Лиза вздрогнула. Настя стояла у нее за спиной, и синие отблески очага плясали болотными огоньками в ее глазах. Еще недавно она не умела подкрадываться сзади так тихо.
– Не ведьма.
– Кто ты?
Дочь смотрела на нее внимательно и спокойно. На этот раз она была готова услышать правду.
– Наполовину я человек. А наполовину – хулицзин. Лиса-оборотень.
– А я? Я тоже стану оборотнем?
– Еще недавно я надеялась, что ты – нет. В тебе лишь четверть лисьей крови… но эта кровь очень сильная. Я вижу, что ты меняешься. В семь лет случается первое превращение.
Настя залезла на теплый кан. Она дрожала.
– Я различаю запах всех ягод и трав, которые ты варишь в котелке, мама. Там бешеная вишня, мед из нектара болиголова, цветки син-лин-пи, полынь айе… Еще там, кажется, мертвая пчела и куриная кровь. Мне страшно, мама. Я раньше так не могла. И еще у меня все время есть эта мысль – что я должна уйти в лес. Эта мысль – она как будто не моя, а чья-то чужая. Я хочу, чтобы она от меня отцепилась! Чтобы все стало как раньше. Я боюсь! Я не хочу в лес…
– Я тоже боюсь, Настя, – Лиза сняла котел с огня, села на кан рядом с дочерью и погладила ее по волосам. Настины волосы были русые, чуть волнистые, совсем не китайские; она надеялась что эта русость, эта русскость ее защитит… Но лисья кровь оказалась сильней.
– Из-за моего превращения ты боишься? – спросила Настя. – Я что, уйду в лес, как кошка Мими, чтобы умереть в одиночестве?
– Не уйдешь. Я не дам тебе умереть. Но это будет… непросто.
– Почему?
Лиза посадила дочь к себе на колени. Настины руки и плечи были горячими. Слишком горячими.
– Много лет назад моя мать… твоя бабушка… совершила грех. За это весь наш род прокляли.
Настя округлила глаза – как всегда, когда она собиралась задать важный вопрос. Лиза с тоской подумала, что она сейчас спросит, что это был за грех, или еще хуже – какая за него полагается кара. И ей придется ответить, что за последние тридцать лет ни один ребенок в их роду не выжил во время первого превращения.
Но Настя спросила другое:
– Как звали твою маму? Ты никогда мне не говорила.
– Ее имя – Аньли.
– Она умерла?
Лиза закрыла глаза, прислушиваясь к тому, что шепчет ей лисья кровь – та ее часть, которая шептала голосом ее матери.
– Она пока жива. Но каждый день ее убивают.
Глава 6
Двое японских рядовых ввели ее в пыточный кабинет, где уже ждали молодой лаборант и капитан Ояма. Аньли опустила глаза и принюхалась. Запах смерти и страха здесь был еще не так густ, как на прежнем месте. В этом бункере кровь замученных еще не успела впитаться в шершавый бетонный пол.
Грубо дернув за цепь, крепившуюся к строгому металлическому ошейнику на шее Аньли, они усадили ее в железное кресло. Один по-прежнему держал цепь, другой снял с нее наручники. Она провела ладонью по свежеобритой голове – волосы у нее росли быстро, так что брили ее через день, и вот уже год она никак не могла привыкнуть к этому ощущению болезненно голой кожи. Зато к серой лагерной робе с номером восемьдесят четыре привыкла легко и быстро. Один из рядовых ударил Аньли по руке дубинкой. Как обычно, она подумала, что сейчас – хороший момент, чтобы вырваться и растерзать их на части. Как обычно – не вырвалась, а покорно положила руки на холодные подлокотники и позволила им защелкнуть на запястьях вмонтированные в кресло железные браслеты, а шею и затылок плотно прижать к железному подголовнику, закрепив цепь за спинкой.
Когда рядовые вышли, лаборант, как обычно, с громыханием подкатил к ее креслу железную тумбочку на колесиках, на которой свивались в кольца, как змеи, полупрозрачные трубки с разнокалиберными металлическими насадками-иглами.
– Разъем номер пять, – бесцветным голосом скомандовал Ояма.
Лаборант взял за хвост змею-трубку с самой длинной и толстой иглой, закатал на Аньли рукав робы и ввел иглу в вену.
Она не сопротивлялась. Она могла бы вырваться и убить их всех. Она могла бы просто не дать себя поймать год назад. Загрызть не пару японских солдат, а весь отряд, который ее окружил. И растерзать безумца барона, который считает себя гипнотизером, который снабжает «Отряд-512» деньгами на все эти исследования… Но она не тронула их. Она сдалась. Это был ее путь. Она совершила грех и за него была проклята. Если что-то и поможет снять проклятье с их рода – это ее пребывание здесь. Вакцина, которую Ояма сделает из ее крови.
Аньли равнодушно смотрела, как черный кровяной червячок пополз по прозрачной трубке к резервуару. Ояма, в расстегнутом халате поверх капитанской формы, стоял спиной к креслу.
– Сколько крови забираем сегодня, господин капитан?
– Двойную норму, – ответил Ояма, даже не повернувшись.
– Ояма-сан, вы уверены? Женщина может не выдержать…
– Как ты сказал, капрал? Женщина?
Лаборант рефлекторно вытянулся по швам, хотя Ояма на него не смотрел.
– Простите, господин капитан. Номер восемьдесят четыре может не выдержать. Мы брали двойную норму крови всего два дня назад. Учитывая степень истощения…
– Приказ руководства. Не обсуждается, – Ояма потеребил ворот кителя, будто ему стало душно. – Номер восемьдесят четыре выдержит. Ты свободен. Вернешься через час, отвезешь ее назад в клетку.
Когда лаборант ушел, Ояма запер за ним дверь на ключ и посмотрел на Аньли. Приблизился, побрякивая связкой ключей:
– Прости. У меня и правда приказ.
Он отпер металлические браслеты на руках Аньли, потом разомкнул ошейник. Встал на колени перед ее железным креслом, как перед троном. Обхватил ее тонкие ноги, прижался к ним шершавой щекой.
– Я и правда выдержу, – она провела рукой по его волосам. – Ты делаешь то, что должен. Не оправдывайся.
Она сама щелкнула рычажком под одним из подлокотников и разложила кресло в горизонтальное положение. Функцию каталки японцы задействовали, когда нужно было вывозить из пыточной бессознательные тела или трупы. Аньли и Ояма, оставаясь наедине, использовали эту функцию иначе.
Ояма задрал на ней серую арестантскую робу; поцеловал косой шрам, пересекавший живот.
– Иди ко мне, самурай, – она обняла его за шею одной рукой. Вторая по-прежнему лежала на подлокотнике: Аньли старалась ею не шевелить, чтобы игла не выскочила из вены.
– Я забираю твою жизнь, раз за разом, – Ояма горячо и часто задышал ей в ухо. – А ты зачем-то мне даришь любовь…
– Ты тоже даришь мне кое-что, – она выгнула спину и так застыла. – Не спеши, самурай… Мне хочется, чтоб это длилось подольше…
Глаза Оямы были закрыты, на лбу проступила испарина. В отличие от него, Аньли любила смотреть. Она смотрела, как темная кровь вытекает из нее и ползет по трубке к резервуару. И ощущала, как, невидимая, сочилась из тела Оямы в нее его энергия ци. Его жизнь. Тот биохимик, что был до Оямы, продержался всего три месяца. Она была к нему так же безжалостна, как он был безжалостен к ней: забирала двойные, тройные дозы его энергии ци, чтобы самой не слабеть. Ояму она почти берегла. На него у нее были другие планы.
– Что я дарю тебе? – прохрипел Ояма.
Она почувствовала, что он едва сдерживается.
– Надежду, – помолчав, шепнула Аньли.
Он застонал; его лицо исказилось, и она жадно всмотрелась в эту гримасу, принимая в себя поток его ци вместе с горячим, густым, перламутровым семенем и готовясь ощутить на губах вкус его крови. Так стонет человек и такое у него бывает лицо во время любви и во время смерти.
Любовь любого мужчины к Аньли со временем всегда становилась его же смертью. И в этом была математическая гармония, как в простом уравнении.
Он быстро вытер рукавом кровь, брызнувшую из ноздри, а она украдкой слизнула языком кислую каплю, упавшую ей в уголок рта.
– Мне тяжело быть твоим палачом, – как будто оправдываясь, сказал ей Ояма. – От этого я сам как будто болею.
– Ты не такой, как все, самурай.
Она говорила так каждому, но в этот раз ее слова были правдой. Он был другим. Она поняла это сразу, полгода назад, когда Ояма, прибывший в «Отряд-512» на место умершего биохимика, впервые осматривал заключенных, шагая за бароном фон Юнгером и его переводчиком вдоль рядов женских клеток, держа папку под мышкой и опираясь на тонкий железный прут, как на трость. Ояма останавливался рядом с каждой клеткой и спрашивал у заключенных имя и возраст. В основном они от него просто шарахались, тряслись и скулили, самые отчаянные называли свой номер. Прут он не применял. Имена ему назвали только две женщины. Одна – русская из соседней клетки, Елена. Ее только что обрили, и она то и дело трогала голову или по привычке ею встряхивала; похоже, у нее еще недавно были длинные волосы. Она была в арестантской робе, но на шее ее висели золотые часы на цепочке. Аньли тогда удивилась, почему их у нее не забрали. Когда русская заговорила, Юнгер приказал ей молчать, а Ояме сказал с апломбом через переводчика:
– Эта – не для тебя. Елена особенная.
Аньли в который раз тогда подумала, что Антон Юнгер так старается быть похожим на отца, что превратил себя в его гротескную, карикатурную копию. В каждом слове и жесте Юнгера-старшего было достоинство, в младшем осталось только высокомерие. Красота и артистичность барона-отца обернулась в сыне рисовкой, позерством. Ум, сквозивший во взгляде отца, в глазах его отпрыска высверкивал искрами помешательства, одержимости…
Вторая женщина, назвавшая свое имя Ояме, была Аньли. Ояма поинтересовался, сколько ей лет, и она засмеялась:
– Больше, чем ты можешь вообразить.
– Ты выглядишь молодо. Я бы дал тебе не больше двадцати пяти, – спокойно сказал Ояма.
Она опять засмеялась, готовая к тому, что он ткнет ее железным прутом, но Ояма, напротив, прислонил прут к стене, раскрыл папку и погрузился в бумаги.
– Тут сказано, тебя взяли в плен рядом с Лисьими Бродами. Ты при этом убила двух вооруженных японских солдат голыми руками.
Она равнодушно пожала плечами: