтом шелковом платье. А я смотрю слезящимися глазами только на ту, что сильнее прочих, – она скалит зубы, как зверь, и взгляд у нее как у зверя, и она шепчет мне:
– У-чжу…
Она пытается отвернуться, но я не пускаю. Это оказывается сложнее, чем в цирке, сложнее, чем с тиграми или львами, но принцип, в сущности, тот же: смотреть в глаза нужно так, будто ты охотник – и целишься в зверя. Тогда зверь замирает.
Так мы стоим друг напротив друга, я и скалящаяся женщина в красном шелковом платье. И я смотрю только на нее.
Я не смотрю на то, во что не могу поверить.
Я не смотрю на женщину в желтом – как она встает на четвереньки, и умирает, и рождается вновь лисицей с тремя хвостами.
Я не смотрю на ту, которая меня целовала, ту, чьи руки я грел, ту, которая смеется от злости и которая пахнет лесом… Я не смотрю, как она перестает быть человеком и как вгрызается той, другой, в глотку.
Я не смотрю, как к ним присоединяется та, что скулила.
Я не смотрю, как японец берет свой меч и замахивается. Не смотрю, как брызжет на стены кровь. Не смотрю, как смерть рисует на отрубленной лисьей голове глаза из стылого янтаря.
А я смотрю на женщину в красном платье, и прямо под моим взглядом она тоже становится зверем, как будто это я ее превратил, и зверь визжит и путается в вышитом жемчугами намокшем шелке, пока не встречает смерть от древнего меча самурая, и этого я уже не могу не видеть. В это я уже не могу не верить.
Я подбираю с пола охотничий нож с окровавленным лезвием – и рассекаю себе ладонь.
Когда по твоей вине гибнет зверь, за кровь платишь кровью
Кто мне сказал? Откуда я это знаю?
Я опускаюсь на пол и сжимаю виски руками. В ушах стучит – как будто рвется наружу, просит выпустить – моя кровь. Я закрываю глаза. Я ни на кого не смотрю.
Я не смотрю, как звери снова оборачиваются людьми. Как та, что еще недавно скулила, вынимает связку ключей из красного платья той, что еще недавно была сильней. Я не смотрю, как они отпирают клетку. Как раскрывают капканы. Как расстегивают кандалы.
Я не смотрю на тварь, которую чуть было не полюбил. Она подходит меня обнять, а я отталкиваю ее холодные руки.
Я не смотрю на другую тварь, ее мать, которая перешагивает через двух мертвых лисиц, прикрытых, как саванами, красным и желтым шелком, и говорит:
– Нам пора идти.
Я не смотрю, как та тварь, что скулила, та, что осталась в живых, преграждает ей путь и кричит:
– Ритуал, Аньли! Ты обещала мне ритуал передачи власти!
– Как ты глупа, Нуо, – я не смотрю, но знаю, что Аньли указывает на два лисьих трупа. – Это и был ритуал. Теперь ты за старшую.
Глава 5
Вот как они с начальником в штабе замочили Силовьева-стукача и нескольких вертухаев, это Пике понравилось. Но потом начальник должен был сесть за руль, а не Пика. Пика-то водить не умеет. Только уже когда бежали к машине, начальника подстрелили. Пика верный, Пика хороший, он начальника взял под мышки и потащил.
А начальник сказал:
– Ты поведешь.
Пика ему ответил, что не умеет.
– Плевать… Научу…
Начальник показал Пике шелковую карту, там одно место было отмечено знаком, таким же, как у начальника на груди: три продольные полоски и одна поперечная.
– Вот туда… гони… это лисье святилище… тайный вход… все обползаешь… найдешь знак, как у меня…
И Пика погнал. Из штаба за ними выскочили, стреляли, но Пика ловко ехал, зигзагом, быстро и с ветерком, потому что за него как будто ехал начальник. А уже когда к святилищу подъезжали, начальник с заднего сиденья прохрипел:
– Сейчас я… потеряю сознание… но ты меня до места… хоть зубами… доволочешь… Антибиотик в аптечке… Будешь колоть каждые шесть часов… Рану промывать… Вокруг раны будешь рисовать руны… такие… – начальник накорябал на оборотной стороне карты несколько загогулин. – Тогда пуля выйдет… Теперь повторяй за мной: «Я никто»…
– Я никто, – с готовностью откликнулся Пика.
– Дальше придумай сам…