Глава 4
Иржи Новак сунул в уши турунды из ваты, а на глаза нацепил плотную марлевую повязку, но заснуть все равно не мог. Птицы все громче гомонили на кедре, возбужденно накликивая рождение нового дня; их крики пробивались через турунды, а первый свет, пока еще водянистый, неверный, но от этого как будто особенно ядовитый, просачивался через повязку.
Чертовы птицы. Чертова бессонница. Чертов рассвет. Чертов микроскоп. Не нужно было так долго засиживаться. Доктор Новак потуже затянул повязку и уткнулся лицом в измятую, пахнувшую стариковским потом подушку. Свет снаружи теперь почти что не ощущался, но по ту сторону повязки, по ту сторону глазных яблок, по ту сторону черепа, в голове его роились обрывки мыслей и образов, и он как будто бесконечно рассматривал и сравнивал под микроскопом чьи-то красные сплющенные кровяные тельца.
А ведь он знал, что с ним всегда так бывает, если вовремя не улечься и упустить время. И ведь никто не заставлял его до четырех утра над микроскопом сидеть. И уж тем более никто не заставлял его так много курить – теперь в груди и горле першило. Зачем сидел? Подумаешь, странная кровь у сбежавшего пациента – так мало ли чем он болеет? Да, слишком много красных кровяных телец, гораздо больше, чем у обычного человека… Да, вариабельность их размеров, у человека красные кровяные тельца примерно все одинаковые… Ну так ведь тут вполне возможна нетипичная реакция крови на раны или на инфекцию, занесенную тигром… Да и какая теперь вообще разница? Пациента-то нету… Тем не менее странная кровь Подопытного (он поймал себя на том, что теперь и сам называет пациента «подопытным» вслед за майором Бойко) всю ночь не давала ему покоя. Он зачем-то даже взял кровь у себя и сравнил с образцом Подопытного. Ну да, у него, у Новака, эритроцитов раза этак в два меньше, и все ровненькие, аккуратные, по семь с половиной микрометров примерно. У Подопытного же некоторые по пять, другие по десять… Он зачем-то даже применил итальянский метод: пробу крови с щелочным раствором калия. Кровь Подопытного дала гематин только спустя шесть с половиной минут. Его собственная – как положено, спустя две минуты.
До шести утра он ворочался, мучительно припоминая, и еще более мучительно пытаясь заставить себя не припоминать, кровь какого животного дает при щелочном анализе гематин за шесть-семь минут. Лошади?.. Крысы?.. Собаки?.. Кажется, все же собаки…
В седьмом часу вскочил, с остервенением сбросил повязку и извлек из ушей турунды. Сдернул с кровати простыню. Поднялся наверх, в помещение лазарета, открыл шкафчик с лекарствами. Взял люминал. Самое лучшее снотворное средство.
Телохранитель осторожно отполз от спавших вповалку щенков, тихо выбрался из разрушенной фанзы, в которой заночевала стая, и потрусил через кладбище в сторону пристани. Ему нужна была сука. Запах течной Старшей Матери лишил его сна, но сук из собственной стаи ему запрещено было трогать. Там, у пристани, жила хромая, одноглазая Мэй. Он не любил ее, ее единственный глаз гноился, а из пасти пахло болезнью, но все же он брал ее, когда становилось невмоготу: она была слабой и за нее некому было вступиться.
У выхода с кладбища стоял человек. Телохранитель знал человека – тот иногда приходил к Отцу, и они вместе переставляли черные и белые костяные фигурки на большой квадратной доске. Его звали Доктор. Обычно Доктор пах бинтами, касторкой и спиртом, но в этот раз к неприятному запаху примешивался еще один. Пасть Телохранителя наполнилась вязкой слюной – от Доктора пахло нежнейшим, свежайшим мясом.
Доктор пошарил рукой в кармане – и швырнул Телохранителю кусок говяжьей вырезки. Вот это свезло так свезло. Обычно ему доставались объедки – Телохранитель ел после всех, на пару с Сигнальщиком. А тут – такое сочное, красное… По правилам стаи он должен был отнести этот кусок Вожаку, но он не дурак: это его добыча. Его удача.
Телохранитель обнюхал мясо.
– Ешь, Шарик, ешь, – сказал человек.
Телохранителю не понравилось имя Шарик, оно звучало унизительно. Ему показалось, что к запаху говядины примешивался какой-то еще дополнительный, лекарственный запах, но это было неудивительно – ведь Доктор трогал мясо руками, а руки его пахли лекарством. Он, не разжевывая, заглотил весь кусок, уселся на землю и уставился на Доктора, стараясь казаться максимально несчастным. Ведь где один кусок, там и два… Доктор снова полез в карман. На этот раз он, однако, достал не мясо, а резиновые перчатки. Телохранитель, почуяв дурное, кинулся прочь – но его лапы внезапно отяжелели и подкосились, а кладбищенские кресты вдруг завертелись перед глазами, как возбужденные собачьи хвосты… Он увидел, как человек надел резиновые перчатки и развернул простыню, и эта простыня накрыла Телохранителя одновременно с пришедшей откуда-то из живота тугой тьмой. Он успел подумать, что это конец…
…Но он ошибся. Это было начало. Ему свезло.
Он очнулся в пахнувшем лекарствами помещении – на мягкой, чистой циновке. Перед ним стояли две миски: одна с водой, другая с мясными обрезками и хрящами, смешанными с рисовой кашей. Левая передняя лапа чуть ниже колена была перевязана бинтом, и на долю секунды он вдруг вспомнил ощущение входившей под кожу иглы.
В кресле-качалке сидел Доктор и курил вонючую трубку.
– Проснулся, Шарик? – Доктор, крякнув, наклонился и похлопал его по холке. – Хороший пес. Послужил науке…
Телохранитель вильнул хвостом и подошел к миске. Выходит, с ним произошло настоящее чудо. Его взяли в человеческий дом. Не нужно больше унижаться перед Старшей Матерью и Вожаком. Не нужно больше бороться за существование. Ну а что Шариком его здесь зовут и что проткнули лапу иглой – так это, в сущности, пустяки. Бывают и хуже имена у собак, например Дружок. А лапа – что лапа? За пару дней заживет.
Глава 5
Цун из Братства Камышовых Котов сидел в засаде в кустарнике тихо, не шевелясь. По потной шее ползала муха, но он ее не сгонял, чтобы не выдать себя движением. В итоге муха нырнула за шиворот, под воротник ватной куртки, под перекрещивающиеся кожаные перевязи с патронами, и теперь противно жужжала и наматывала круги по липкой спине Цуна в бесполезных поисках выхода. Осталось недолго, муха. Через пару минут все кончится. Сначала Цун убьет человека – не из винтовки, но ножом в спину, чтоб не шуметь. А брат его Лин, скрывающийся в зарослях метрах в трех, точно так же убьет второго. И после этого Цун убьет муху.
Вообще-то этих двоих, капитана и рядового, здесь не должно было быть. По плану Цун вместе с еще шестерыми «котами» должен был незаметно следовать за охотником и отрядом красноармейцев до их конечного пункта, то есть до входа в святилище, и только там убить всех, включая охотника. Забрать их оружие, лошадей. И главное – забрать из проклятого святилища золото. Если верить атаману – а Цун ему безоговорочно верил, – там, в святилище, золота будет столько, что на долю от добытого каждый сможет уйти из Братства и жить безбедно до самой смерти. Только Цун не уйдет. Ведь он не нищий крестьянин, как брат его Лин. Он потомственный хунхуз, отец и дед его был хунхузы, дед во время налетов надевал накладную рыжую бороду… Цун же красил рыжим в бороде одну прядь и заплетал эту прядь в косичку. Сколько б ни было золота в проклятом святилище – он останется в банде…
Эти двое, что явились со стороны Плохого Болота и теперь, сами того не зная, шли за «котами» след в след, были лишними в плане. Цун и Лин остались в засаде, чтобы их тихо убрать, остальные пошли вперед, за отрядом.
Изнывая от щекотных прикосновений мушиных лапок к спине, Цун смотрел из густого кустарника, как рядовой с капитаном приближаются, беспечно болтая на излюбленную русскими тему – о загадочной и темной душе. Капитан был с вещмешком, отчего-то в мокрой насквозь гимнастерке и с автоматом. Рядовой же – налегке, с пистолетом за поясом и револьвером на правом бедре; с капитаном говорил как будто бы свысока, снисходительно. Цун слегка удивился, но значения не придал: кто их, красных, разберет, небось еще с ночи пьяные; они пьяные всегда забывают о субординации.
Цун удобней обхватил рукоять ножа: сейчас они пройдут мимо – и он кинет нож рядовому в спину, тот к нему ближе. Лин прикончит пьяного капитана. А потом он попросит Лина прихлопнуть муху…
Поравнявшись с кустарником, рядовой почему-то остановился – и выхватил из кобуры «вальтер». Напряженно повел дулом вправо и замер, целясь прямо в Цуна – будто каким-то чудом он видел его сквозь густую листву и обмотанные паутиной ветки кустарника. Будто он мог видеть насквозь.
Цун облился потом и перестал дышать. Жужжание мухи под рубахой и курткой казалось ему оглушительным. Это все из-за мухи, подумал он вдруг. Этот русский – он в муху целится… Главное сейчас – чтобы он не выстрелил. Выстрел услышат Бойко и его люди на склоне холма. Выстрел выдаст присутствие Камышовых Котов… Но он не выстрелит. Кто станет по мухе стрелять?..
…Рядовой выстрелил. Цун коротко взвыл от боли и выронил нож: пуля угодила ему в запястье. Он попытался сдернуть с плеча винтовку, неловко орудуя онемевшей, как будто не принадлежавшей ему больше рукой, но не успел: красноармеец метнулся в кустарник, выволок его из засады, бросил на землю, заломил за спину здоровую руку, прижал щекой и носом к гнилым иголкам и прелой листве, как щенка, нассавшего в неправильном месте:
– Ты кто такой?
– Не нада стреляй, не нада убивай! – залопотал Цун. – Русски солдата дружи!
Со склона холма, как бы опровергая его слова, послышались хаотичные выстрелы. Рядовой сдернул с Цуна винтовку и уже на бегу коротко приказал второму:
– Овчаренко, карауль его здесь!
– Так точно, товарищ Шутов!
Тяжелый ствол уперся Цуну в затылок, и в этот самый момент до него дошло, что ранивший его рядовой был вовсе не рядовым, а как раз капитаном, что эти двое по какой-то причине – возможно, по пьяни – поменялись одеждой.
Раздался выстрел – на этот раз не со склона, а совсем близко – кажется, стрелял из винтовки Лин. И еще один выстрел – похоже, из «вальтера». Дело плохо. Под штаниной шароваров к голени Цуна был примотан маленький пистолет ТК, но воспользоваться им сейчас, лежа на животе, он не мог. Цун шевельнул изувеченной рукой, застонал и прогундосил: