– «Дальше придумай сам»…
– Идиот… Сам закончи фразу… Отрекись… от себя…
– Я никто… – Пика попробовал придумать окончание фразы, но в голове была пустота.
Он не знал, как правильно заканчивать фразы. Не понимал, чего от него хочет начальник. Он хороший, он делает как хочет начальник, просто нужен четкий приказ.
– Я делаю как хочет начальник, – Пика затравленно уставился в зеркало заднего вида. – Я делаю как хочет начальник. Я делаю как хочет начальник!..
Начальник улыбнулся ему из зеркала белыми, растрескавшимися губами:
– Так сойдет… Будешь говорить каждый час… Пока я не очнусь… Рану обработаешь… Перевяжешь…
Дальше Пика сам поехал как мог, но без начальника у него получалось плохо, Пика врезался в дерево, и машина заглохла. Так что он поволок начальника через лес – руками, зубами… Он все делал, как начальник велел, и каждый час говорил:
– Я никто. Я делаю как хочет начальник.
Один раз Пика попробовал промолчать. Потому что он чувствовал, что эти слова – как подзавод у часов: если он их не скажет, часы тогда встанут, и Пика будет свободен, и уйдет от начальника, оставит его в лесу подыхать… Когда было пора говорить «я никто», Пика зажал себе рот, чтобы слова не вышли наружу, – но слова оказались острыми, как металлические стрелки часов. Эти стрелки воткнулись Пике в язык и в глотку, больно и тошно, и Пика, скорчившись, залез себе пальцами глубоко в рот, чтобы вырвать, вытащить стрелки, – и его стошнило, и вместе с едкой вонючей жижей он выблевал слова, которые душили его:
– Я никто! Я делаю как хочет начальник!
Больше Пика не пытался сопротивляться. Доволок начальника до места, отмеченного на карте, но там был только холм и на вершине кривое дерево, обвешанное колокольчиками и лентами. Пика ползал по склону долго – успел произнести слова трижды, – прежде чем нашел знак, как у начальника на груди. Он был сложен из древесных корней: три продольных и один поперечный. Пика взялся рукой за поперечный, потянул и открыл крышку люка. Святилище пахло погребом и мертвечиной.
Он стащил начальника вниз по каменной лестнице, сделал укол, стараясь втыкать иглу помедленней, побольнее, нарисовал загогулины вокруг раны, а потом пришло время сказать, что Пика никто и исполняет волю начальника.
И как только Пика сказал слова, стена, к которой он сидел спиной, задрожала, и посыпались камни, и Пика тогда лег на начальника, чтобы закрыть его своим телом. Потому что он был никто, а важен только начальник.
Глава 6
Ояма сунул клинок в костер, в самую его синюю сердцевину, чтобы огонь очистил от чужой крови и чужой грязи фамильный меч, доставшийся ему от отца, отцу от деда, деду от прадеда. Огонь, забравший его отца, был куда сильнее, чем этот, он был ярче тысячи солнц и жарче погребального костра на кладбище Окуно-Ин, и в том огне сгорело все, что могло гореть, во всем Нагасаки не осталось целых домов, так писала мать. Она писала: настанет день, и Ояма отомстит за отца и всех, кто сгорел в огне, – создаст солдат, несущих смерть и неуязвимых для смерти. Она писала, что не сомневается в нем: ведь он не только ученый, но еще и воин, он справится.
Но он не справился, не создал, не отомстил. Он лишь служил безумцам и истязал невинных, воевал на чужой войне. Теперь настало время уйти с войны, забрав с собой женщину-кицунэ, которая была его пленницей, а стала его госпожой.
Он посмотрел на Аньли. Она грела над костром свои вечно холодные пальцы, и то же делала ее дочь, и их тонкие бледные руки походили на покрытые инеем ветки, смотрелись частью этого стылого маньчжурского леса, который их породил.
Они казались ровесницами, обе выглядели на двадцать, его кицунэ и ее тридцатилетняя дочь. Ояма так и не позволил Аньли признаться, сколько лет ей на самом деле, сколько столетий. Он не хотел это знать. Ему достаточно было знать, что она не будет стареть, и что она никогда не поборет свою природу, что, не желая того, она высосет всю его силу – и что он будет с ней, пока не умрет, и только смертью искупит свою вину перед нею.
Ояма вынул клинок из огня, и его женщина, его кицунэ, провела по раскаленному металлу рукой, неотрывно глядя ему в глаза. От этого жеста и от этого взгляда ему сделалось горячо в животе.
– Ты обожжешься.
– Нет, – Аньли показала ему гладкую, розовую ладонь. – Я просто согрею руки.
Ее дочь тоже вдруг взялась за раскаленный клинок рукой – и тут же, сдавленно вскрикнув, ее отдернула. Запахло паленой кожей. На покрасневшей ее ладони набухали золотистыми гроздьями волдыри.
Она посмотрела на мужчину, который упорно на нее не смотрел, и сказала:
– Я обожглась.
Сказала не жалобно, а как будто даже довольно. Как будто хотела показать этому холодному мужчине, который на нее не смотрел, что в ней больше человеческого, чем в матери.
Он так и не взглянул на нее. Он смотрел в огонь. Ояма подумал вдруг, что в фамилии этого человека – лишняя буква. Не Кронин должны его звать, а Ронин. Самурай, лишившийся господина. А заодно и души.
– Вы благородный человек, Кронин-сан, – сказал Ояма с глубоким кивком. – Вы спасли нас. Вернули мне меч. Я ваш должник.
Кронин молча, без выражения развернул и протянул Ояме армейскую карту.
– Это мне… зачем?
– Это чтобы вернуть мне долг. – Кронин выудил из-за пазухи карандаш. – Начертите маршрут к «Отряду-512».
– Для чего?
– Я рассчитываю найти там женщину. Белокурая, голубоглазая, родинка над губой… – Его голос вдруг сорвался, и Ояма с изумлением понял, что Кронин не равнодушен, а из последних сил держит лицо, как будто он и впрямь самурай. – …Ее зовут Елена. Она моя жена. Она там?
Ояма взял у Кронина карту и карандаш:
– Она вам очень нужна? Елена?
Тот впервые с тех пор, как они покинули грот, посмотрел на Лизу – долгим, тоскливым взглядом – и произнес:
– Да. Очень.
Лиза откинула назад голову и заливисто рассмеялась. Как и мать, она смеялась, когда ей причиняли боль.
Ояма прочертил на карте извилистую тонкую линию, поставил крестик и только тогда сказал:
– Она там.
Кронин прикурил от горящей ветки, глубоко затянулся.
– Она жива? – голос Кронина звучал твердо, но рука с сигаретой дрожала. – Что с ней сделали? Скажи, чего мне там ждать.
Ояма покачал головой:
– Я указал тебе дорогу. Но там… ты сам должен встретить свою судьбу.
Кронин открыл было рот, чтобы возразить, – но не стал. Долго, внимательно смотрел Ояме в лицо, будто силясь через кожу и череп прочесть ответы, скрытые в голове. Потом поднялся. Сверился с картой. Швырнул окурок в огонь.
Лиза вскочила, бросилась к нему и обняла. Кронин застыл, потом взял ее руки в свои и медленно их разжал, убрал, оттолкнул, а на лице его отобразилось такое страдание, будто он стягивал с шеи удавку – через боль, из последних сил.
– И что дальше? Допустим, она жива… – Лизо говорила тихо и сбивчиво. – Что тогда между нами?.. Все?
Кронин глядел поверх ее головы на осенний лес, сухой, колючей щетиной окаймлявший дальнюю сопку:
– Между нами все – в любом случае. Лиза, ты… и правда не человек.
Она хихикнула, глупо, тонко и жалобно:
– А если б я была человеком? Если бы я сделалась человеком ради тебя, Максим? Для тебя!
– Не унижайся, дочь, – сказала Аньли. – Не теряй достоинство.
– Не указывай мне, что делать! – взвизгнула Лиза. – Ты – чудовище! Мы обе с тобой чудовища! Он прав, прав!
Что-то знакомое, знакомое и очень неправильное, мелькнуло в ее руке. Ояма увидел, что это, только когда она отломила тонкий кусок стекла и выплеснула себе в рот содержимое. Ампула с вакциной – из тех, что унес из Грота подопытный. Одну ампулу подопытный отдал Насте. Вторую она, значит, украла.
– Нет! Плюнь! – Ояма бросился к Лизе. – Ты не станешь от этого человеком! Ты просто…
Она улыбнулась и сделала глотательное движение.
– …умрешь.
Она расхохоталась – безудержно, дерзко, звонко, – хотела набрать полную грудь воздуха, чтобы захохотать снова, но не смогла.
– Что с ней? – теперь Кронин, наконец, смотрел на нее неотрывно.
– Вакцина ее убивает, – глухо сказал Ояма.
– Но ведь подопытные…
– Они люди. Переделанные – но люди. Вакцина убивает в них оборотня – а человек остается. Она же – истинная кицунэ. Когда зверь в ней умирает, она умирает с ним.
…Она опустилась на четвереньки у ног Оямы и Кронина и содрогнулась всем телом, надеясь, что получится втянуть в себя ставший вдруг плотным, как ком линялой шерсти, воздух если не ртом, так хоть хищной пастью, но ей не удалось сделать переход.
– Но как же Настя? Ведь она тоже кицунэ – и выжила!
– Она еще не успела стать кицунэ, когда получила вакцину.
…Лиза попробовала еще раз – но снова не перешла. Тогда она легла на прелую, пахнувшую мертвыми листьями землю и повернулась на спину.
Баю-баю, темна как ворон
В стылой реке вода
И когда Кронин склонился над ней, и обнял ее, и попытался вернуть ее холодные руки туда, откуда минуту назад их сбросил, а они все соскальзывали, соскальзывали с его шеи, – тогда она опять улыбнулась, это было легко, ведь для улыбки не нужен воздух, и взгляд ее сделался мечтательным и пустым, как если бы она заснула, но забыла закрыть глаза.
Просто дыши этой тьмой, и скоро
ты уснешь навсегда
– Неужели ничего нельзя сделать?! – заорал Кронин, но она его больше не слышала.
Потому что Небесная Лисица Ху-Сянь пела ей колыбельную, все громче и громче.
Глава 7
Полковник Аристов застонал и открыл глаза, мутно-серые, как каменная пыль, в которой он копошился, и хрипло спросил:
– Сколько я был без сознания?
Из серого марева явилось и нависло над ним освещенное фонарем бесстрастное лицо Пики:
– Тридцать семь часов сорок две минуты, начальник.
Аристов сел, привалившись спиной к каменной стене. Осмотрелся. В святилище было пусто: ни лисьего золота, ни глиняных воинов, только запах падали и следы засохшей крови на земле и на стенах, да еще их распахнутый дорожный саквояж, разложенные на камне шприцы, армейская рация, помятая фляга, китайская шелковая карта, развернутая той стороной, на которой полковник изобразил исцеляющие руны. Оглядел себя: запекшаяся круглая ранка в области солнечного сплетения, вокруг нее – неумелое плетение рун: