– Ты, кажется, спутал меня с богом, Макс Кронин. А я не бог. У каждого человека своя судьба, каждый ткет свою нить… Я лишь вижу всю картину, весь узор в целом. Могу иногда подправить стежок. А иногда – оборвать.
– Как мне теперь тебя называть?
– Я – мастер Чжао, но ты волен звать меня как угодно. Имена – их знаешь сколько бывает?
Он вдруг смеется таким родным, таким задорным Пашкиным смехом, что меня охватывает тоска:
– Мне больше нравится Пашка. Но его ведь нет. И не было. Правда, мастер?
– Неправда, товарищ Шутов. Он действительно был, этот рядовой Овчаренко. Был одной из тысячи прожитых жизней. Он любил тебя и тобой восхищался. И я его понимаю. Мне нечасто везло с учениками. Ты был моим лучшим учеником.
Был. От этого прошедшего времени вдруг становится горько. Будто он от меня отрекся. Будто, если бы он позволил, я пошел бы сейчас за ним, а вовсе не к самолету, у которого ждет меня моя женщина.
Он встает, пошатнувшись. Он берется рукой за мое плечо – и говорит, по-моему, не от нужды, а из жалости:
– Сейчас я слаб. Проводи меня на моем пути еще самую малость, пока силы не восстановятся.
Если бы я был собакой, я бы сейчас вильнул ему хвостиком.
– Да, учитель. Куда лежит путь?
– В Усыпальницу терракотовых воинов. За фанатиком, который пошел их будить с ведром моей крови.
Глава 21
Я провожаю его до болота. Там он говорит мне:
– На этом все. Здесь наши пути расходятся. На прощанье ты можешь задать мне три вопроса, как в сказке.
Я смотрю на холм с одиноким кряжистым деревом на вершине.
Я смотрю, как на холм выбираются и становятся в строй терракотовые истуканы. Отсюда они кажутся игрушечными солдатиками.
– Они правда ожили?!
– Ты сказал.
– Что ты будешь делать?
– Аннигиляцию. У тебя остался один вопрос.
– Но у меня их так много!
– Тогда спроси первое, что придет в голову.
Я смотрю, смотрю на проклятый холм…
– Почему ты проклял всех, кто дотронулся до лисьего золота, а мне позволил забрать его из святилища безнаказанно? В том ли дело, что я не хотел присвоить его себе?
Он качает головой.
– Дело в том, что ты и так достаточно проклят.
Я смотрю, как он идет по болоту, уверенно переступая с кочки на кочку. Как обходит ловушки, как уклоняется от арбалетной стрелы, слегка подавшись вбок корпусом. Как другую стрелу он останавливает выставленной вперед раскрытой ладонью.
Я кричу ему в спину:
– Ты ведь выживешь там? Ты не можешь ведь умереть, рядовой Овчаренко?
Он молча уходит.
Я стою у болота и смотрю ему вслед, как смотрела мне вслед его кобыла Ромашка.
Я стою до тех пор, пока он не доходит до цели, пока гнойным нарывом не лопается проклятый холм, пока дерево на вершине не вспыхивает, как гигантский бикфордов шнур, пока в небо не ударяет столб оранжево-черного пламени.
Глава 22
Она бросается мне на шею и шепчет счастливо: – Ты пришел, пришел!.. Я так боялась, что не придешь!..
Я позволяю обнять себя, я обнимаю ее в ответ. И отстраняюсь:
– Лена, я не лечу. Прости меня, если сможешь.
Она закуривает. Губы ее дрожат. Отец Арсений подносит спичку к этой трясущейся у нее во рту сигарете.
– Я понимаю, ты не любишь меня… Но ты не можешь остаться, Макс! Там ведь гвардейцы!.. Там скоро будет СМЕРШ… Тебя расстреляют! Это верная смерть!
Я отвечаю:
– Смерть не страшна, если жить так, как будто ты уже умер.
Я делаю знак, и из зарослей камыша выходит Нуо с набитым золотом чемоданом.
– Вместо меня полетит она. Она гораздо больше хочет в Австралию.
Я прохожу мимо полусгоревших фанз. Задираю голову: гидроплан закладывает вираж, переливаясь в лучах заката. Я иду дальше. Черноволосая женщина и ее семилетняя дочь, взявшись за руки, стоят во дворе харчевни, оцепленной красноармейцами. Они тоже смотрят на небо. Потом замечают меня. И я машу им рукой. И я иду им навстречу.
– А ну стоять! – красноармейцы вскидывают на меня автоматы. – Кто такой?!
Я ускоряю шаг. Кто я такой? Я тот, на ком больше нет клейма, нет метки хозяина, ибо я сам есть хозяин, хозяин смерти, и шрамы мои затянулись.
Я тот, кто видел поросшие плесенью лица оживших воинов. Я тот, кто гладил оскаленные морды их глиняных мертвых коней. Я тот, в чьих жилах течет живая вода. Я тот, кто выпил мертвую воду. Я тот, кто соединил в себе жизнь и смерть. Я тот, кто исчез во взрыве.
– Стой, падла! Жить надоело?!
Я тот, кому надоело жить. Тот, кто прожил тысячу жизней. Теперь я буду влачить еще одну. Пока не найду того, кто станет моим лучшим учеником. Пока не назову ему свое имя.
– Стой, мы стрелять будем!
Но я иду. Они не будут стрелять. Другие выстрелят – и я заранее знаю, где и когда, и почему я им это позволю.
Я вижу весь узор в целом и вижу тех, кто его плетет, я больше не капитан Шутов, я больше не рядовой Овчаренко, я больше не Максим Кронин. Я больше, чем они все.
И нет у меня ни привязанностей, ни страстей, ни желаний, а есть только путь, и я иду по нему, а рядом со мной идет смерть. И Кронин теперь – лишь одна из тончайших нитей, из которых этот путь соткан. Но все же он есть.
И он идет навстречу женщине, которую любит.
А тот, кто целится в него, орет:
– На меня смотреть!
И он смотрит.
Он говорит тем, кто держит его на прицеле:
– Ваше оружие раскалено добела.
И они бросают автоматы на землю.