Он глотнул из бутылки – как-то вдруг лихо, молодцевато, опустошив ее на треть сразу.
– Полагаю, есть причина, по которой мною занимается не контрразведка… а вы?
Она вдруг подумала, что, не будь у него стариковской этой седой бороды, он был бы даже красив.
– Вы правы, отче. Я нашла свой путь искупления. И мне нужна ваша помощь.
– Помочь страждущему – мой святой долг. Только, знаете, Елена Августовна… если вы хотите, чтоб я кого-нибудь предал… лучше сразу давайте в контрразведку.
– Что вы, отче. С предательством я справляюсь сама. От вас мне нужно другое. Нужен человек – местный, опытный, способный перебраться через советскую границу… и подбросить в ближайшее отделение Чека небольшую посылку. Незаметно подбросить – и незаметно вернуться обратно. Я заплачу.
Он сделал еще глоток.
– Думаю, я знаю такого. Андрон Сыч. Старовер, охотник, контрабандист.
– Организуете нам встречу?
– Что будет в посылке?
– А вы наглец, батюшка! – Она засмеялась, к собственному удивлению, совершенно беззлобно.
– Я никому не скажу…
Она смотрела поверх его головы. Его цвет был синий, глубокий, ясный – как небо, в котором он когда-то летал. Его цвет ей с самой первой встречи понравился. Такой насыщенный цвет без вкраплений, пустот и пятен бывает только у сильных, смелых людей. У Макса тоже был однородный, яркий и дерзкий, огненно-рыжий цвет; она когда-то шутила, что это потому что он клоун…
– …Клянусь, это останется между нами. Просто мне нужно знать меру зла, в котором вы предлагаете мне участвовать.
Она смотрела поверх его головы. С его словами цвет ни на йоту не изменился. Он ей не врал.
– В посылке будет яд, – сказала она. – Страшный яд. Из нашей лаборатории.
Отец Арсений мрачно перекрестился.
– …Но он послужит для того, чтобы спасти хорошего человека, с которым я поступила плохо. Я обменяю его жизнь на смертельный яд. Он русский офицер. Он когда-то был моим мужем. Он непременно бы вам понравился… Это все, что я могу рассказать.
Он кивнул. С достоинством: не как тот, кому угрожают и кого шантажируют, а как тот, кто обдумал предложение и его принимает:
– Я организую вам встречу с Андроном.
Она развернулась и пошла к выходу, спиной почувствовав, как он ее перекрестил.
– Елена Августовна! – его голос эхом разнесся под сводом церкви.
Она обернулась. Он стоял с бутылкой кагора – раскрасневшийся и какой-то нелепый.
– А вы все же… ошиблись. Насчет природы моего к вам интереса.
Его цвет оставался синим, пронзительно-синим. Он говорил искренне.
– Елена Августовна… я… с тех пор, как я овдовел… я никогда не думал, что вновь… смогу почувствовать…
Она вышла.
Отец Арсений тогда не взял на себя греха. Он помог ей – и это было во благо. Ради хорошего человека Максима Кронина.
Он взял грех на душу позже – в августе сорок пятого. Когда предупредил ее о готовящемся штурме, испугавшись, что она пострадает.
Хорошо, что он не знал и не видел ее греха. Того греха, о котором она, может быть, рассказала бы Богу – но отцу Арсению рассказывать не хотела. Того греха, который она совершила, когда перед налетом красноармейцев они уничтожали реактивы, бумаги и самых ослабленных, бесперспективных подопытных.
пристрели их сама, Элена, докажи, что ты с нами
Юнгер даже не пытался использовать гипноз, когда протягивал ей пистолет. Он хотел, чтобы она это сделала без принуждения. Подтвердила свою лояльность ему – и его «великому делу».
Она выкурила сигарету и сделала, как он велел. А потом обронила в груду трупов золотые часы, брезгливо скривилась – и поднимать не стала. Чтобы Юнгер видел, что для нее это больше не ценность – часы с портретом бывшего мужа. Чтобы он поверил, что в ней больше нет любви. Чтобы он ослабил контроль и утратил бдительность. Чтобы ее побег стал возможен.
Сначала в Шанхай. Оттуда – вместе с Максом – пароходом в Австралию.
Все пошло не так, как она задумала. Подчинилось не предусмотренному ею порядку – но хаосу, который нес с собой Макс. Если вдуматься, так было всегда. Он называл этот хаос судьбой.
Так сложилась судьба, что Аристов опоздал. Он явился в «Гранитный», когда Кронина там уже не было. И обмен в Шанхае не состоялся. Вместо этого Кронин сам явился за ней сюда. В это богом забытое, в это проклятое место, где она стала чудовищем…
Она прохаживалась от одной стены подвала к другой, и наручники дробно позвякивали в такт ее нервным шагам. Нестерпимо, отчаянно, до озноба хотелось курить. Но чудовищу не положена сигарета. Чудовищу положено быть запертым в подвале в цепях. В изоляторе временного штаба советского гарнизона.
Может быть, ей хотя бы дадут сигарету перед расстрелом?
Интересно, как скоро будет расстрел. Побыстрей бы. Курить очень хочется. Побыстрей бы.
Отследить ход времени в помещении без часов и без окон сложно – это, кстати, не раз говорили ее подопытные. Но, однако же, если исходить из того, что путь от стены до стены занимает секунды четыре, и если метаться по подвалу безостановочно, время можно хотя бы приблизительно контролировать. Так что, если она преодолела расстояние от стены до стены две тысячи семьсот раз, получается, она провела здесь десять тысяч восемьсот секунд, то есть три часа – прежде чем в коридоре раздался звук тяжелых шагов, и в замке повернули ключ, и дверь распахнулась с протяжным лязганьем, будто кто-то зевнул заржавевшей пастью, и в подвал вошел человек.
И она сказала ему самое неуместное, что только можно было сказать:
– Умоляю, Макс, угости меня сигаретой.
Глава 2
Чей-то голос обращается ко мне в темноте:
– Кто вы? Где вы?
– Максим Кронин, артист. Пришел смотреть утконоса.
– Бредит, – с горечью произносит другой.
Я открываю глаза – и вижу белый, со змеящейся трещиной, потолок лазарета. Невозможно. Как я могу быть жив? Я пытаюсь коснуться рукой виска – но мне не подчиняются руки. Хочу сесть – но и это не удается. Скашиваю глаза – мое тело стянуто и замотано полосами бинта. Как будто я мумия.
Надо мной склоняются доктор Новак и Пашка:
– Товарищ Шутов! Кто я такой, вы помните? А вы кто, товарищ Шутов?
Рядовой таращится на меня с такой собачьей радостью и надеждой, что мне хочется отвернуться и уткнуться в стену лицом, но мешают бинты, так что я просто отвожу взгляд. Потому что я помню – и кто такой он, и кто такой я. Потому что я снова лгу ему в эти его безоблачные глаза:
– Рядовой Овчаренко, я – капитан СМЕРШ Степан Шутов.
– Слава Богу! Тойсть, я хотел сказать… – Он внезапно кидается к двери, орет во всю глотку: – Скажите товарищу Горелику, товарищ Шутов очнулся! – Возвращается. – Я боялся, вдруг из-за меня вы дурачком бы остались… вы тут бредили утконосами, себя чужим именем называли…
Доктор Новак светит фонариком мне в глаза:
– Зрачковый рефлекс нормальный… Сколько пальцев? – он сует мне в лицо пятерню.
– Какого черта! Развяжите меня сейчас же!
– Это – нет, – Овчаренко мрачнеет. – Вдруг вы опять себя будете убивать.
– Рядовой, ты не понял. Это приказ, – говорю я с угрозой, и в его глазах появляется страх.
Не за себя, за меня.
– Я не буду себя убивать, – добавляю чуть мягче.
Пашка неуверенно теребит бинт, озирается на доктора Новака. Тот протягивает ему скальпель:
– Разрезай, а то будешь полдня разматывать.
– Как я жив? Я же выстрелил себе в голову.
Пашка становится вдруг пунцовым.
– Пистолет холостыми был… как выяснилось… заряжен, – он разрезает на мне бинты. – А я, дурак, и не понял. Товарищ Ерошкин холостыми его зарядил, чтобы, значит, товарища замполита в последний путь проводить, а боевые патроны не тратить… Ну а я пистолет прихватил – и вам потом сунул, дурак, чтоб вы от врага защищались… А вы, вместо того чтобы по врагу, – в самого себя… А там холостые… Получается, везет дуракам…
Я сажусь. Ощупываю голову. Она перевязана; правый висок и ухо прикрыты компрессом. Я начинаю смеяться. Даже Аристов, со всей его прозорливостью, не предугадал, что сложнейший механизм, который он встроил в меня, запнется об такого вот идиота.
Я смеюсь все громче. По логике вещей я должен быть сейчас мертв. Просто есть еще логика хаоса – я называю его судьбой. Механизм самоуничтожения был одноразовым, потому что полковнику Аристову в голову не пришло, что я убью себя холостым.
– Получается, Пашка, ты опять меня спас, – говорю я сквозь хохот.
Он смотрит на меня с явной опаской.
– Вы, товарищ Шутов, в себя пальнули несознательно, так? Эти гады в японском лагере какой-то химией вам разбомбили сознательность?
– Разбомбили, да, – я резко обрываю смех. – Где Елена?
– Товарищ Елена на гауптвахте. Ну, в изоляторе. Товарищ Горелик товарища Елену определил туда до выяснения. Ну, тойсть, до завтра.
– Завтра?
– Да. Товарищ Горелик связался со штабом, запросил усиление. Завтра прибудет отряд гвардейцев. Я товарищу Горелику прояснял, что товарищ Елена – ваша жена и наш советский разведчик… Так ведь?
Снова эти доверчивые глаза. Мне противен собственный голос. Я просто киваю.
– …А товарищ Горелик отчего-то считает ее вражеским элементом.
Я протягиваю руку ладонью вверх.
– Лейтенант. Ключ от гауптвахты.
– Для чего? – Горелик буравит меня недоверчивым взглядом.
– Тут вопросы задаю я.
– Завтра это изменится.
– Может быть. Но сегодня я старший по званию. Ключ, сейчас же.
– Нет, – он вздергивает буратинистый нос. – У меня приказ штаба. Ключ не дам. Пишите на меня донос, капитан.
Лейтенант смотрит мне в глаза – без страха и даже с вызовом. Я ловлю его взгляд, его честный и прямой взгляд, такие взгляды ловить легко. Я смотрю на него как будто через прутья решетки. Как будто через прицел. И я говорю ему глубоким, спокойным голосом, как дрессировщик, обращающийся к дикому зверю, я говорю ему:
– Лейтенант. Я буду считать от трех до нуля. Когда я скажу «ноль», ты поверишь в мои слова. Три… Елена – наш советский разведчик. Два… Она работала под прикрытием. Один… Выполняла ответственное задание в стане врага. Ноль… – я протягиваю руку ладонью вверх. – Ключ от гауптвахты.