ос, и челюсть как будто бы онемели. Она увидела, что на грудь двумя струйками льется кровь, и только потом, когда спереди ее платье из желтого стало красным, почувствовала во рту вкус железа, а в переносице – жжение.
Наверное, тигры на туфельках помогают только настоящим китайским девочкам. А у нее слишком много неправильной крови.
– Слушай мою команду! – племянник старосты подобрал с земли еще пару камней; глаза его сияли от возбуждения. – Теперь кидаем камнями в бесов! Они там в ней внутри прячутся!
Он кинул камни, один за другим, остальные тоже. Из фанзы доносился плач Насти.
– Ты обещал по два камня! – закричал Прошка. – Это нечестно!
– Так это в нее по два камня. А в бесов – лучше побольше. Ты что же, не за Христа, а за бесов? – Тихон угрожающе ткнул Прошку в плечо. – А ну кидай камни! И чтоб мне не мазал! Я ж знаю, ты меткий, в папашу!
Близнецы, возбужденно прильнув к окну, кидали камни и куски досок уже без команды, в свое удовольствие. Краем глаза Прошка заметил, что бритоголовые, гогоча, вошли в фанзу.
– Прикажи им, чтоб прекратили, – без выражения сказал Прошка.
– Иначе – что? – издевательски уточнил Тихон.
– Иначе – вот, – Прошка вытянул из кармана охотничий нож, дрожащими руками раскрыл и направил на Тихона острие.
– И что, порежешь нас, братьев по вере, ради бесовской нехристи?
Тихон вразвалочку подошел к Прошке и требовательно протянул руку:
– Давай сюда. Это игрушка для больших мальчиков. Давай-давай, не бойся. Нож отдашь – мы уйдем.
Не веря Тихону, понимая, что врет, но притворяясь перед собой, что поверил, Прошка отдал ему нож. Племянник старосты осмотрел рукоять и лезвие со знанием дела. Сложил нож, засунул в карман, приблизил свое лицо к Прошкиному вплотную, так, что почти соприкоснулись их лбы:
– У бати взял?
– Ну.
– Ты знаешь, что воровство – смертный грех?
– Ну.
– Отступаешься от греха?
– Отступаюсь.
Белобрысый сделал шаг назад, кивнул, вроде бы удовлетворившись ответом, а потом с оттяжки ударил Прошку кулаком в скулу. Тот упал, и Тихон принялся методично, как будто даже слегка скучая, бить ногами лежачего. Не в полную силу, так, чтоб ничего не сломать, – а то не хватало еще, чтоб Ермил потом пришел разбираться.
Близнецы, присмирев, испуганно топтались рядом: они такого поворота не ожидали:
– Тиш, можт, не надо? Он все-таки брат наш…
– Заткнитесь! – Он и сам понимал, что пора бы остановиться, но от этого их нытья только больше зверел и остановиться никак не мог.
Из фанзы слышались взрывы смеха бритоголовых и Настины вскрики.
– Еще раз повтори, а то я уши не чистил, – отсмеявшись, про-гундосил тот, что помладше. – Где, говоришь, твой папка?
– Мой папа на войне, – стараясь не плакать, ответила Настя.
Оба снова загоготали.
– Это мамка твоя, шлюха, тебе спиздела? Нет у тебя никакого папы!
– Если мама у меня шлюха, а из Лисьих Бродов она точно не уезжала… – прошептала Настя, понимая, что теперь они ее точно прибьют, – тогда, значит, мой папа – кто-то из здешних. Может, ваш? – Она зажмурилась, ожидая удара.
– Это чо она щас сказала? – оторопел младший.
– Это бесы в ней говорят, – со знанием дела констатировал старший. – Ибо она есть ведьминское отродье. Слышь, ты. Ну-ка, разденься! – он рывком задрал Настин подол. – Мы щас с братом проверять будем, ты ведьма или не ведьма.
– Слуш, Серый, а как мы проверим? – тот, что помладше, озадаченно поскреб бритую голову.
– Ты чо, дурак? – беззлобно ответил Серый. – Если ведьма, на теле будут ведьмины родинки, которыми ее дьявол пометил, а еще, конечно, третий сосок.
– Чо, правда?
– Да вот те крест, – Серый перекрестился двоеперстием и рявкнул на Настю: – Быстро, сука, разделась!
Она как раз стягивала с головы намокшее и липкое от крови платье, когда у фанзы прогремел выстрел; бритоголовые вжались в стену. Следом за выстрелом раздался голос мужчины, сильный, гневный и ясный, как раз такой голос, какой, по Настиным представлениям, будет у папы, когда тот вернется с войны:
– А ну прекратить! Встал! Руки по швам! Имя, фамилия, где живешь?
– Тихон я… Милованов… – беспомощным, тонким голосом отчитался с улицы Тихон. – Там живу. Мой дядя – староста…
– Еще раз кого-то обидишь, я тебя расстреляю. А всю семью твою – в лагерь, вместе со старостой. Это ясно?
– Ясно, – еще тоньше проблеял Тихон.
Послышались тяжелые, уверенные шаги, и в фанзу вошел человек, в которого вчера стреляли у дедушки Бо. Тот человек, чей портрет ее мама носила на шее под крышкой часов. Когда мама спала, Настя иногда брала часы и играла, как будто человек на портрете – ее родной папа. Он ушел на войну, а мама его очень ждет. Он скоро вернется назад в Лисьи Броды и их с мамой от всех защитит.
В том, что теперь именно этот человек спас ее и Прошку, и вышвырнул из фанзы бритоголовых, и помог ей натянуть платье, и взял ее на руки, и понес на руках домой, – во всем этом было что-то не столько чудесное, сколько обыденно правильное. Как будто Небесная Лисица Ху-Сянь наконец-то сделала то, что пора было сделать давно.
Глава 4
Когда стало понятно, что кровь из носа шла от удара, а не оттого, что это уже началось, когда Настя умылась, выпила целебный отвар, переоделась и взахлеб рассказала, что ее побили камнями, а дядя Шутов вмешался и спас, когда Прошка, замирая от ужаса, попросил воды, когда смершевец сообщил, что детей теперь никто в Лисьих Бродах не тронет, так что пусть идут погуляют, а у него к ней будут вопросы, Лиза разом вдруг успокоилась и почувствовала, как отступил страх, потому что не боялась она ни допросов, ни староверов, ни их камней. А боялась только, что сбудется скоро проклятье, потому что Насте уже исполнилось семь.
– Пусть он воду допьет и уходит, – ровным голосом произнесла Лиза, не глядя на Прошку. – Никогда пусть не возвращается. А ты, Настя, иди побудь с дедушкой.
– Я хочу гулять с Прошкой!
– Ты с ним больше никуда не пойдешь. Вон отсюда, а то прокляну твою душу, – она, наконец, взглянула на Прошку.
Тот поставил пустую кружку на кан и молча попятился к выходу.
– Так не честно! Не смей так делать! – заплакала Настя. – Прош, не верь, она тебя специально пугает!
Прошка замер, не зная, что хуже: здесь остаться и погубить свою бессмертную душу – или выбежать вон и стать в Настиных глазах трусом.
– Это правда нечестно, – вдруг вклинился Шутов. – Пацан ее, как мог, защищал. Запретить им дружить будет очень несправедливо.
– Что ты знаешь о несправедливости, капитан? – прищурилась Лиза.
– Например, что дети ее не терпят.
Лиза вдруг засмеялась, искусственно и не к месту, и сказала тихо и зло:
– Не лезь. В наши семейные. Дела. Капитан.
– Это, как я понимаю, твой способ сказать спасибо? – Шутов издевательски подмигнул.
– Мама! Дядя Шутов хороший!
– Дядя разный, – серьезно ответил Шутов. – Он и правда лезет в чужие дела. В том числе и в семейные. У дяди такая работа: оперуполномоченный СМЕРШ.
Он пристально глянул на Лизу. В его взгляде отчетливо читались угроза и снисхождение: не при детях. Лиза быстро отвела взгляд – не из страха, а чтобы себя не выдать. Она видела его неделю назад. В сумерках, в лесу, у кумирни. Она плохо разглядела тогда лицо, но запомнила запах и голос. Вместе с ним был еще один человек, больной, слабый. Он звал Шутова другим именем. И они говорили между собой как беглые каторжники, а не как смершевцы… Она сразу узнала его вчера в лазарете, но никому не сказала. Такой козырь следует держать при себе.
– …Я хочу гулять с Прошкой! – Настя явно восприняла слова «дяди Шутова» как защиту и покровительство. – Он мой брат! – добавила она нерешительно.
Лиза вдруг покачнулась, как от удара:
– Кто это сказал?!
– Я сказала. Мы с Прошкой побратались, теперь мы брат и сестра! – она продемонстрировала надрез на ладони. – Ну, мама, пожалуйста! Мне Прошка дупло обещал показать!
– Побратались, – повторила за дочерью Лиза, устало и как будто бы обреченно. – Хорошо. Идите, гуляйте. Только недолго.
Настя радостно сорвалась с места, обняла ее, потом схватила за руку Прошку и потащила из дому.
– Настя! Если ты почувствуешь боль или слабость…
– Знаю! Сразу бежать домой! – дочь повернула к ней радостное лицо. – Только зря ты боишься, мама! Я совершенно здорова!
– Я не крала часы, – Лиза помешала варево в котелке. – Мне Деев их подарил. Он капитан, как и ты.
– Вы с Деевым были любовниками?
– Почему же были? – Она подула на угли, тлевшие в очаге. – Он обещал, что вернется.
– Откуда у Деева эти часы?
– Он не сказал. Я не спрашивала. Наверно, трофей. Подарил мне после захвата японского лагеря. Сказал – они из чистого золота. Мне понравились – я взяла.
Она поставила низкий столик на кан рядом с Шутовым. Перелила горячий отвар из котелка в пиалу. К потолку, к пучкам засушенных трав, потянулись дрожащие лапы пара.
– А почему фотографию чужого мужчины из-под крышки не вынула?
– Побоялась испортить чистое золото. – Она засмеялась. – И к тому же фотография чужого мужчины мне тоже понравилась.
– Куда ушел Деев?
– Он не сказал. Я не спрашивала. Вот, пей. – Она подула на горячий отвар, как если бы давала его ребенку, и с легким кивком протянула ему пиалу в сложенных лодочкой ладонях.
– Что это?
– Противоядие. Называется Пробуждение Третьей Лисы. Пробуждение первых двух Лис ты уже выпил. Это последняя порция. Когда допьешь – избавишься от Сна Пяти Демонов.
– Мне передали, я получу противоядие, только если принесу извинения. А я вроде не извинялся.
– Ты помог моему ребенку. Для меня это лучшее извинение.
Шутов принял из ее рук пиалу. Осторожно понюхал.
– Из чего это?
– Там сладкие корни болотного аира, или цян-пу, они похожи на сморщенные хлысты. Когда больной проглотит отвар, они высекут захвативших его демонов. Но только если над болотным аиром, пока он рос, лиса махнула хвостом. Еще там сухие листья воронца колосистого, или шэн-ма: они острые, как когти дикого зверя, и когда больной проглотит отвар, они распорют демонам животы. Но только если листьев шэн-ма касалась лапой лисица. Еще я положила гуй чи, «зубы призрака», – это сгнившие в земле корни бамбука, которые погрызла лиса. Ну и пепел сожженного корня женьшеня. Этот корень имеет форму человечка. Оказавшись в теле больного, он посрамит демонов, и те выйдут из него со слезами. Но, естественно, только если лиса помочилась на землю, из которой был извлечен этот корень.