Та взглянула в сторону Кронина и тут же – в сторону полукровки, не на них, а поверх голов. Так смотрят на небо, чтобы выяснить, есть ли тучи, будет ли дождь… Повернулась к Юнгеру – и кивнула:
– Он сказал правду.
С наслаждением Лама наблюдал за реакцией господина. За багровым его лицом. За трясущимся подбородком. За подергивающимися в дрожащей руке часами. Господин, казалось, сейчас заплачет – как ревнивый старший ребенок, не желающий мириться с появлением младшего. Нет, сдержался. Сделал яростный вдох и долгий, неровный выдох. С ненавистью зыркнул на полукровку. Потом вдруг обратился к Ламе:
– Значит, мой отец в поездках пользовал шлюх… И вся наша дружная семья теперь в сборе. Что-то мне не везет на сестер – все влюбляются в Макса Кронина… Впрочем, не по собственной воле. Эту вот сестренку… дочь шлюхи… толкнул к нему в постель я. А другую, – он кивнул на Элену, – подложил под него наш друг Аристов.
Элена нахмурилась:
– Что это значит, Антон?
– Помнишь ваше знакомство в цирке? Макс Кронин, непревзойденный метатель ножей вслепую… Это Аристов заставил тебя выйти на сцену.
– Нет. Я вышла сама, – она смотрела поверх головы господина.
– Он толкнул тебя на сцену. Гипнозом. С чего бы ты сама так глупо рисковала собой?
Элена смотрела все в ту же точку – напряженно, сосредоточенно. Не отрывая взгляда, кивнула, признав его правоту:
– Ты мне раньше не говорил.
– Не хотел расстраивать тебя, милая. Ты так ценишь свое чувство собственного достоинства. А гипноз – это унизительно. Сродни дрессировке… Собственно, к ней нам пора сейчас приступить, – господин принялся мерно раскачивать перед лицом Кронина часы на цепочке.
– Ты бы так никогда не поступил со мной, да, Антон? – она внимательно глядела поверх него. – Не стал бы меня дрессировать, милый?
– Отвлекаешь, Элена!.. – Он раздраженно поморщился и продолжил глубоким, спокойным голосом: – Ты будешь следовать за мной, Максим Кронин. Я заберу твою волю. Я буду считать от десяти до нуля – а ты будешь вспоминать. Когда я закончу счет, ты покажешь, где усыпальница. Потом ты умрешь. Ты сам не захочешь жить… Смотри на меня. Смотри в глаза, Максим Кронин. Десять…
Глава 13
…Девять.
Раннее утро. Час между собакой и волком. Серый и тусклый, как шерсть убитого волка, свет. Лошадиное ржание. Прокуренная кибитка бродячего цирка. Мне двенадцать. Я болею, а может быть, умираю. Мадам Эсмеральда называет мою болезнь «гнилая горячка». Я лежу на груде тряпья, пропитанного моим потом. И когда передо мной появляются люди в кожанках с «маузерами», я не знаю, ворвались ли они сюда с улицы или из моего горячего бреда.
Вслед за кожаными заходит господин, на них не похожий. Он в элегантном костюме цвета молочного шоколада. Совершенно седой, но молод. У него холодный, как наледь на окне, взгляд. Он красив.
Вместе с ним в кибитку заходит смерть. Я узнаю ее безошибочно. За те дни, что я болен, я привык ее узнавать.
Господин и кожаные ищут кого-то в нашем бродячем цирке. И я думаю – вдруг он ищет меня. Вдруг он мой отец. Ведь я же не знаю, как мой отец выглядит. Мне хотелось бы, чтобы он был таким – красивым, седым и сильным… но нет. Они ищут не меня. Какого-то бандита, налетчика. Заполошно квохчет мадам Эсмеральда:
– Это ошибка! Здесь только артисты цирка!
Тот, кого я хотел бы видеть моим отцом, господин в элегантном костюме, приставляет к моему виску пистолет. Ледяной металл касается липкой, горячей кожи. Это почти приятно.
– Что вы делаете? – причитает мадам Эсмеральда. – Он просто больной ребенок!
– Ваш ребенок? – господин внимательно на нее смотрит.
– Сирота… Родители погибли…
– Но он вам дорог.
– Нет! – отзывается она быстрей и громче, чем надо. – Просто у него талант к фокусам.
Она врет. Она меня бьет, но любит. И я вижу, что он видит, что она врет.
– Я убью его, если вы сейчас же не скажете, где тот, кто мне нужен.
И она говорит:
– Он в шатре. Там, где клетка со львом.
Господин, его смерть и кожаные выходят. А мадам Эсмеральда улыбается им вслед змеиной улыбкой. И я вдруг понимаю: она сделала так, что они не уйдут из цирка живыми. Она дружит с тем, кого они ищут. Она их ненавидит.
Мне становится жарко. Так жарко, что мысли теряют форму и плавятся. И, проваливаясь в бред, я кричу:
– Не подходи ко льву! Лев горит! Решетка летит!
Я кричу, кричу – а потом раздается взрыв. И мадам Эсмеральда удовлетворенно кивает. Но я знаю, я откуда-то знаю, что смерть забрала только кожаных. Что седой господин меня услышал и не пошел.
Он заходит в кибитку – расхристанный, в обгоревшем и порванном пиджаке. В его правой руке пистолет, а в левой – кусок решетки, за которой сидел мой лев: три коротких продольных прута скреплены одним поперечным. На груди его рана точно такой же формы – от этой самой решетки. Значит, клетку со львом разорвало взрывом.
Он протягивает мадам Эсмеральде свой пистолет и говорит ей:
– Мадам, вы хотели меня убить. Теперь вам стыдно. Так стыдно, что самой не хочется жить.
И она берет пистолет, и обхватывает дуло напомаженными губами, будто целует, и звучит выстрел.
Она падает рядом со мной на груду тряпья, и глаза ее становятся поддельными, нарисованными.
Он стоит над нами. Над грудой тряпья. Он говорит:
– Поднимайся. Пойдешь со мной. Всю свою жизнь я тебя искал. Ты – менталист. Такой же, как я. Вместе мы станем непобедимы.
…Восемь.
Лес. В моей руке револьвер. Мне четырнадцать. Я должен попасть в даму пик. Папа Аристов выбрасывает из-за дерева карты, а я должен выстрелить один раз – и попасть. Я стою далеко. Я не вижу, не вижу карт. А он злится на меня. Он даже не разрешает называть его папой. Он говорит, я должен полностью слиться с тьмой и тьма все сделает за меня. Он завязывает мне глаза.
Я в отчаянии. Я отдаюсь этой тьме. И черное сердце с обрубком хвоста является мне – совсем не в той стороне, где Аристов расшвыривает свои карты. Я оборачиваюсь и стреляю. Я срываю повязку. На земле лежит Филя. Его гимнастерка залита кровью.
Полковник Аристов склоняется над ним, проверяет пульс. Вытаскивает из простреленного нагрудного кармана окровавленную и тоже простреленную даму пик. Оборачивается ко мне – и на лице его радость:
– Молодец! Попал.
Я говорю:
– А Филя?..
Аристов качает головой и вдруг спрашивает:
– У тебя есть монета? Положи ему в рот. Когда забираешь чужую жизнь, полагается заплатить.
…Семь.
Шпрехшталмейстер на сцене трясущимися руками застегивает на запястьях, на лодыжках и на горле блондинки тонкие ремешки. Зал аплодирует и ревет – им нравится смотреть на блондинку, потому что ей страшно. Она боится боли. Боится, что я в нее попаду. Но между болью и унижением она выбрала боль.
Мне нравится ее имя – Елена.
Я опускаю на глаза глухую повязку, достаю первый нож и дожидаюсь, когда стихнут аплодисменты. Обычно в этот момент я слышу легкий перезвон колокольчиков Аннабель. На этот раз перезвона колокольчиков нет.
Я делаю вдох на счет «три», а потом на счет «семь» длинный выдох, чтобы унять биение сердца. И я сливаюсь с тьмой. Тьма все сделает за меня.
И я бросаю нож в тишине. Блондинке ничего не грозит.
…Шесть.
Она говорит:
– Возьми меня с собой, ну пожалуйста.
Я отвечаю:
– Нет.
– Но у твоей жены есть талант! – поддерживает ее Аристов. – Его надо использовать.
Я отвечаю:
– Нет.
– Она хочет работать с нами. Она физически видит ложь, Макс! Она может быть нам полезной.
Я отвечаю:
– Нет.
Она выходит из комнаты, хлопнув дверью. Он пожимает плечами – раздраженно, разочарованно – и тоже выходит.
Тем же вечером он привозит ее в больницу с ножевым ранением в живот. Мы стоим у ее постели, и он говорит безразлично:
– Ты был прав. Я взял ее с собой. Она действительно не годится. Понимает, когда враг врет, – но не оценивает опасность. Говорит ему прямо в лицо. Провоцирует. Запорола мне операцию.
Я отвечаю:
– Ты чудовище, Аристов.
– Все будет хорошо. – Он уходит.
Молодой рижский врач прилежно конструирует фразы на русском. Он орудует словами, как продезинфицированными пинцетами, аккуратно удаляя из солнечного сплетения надежду:
– Здоровье фрау пребывает почти вне опасности. Все жизненно важные органы пребывают в порядке. Но также есть неудача. Фрау Елена потеряла дитя. Мне жаль, но абортус… выкидыш, так?.. в таких обстоятельствах не является редкостью. Причиной явился удар ножом в область утерус… матка, так?.. У фрау открылось кровотечение.
Она говорит в подушку:
– У нас была девочка.
– Столь ранний срок… Мы не можем быть в известности, какого пола являлся плод.
И я кричу:
– Зачем ты пошла туда, Лена? Зачем ты, дура, так рисковала?!
Она говорит:
– Прости, Максим. Я хотела доказать тебе, что могу.
…Пять.
Трое китайцев таращат глаза и мычат через грязные кляпы. Харбин. Пропахший кровью одноэтажный каменный домик с деревянными ставнями. Тридцать девятый год.
Перед каждым выстрелом Юнгер спрашивает:
– Куда ты дел карту?
Я не отвечаю. Они по очереди расстреливают всех троих.
– Ты жестокий человек, – говорит мне Юнгер. – Продал жизни своих соратников за старый шелковый свиток… Где карта?
Я не отвечаю.
Они срывают мне ногти – на руках, потом на ногах. Они сажают мне на живот голодную крысу и накрывают сверху жестянкой. Они стучат по жестянке прикладом, сводя эту крысу с ума. Пока она с визгом вгрызается в мою кожу и мясо, Лама выводит у меня на груди острием ножа три продольные черты и одну поперечную.
Я кричу. Но я им не говорю, что отдал карту агенту Верному.
И тем более я не говорю про ключ от усыпальницы, про пароль, без которого карта фактически бесполезна.
…Четыре.
Полковник Аристов любуется моим шрамом: