Из тумана выходит на луг человек. Его глаза – цвета расплавленного свинца, цвета набрякшего снегом неба. Его волосы – как сам этот снег, но спина прямая и молодое лицо. На нем перчатки из черной кожи. Он делает повелительный жест рукой – как будто подзывает лошадь к себе. Ромашка ржет и поднимается на дыбы – и я падаю на четвереньки в прелую, пахнущую гнилью траву. Вокруг меня цветы и осколки костей, а под ними – по-прежнему ледяная трясина. Я снова тону.
– Не ссы, Циркач. Ты просто тень. Мы с Ромашкой тебя прикроем.
Флинт наклоняется к лошадиному уху, щелкает и шипит, и Ромашка испуганно распахивает нарисованные глаза.
– Давай, давай, ты сможешь, – Флинт хлопает ее по бледному крупу.
Она опять закрывает глаза, легко толкается копытами от вязкой, с чавканьем засасывающей меня жижи и мчит навстречу седому человеку в перчатках. А Флинт, раскинув тощие руки, как в полете, как на кресте, встает на ее спине в полный рост.
– И дана мне власть над четвертою частью земли! – кричит он. – Умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными!
И прежде чем тьма, усеянная черепами и луговыми цветами, смыкается надо мной, стоящим на четвереньках, я успеваю увидеть, как Ромашка бьет седого человека копытами в грудь, и он падает, а Флинт харкает в него чумной, черной кровью.
Глава 2
Тьма выходит из меня вместе с гнилой болотной водой – и я снова могу дышать. Я стою на четвереньках у кромки болота, на сухой кочке рядом с криво растущей корягой; рядом со мной на земле – мой пистолет «вальтер» и мой револьвер «смит-вессон». Надо мной, пыхтя, нависает Пашка.
На основание коряги наброшена петля, свободный конец веревки уползает в трясину. Тьма, заполнившая все внутри и вокруг меня, была такой плотной и окончательной, что только сейчас я впервые вижу веревку, за которую держался, пока Пашка меня вытягивал.
– Виноват, товарищ Шутов, нарушил приказ, – довольно лыбится рядовой. – За вами пошел. Потому как Ромашка-то не вернулась, вот я и подумал: случилось что-то. Ну и, значит, хожу-брожу тут в потемках – где вас искать?.. А потом слышу – выстрел. Это вы хорошо придумали – в воздух стрелять.
Я выблевываю из себя еще одну порцию мутной жижи, а следом за жижей – слова:
– Я не в воздух стрелял, рядовой…
– А куда? – Пашка удивленно оглядывается. – В кого?..
Улыбка сходит с его лица.
– Товарищ Шутов, где лошадь?
Я молча указываю глазами на топь. Несколько секунд он без выражения смотрит туда. Потом садится на землю, подбородок его начинает дрожать, и совершенно по-детски оттопыривается губа. Он горько, беззвучно плачет.
– Пришлось добить, – я хлопаю его по плечу. – Ее стрелой ранило, когда она меня полезла спасать.
Он вытирает лицо рукавом гимнастерки:
– Значит, такая была у нее судьба.
Я сажусь рядом с ним.
– Спасибо ей. И тебе, Паш, спасибо, – я трогаю рукой привязанную к коряге веревку. – Ты как живым-то сюда дошел?
– Так местный же я, считай. Забайкальский. У меня и батя, и дядья все казаки, в пластунах служили, обучили кой-чему… – Он осекается и испуганно хлопает мокрыми ресницами. – Но идейно я с ними, конечно, никак не согласен…
– Не оправдывайся. Обучили – и молодцы.
Пашка стягивает с себя гимнастерку и протягивает мне:
– Товарищ Шутов, вы зубами стучите. Давайте вы пока в моей, а я в вашей, на мне и обсохнет.
– Отставить, рядовой.
– Да я ж от чистого сердца, – обиженно сопит Пашка.
Он смахивает со щеки комара – тот лениво перелетает на другую щеку и снова присасывается. Овчаренко сгоняет его рукой, комар садится ему на голый живот, рядовой размахивает в воздухе гимнастеркой.
– Да прихлопни ты его уже, Овчаренко!
– Говорят, кусаются только самки, причем беременные. Жалко самку-то убивать, она ж не со зла, ей детишек надо кормить… Ой, товарищ Шутов, смотрите!
В прогалине жижи в паре метров от нас чумными бубонами вздуваются и лопаются пузыри, а над пузырями извиваются голубые язычки пламени. Пашка завороженно на них таращится, забыв дышать и отвесив челюсть. Его распахнутые глаза такого же цвета, как эти болотные огоньки:
– Смотрите, это же чудо!
– Не чудо, а химия, рядовой Овчаренко. Метан, горючий болотный газ. Образуется, когда что-то гниет.
– А запалилось-то почему? – он смотрит на меня недоверчиво.
– Самовоспламеняется.
– Так я ж и говорю – чудо.
Насосавшаяся самка комара тяжело взлетает, оставив на Пашкином лбу красный прыщик.
– Иногда мне кажется, рядовой, в моей жизни тоже было когда-то чудо. А потом пропало. Как будто хирург его вырезал скальпелем под наркозом. Понимаешь, о чем я?
– Понимаю, – Пашка важно кивает. – Без чуда жить страшно. Я надеюсь, товарищ Шутов, оно у вас опять отрастет.
Предрассветный туман заволакивает сопки пушистым шелковым коконом, будто готовя их к превращению. Через этот туман мы идем к холму с раскидистым деревом на вершине. Небо все еще темное, но на востоке уже как будто надорван край, и из открывшейся бреши сочится еще не свет, но обещание света.
Во мне сейчас такая же брешь. Я иду в Пашкиной гимнастерке – он все-таки настоял – и мучительно борюсь с желанием открыть ему правду. Или хотя бы часть правды.
– Рядовой Овчаренко. Зря ты со мной связался, – говорю на ходу.
– Это почему же, товарищ Шутов? – в голубых удивленных глазах отражается темное небо. В них как будто два неба одновременно, в этих глазах, – то, которое над нами сейчас, и то, каким оно станет в полдень.
– Потому что я свое дело сделаю – и уеду. А ты здесь останешься.
– И чего?
Я останавливаюсь. Он тоже.
– Пашка. Я не тот, кем кажусь.
Несколько секунд он напряженно морщит взопревший лоб и скребет пятерней пшеничные волосы. Потом кивает – как будто бы понимающе:
– Да все мы, товарищ Шутов, не те, кем кажемся. Не зря ж говорят, что чужая душа – потемки…
Рядовой Овчаренко бодро идет вперед, погромыхивая автоматом и, очевидно, считая вопрос закрытым. Я молча шагаю рядом, и прореха во мне стремительно зарастает, скрывая под толщей лжи едва забрезживший свет. Он сам виноват. Имеющий уши да услышит, имеющий глаза да увидит. Он не услышал и не увидел, пока была такая возможность. Теперь момент упущен. Остались только потемки моей души.
– …Я и батю-то родного в душевном плане не знал. Мой батя…
Я резко останавливаюсь, делаю Пашке знак молчать и вскидываю свой «вальтер». В обмотанном паутиной, мглой и туманом кустарнике справа от нас кто-то есть. Его не видно – но я и не пытаюсь увидеть, я просто знаю: он там. Я закрываю глаза. Я сливаюсь с собственной тьмой. Моя тьма все сделает за меня.
Глава 3
– Ты должен отдать мне вакцину. – Я тебе что-либо должен? – Юнгер презрительно вскинул бровь. И тут же с досадой отметил, что фраза построена хоть и грамматически верно, однако слишком громоздка. Достаточно было одного слова: «Должен?» Вот эта склонность к построению полных фраз выдает в нем иностранца гораздо больше, чем остзейский акцент, совсем легкий.
– Я выполнила свою часть договора. Выяснила, где святилище, – полукровка тряхнула мокрыми волосами. – Значит, ты должен.
Ее наглость ему почти нравилась. Но «почти» не считается. Никто не смеет с ним так говорить, тем более в присутствии слуг, – барон покосился на Ламу. Тот уже выбросил за борт обернутого в циновку китайского старика и теперь отдраивал с дощатого пола остатки кровавых пятен. Когда барон придет к власти, он возвысит и Ламу – даст ему должность главного палача. В этой жизни каждый должен заниматься предназначенным ему делом. Наслаждающийся убийством, кровожадный зверь Лама – палач при тиране. Он же, Юнгер, утонченный, аристократичный, породистый – великий тиран.
Юнгер молча протянул руку с пустым фарфоровым стаканчиком, и Лама, отложив тряпку, наполнил его вином из кувшина.
– С чего ты решила, что в нашем с тобой договоре в графе «обязанности» у тебя всего один пункт? – Он отхлебнул из стаканчика.
– Я прошу тебя отдать вакцину для Насти. – Вот теперь она испугалась, подбирает слова. – Появились предвестники. Переход случится в любой момент.
Он молча сделал еще глоток.
– Я прошу, барон. Без вакцины Настя умрет!
Вот теперь полукровка в правильном состоянии, то есть в отчаянии. Не так уж сложно ею манипулировать. Просто задействовать базовые инстинкты. Страх за детеныша.
– Бедное дитя, – он поставил пустой стаканчик на стол. – Хорошо, что в наших силах предотвратить ее смерть. Я, конечно, дам тебе вакцину… но не прямо сейчас. Ты сначала сделаешь для меня еще что-то.
Полукровка прикрыла глаза. Она выглядела усталой.
– Что еще ты от меня хочешь?
– Мне сказали, в Лисьи Броды приехал офицер СМЕРШ. Степан Шутов. Этот человек для меня интересен.
– Он не… – Лиза вдруг осеклась, не договорив.
– Что?
– Он не кажется мне интересным, барон.
Юнгер несколько секунд смотрел на Лизу с таким выражением, будто с ним внезапно заговорила циновка или цветок. Наконец улыбнулся:
– Твое мнение интересует меня в последнюю очередь.
Если Лама не ошибся, если в Лисьи Броды под видом смершевца действительно проник Кронин (это в принципе в его духе: неслыханная наглость, чудовищный риск, все как Макс любит), нужно выяснить, что он делает так близко от «Отряда-512» и от святилища. Что он делает так близко от него, барона фон Юнгера, и от женщины, которая барону принадлежит. Что он делает так близко от тех вещей, которые должен был напрочь забыть. Неужели Аристов с ним не справился? Или Аристов вернул ему память и снова к себе приблизил? Как бы ни было, наблюдение будет полезным…
– Я хочу, чтобы ты вступила с этим Шутовым в интимную связь. Как ты это умеешь. Как с Деевым, – Юнгер весело подмигнул.
С ее мокрых, черных волос на платье стекали капли воды. Она, пожалуй, даже красива, но ему такое неинтересно. Не арийка. У женщины должны быть светлые локоны. Такие, как были у Элены, пока он не посадил ее в клетку. Впрочем, дело, может быть, не в цвете волос. Вероятно, ему мешал его немецкий перфекционизм: он ведь знал ее природу. Полукровка. Значит, неполноценна. Идеальные хулицзин несут в себе гены двух оборотней, матери и отца. Эта – только по матери. Ни то ни се. Недозверь. Недочеловек. Вызывает брезгливость, а не желание. Он даже не взял ее подопытной в лабораторию – не на сто процентов чистая кровь. Она куда полезней в роли агента.