– Спускайся вниз и стань во главе терракотовых воинов. Ты найдешь проход, потому что теперь ты – никто. Ты исполняешь волю хозяина.
И глиняный истукан подчинился.
Тогда мастер Чжао встал рядом со мной и Иржи. Полы его плаща трепетали на ветру, источая густой и душный аромат благовоний и тонкий запах могильной гнили. Мы по-прежнему не могли ни моргнуть, ни пошевелиться. Неподвижные глаза Иржи казались нарисованными, неживыми.
– Женщина-лиса дала вам «Сон пяти демонов», – сказал даос; теперь он был средних лет китайцем с черной бородой клинышком. – Это яд. К тому, кто его испил, приходят его мертвецы, и сам он становится мертвецом. Я пощажу вас. Я позволю вам оплакать своих мертвецов и снова ожить.
И тогда я увидел мертвых. Как выяснилось позже, Иржи видел их тоже – только других, своих. Мертвецы поднимались на холм, и я узнал среди них свою мать, и бабку, и бандитов-хунхузов, которых подстрелил под Лисьими Бродами в девятьсот первом, и японцев, которых убил на войне в девятьсот четвертом. Они бродили рядом с нами, постанывая и ноя, не подходя, однако, ближе чем на полсажени, – как будто вокруг нас с Иржи был очерчен магический круг. Некоторые были мне незнакомы: какие-то солдаты с простреленной грудью. Какая-то утопленница – вся в водорослях, распухшая, синяя, с перекошенным, безумным лицом. Какой-то прямой, высокий старик в генеральских погонах, с простреленной головой.
– Ты не знаешь их, – угадав мои мысли, сказал мастер Чжао; борода его поседела. – Потому что не видишь будущего. Для меня же есть только прошлое. Все, что с нами происходит, уже случилось. Все, что с нами случится, уже прошло. Это тоже твои мертвецы. Оплачь их.
И я оплакал солдат, которых убил на войне, начавшейся тем же летом. И я оплакал старика-генерала, в чьих чертах сейчас угадываю будущего себя, а тогда не узнал. И я оплакал женщину, с которой познакомился в Харбине спустя восемь лет и которая стала моей женой, которая жива до сих пор. Все эти годы я не узнавал в Наталье ту жуткую женщину. До сегодняшней ночи, когда у нее сделалось такое же безумное, как у той утопленницы, лицо.
– Довольно, – произнес мастер Чжао, и мертвецы послушно побрели с холма прочь. Лишь только утопленница смотрела на меня диким взглядом и шамкала фиолетовыми губами. Я видел, как старик с прямой спиной и простреленной головой взял ее за руку и повлек прочь. Она подчинилась.
Когда они ушли, ко мне и Новаку вернулась способность шевелиться, дышать и моргать.
Седой, морщинистый даос в черном плаще поставил между нами шахматную доску и расставил вырезанные из слоновой кости фигуры. Все пешки были в форме черных и белых волков, слонов заменяли тигры, лисица вместо ферзя. На клетку короля он поставил фигурку даоса. Один даос был в черном плаще, другой в белом.
– Я буду к вам милосерден и отпущу, – сказал старик. – Но есть условие. Один из вас покинет Лисьи Броды и никогда не вернется. Другой навсегда останется здесь. Только смерть подарит ему свободу.
Мы с Иржи тут же хором ответили:
– Я уеду.
– Я знал, что вы оба выберете отъезд, – прошелестел он слабым старческим голосом. – Но кто-то должен остаться. Пусть решает судьба. Вам предстоит сыграть партию в шахматы. Проигравший останется в Лисьих Бродах. Победитель уйдет и никогда не вернется.
Тогда Иржи спросил, что будет с тем, кто ослушается.
– Ты не сможешь ослушаться, – беззубым ртом прошамкал даос, его глаза гноились, лицо мучительно трансформировалось из старческого в младенческое. – Если ослушаешься – умрешь.
– И я тоже? – спросил я мастера Чжао; теперь глаза его были ясные, любопытные, с веселыми детскими искорками.
– А ты – нет. – Даос показал мне язык; он не выговаривал часть звуков, как трехлетний ребенок. – У тебя другая судьба. Если ты нарушишь запрет, дорогу к твоему дому узнают призраки, и они лишат твоих любимых рассудка.
Над холмом, над одиноким кряжистым деревом занимался рассвет. Мы сыграли партию, и я выиграл. Тогда, весной четырнадцатого года, я выиграл свободу.
Иржи взял с собой шахматы, и мы спустились с холма. У подножия нас терпеливо ждали Цыган и Гречка. К вечеру мы доехали до развилки. Одна дорога вела к мосту через канавку, окаймлявшую Лисьи Броды, другая – в Харбин. Иржи стал хорохориться и храбриться: мол, как медик он совершенно уверен, что случившееся там, на холме, – превращение китаянки в лису, а Вильгельма Юнгера в глиняного солдата, и наш с ним паралич, и беседа с мастером Чжао, и наложенные на нас «проклятия» – не более чем галлюцинация, вызванная приемом отвара. В доказательство он решил отправиться со мною в Харбин.
Как только мы отъехали от развилки, у Иржи пошла носом кровь, но он отмахнулся: это все недосып. Через полверсты он схватился за грудь, закатил глаза и обмяк на спине у Гречки. Я спешился, надежно закрепил бессознательного Иржи в седле (пульс у него прощупывался, но слабый, неровный), взял обеих лошадей под уздцы и довел до моста. Впечатленный событиями минувшей ночи и случившимся с Новаком приступом, я не решился пересечь границу Лисьих Бродов и довезти друга до лазарета. Вместо этого я стегнул Гречку и, убедившись, что она направилась в город, унося на себе Иржи, оседлал Цыгана и поскакал прочь.
Дальше – Первая мировая, революция и Гражданская. В двадцать первом я вернулся в Маньчжурию, уже генералом. Стал военным советником в китайских войсках. Обосновался в Харбине. Встретил Наталью и женился на ней. В двадцать втором родилась наша Глашенька.
Постепенно воспоминания о той ночи, что мы с Иржи провели на холме у святилища, притупились и смазались. Я вполне уже допускал, что Иржи был прав: все случившееся могло быть просто галлюцинацией, да и обморок его можно было объяснить действием употребленного вещества, переутомлением или истерикой. Меня очень тянуло сюда, в мой дом. Я мечтал показать его Наталье и подрастающей Глаше. И чем дальше, тем больше наложенное на меня даосом «заклятье» казалось игрой воображения, суеверием, бредом. Что за вздор вообще – «дорогу к дому узнают призраки»? Поэтому, когда в 1929 году начались китайско-русские столкновения на КВЖД неподалеку от Лисьих Бродов, я сам настоял на том, чтобы меня туда командировали вместе с семьей.
И я вернулся.
Иржи Новак все эти годы был здесь безвыездно. Он утверждал, что много раз пытался покинуть город, но всякий раз терпел неудачу. Сердечный приступ, внутренние кровоизлияния, частичный паралич, потеря памяти, слепота, глухота, удушье – такой была расплата за каждую попытку уйти. В конце концов он смирился.
Не то чтоб я ему не поверил – но для себя легкомысленно решил, что с его стороны это, возможно, самогипноз. Ведь мы с Натальей и Глашенькой провели в Лисьих Бродах три месяца, и ничего не случилось. Никаких бесов. Я завершил свою миссию, мы вернулись в Харбин, но стали бывать в Лисьих Бродах наездами.
Сегодня, после ночной Наташиной выходки, я действительно испугался. И эти слова – «дорогу к твоему дому узнают призраки, и они лишат твоих любимых рассудка» – наполнились смыслом. Она действительно вела себя как сумасшедшая. Как одержимая. Бесноватая…
Ну вот, впервые освежил в памяти и доверил бумаге те удивительные события – и полегчало. Наталья спит, и Глашенька спит. Во сне улыбается. Пойду немножечко прогуляюсь у Лисьего озера.
Авось обойдется.
2 сентября 1930 г.
Чем дальше, тем хуже. Сегодня Глашенька дивную нарисовала картинку: изобразила китаянку в позе лотоса, в желтом платье. Такой талант у ребенка! Назвала свою работу «Сифэн, или Западный Феникс». Неудивительно, что Сифэн – ведь именно это имя выкрикивала Наталья той ночью, когда ей помстилось, что в доме призрак.
Наталья снова впала в неистовство. Кричала, плакала, пена у нее вокруг губ, глаза больные, сумасшедшие, злые. Она себе вбила в голову, что это не Глаша нарисовала картину, а якобы сама китаянка Сифэн пришла к нам с кладбища и водила ее рукой. Пыталась сжечь картину, но я настоял, чтобы она висела в гостиной на видном месте. Нельзя потакать безумию.
21 сентября 1930 г.
Сегодня Наташа пыталась убить ребенка. Душила Аглаю плюшевым медведем, Месье Мишелем. Кричала, что у нее отняли дочь. Я оттащил ее и ударил по лицу. Она убежала прочь. Выкрикивала проклятья и выла.
Моя жена одержима, безумна. Это мне наказанье за нарушение запрета.
Страшно. Стыдно. Противно.
22 сентября 1930 г.
Наталья до сих пор не вернулась. Я нанял местных рыбаков, чтобы поискали на Лисьем озере.
24 сентября 1930 г.
Наташино тело выловили из Лисьего озера. О, мне знакомо это распухшее тело. Эти синие губы. Я видел ее такой в четырнадцатом году, среди мертвецов, под деревом на священном холме. Сейчас я не плачу. Я оплакал ее той ночью, когда мы с Иржи играли в шахматы и я выиграл свободу.
Глава 11
Белые начинают и выигрывают.
Помахивая саквояжем, Иржи Новак шагал к мосту над канавой, все эти годы очерчивавшей его тюрьму, Лисьи Броды. Именно белые. Сердце бешено колотилось. Когда игроки равны. Белые ходят первыми. И выигрывают.
Это была не судьба. Только иллюзия рока, судьбы. Проклятый старик с текучим лицом все подстроил, все сам решил. Он дал Смирницкому белые. Он дал ему черные. Несправедливо.
Новак остановился у начала моста, пытаясь привести в порядок дыхание и успокоить захлебывавшееся в крови сердце. На той стороне моста – простреленный, покосившийся щит, возвещавший конец проклятого города и начало его свободы. «Лисьи Броды», три надписи на трех языках, перечеркнутые размашисто краской цвета запекшейся крови. А за мостом – остов сгоревшего японского бэтээра.
Сейчас он сделает шаг, и, как обычно, начнется морок. Но в этот раз все будет иначе. В этот раз у него есть эликсир. Две рубиновых капли в пипетке. Две попытки. Две жизни.
У ног вертелся, поскуливая, глупый подопытный пес.
– Проваливай, Шарик.