Она отвернулась от Пашки и вложила свою руку в раскрытую ладонь Ламы. И Лама сжал ее пальцы сильно и больно, и она ощутила, как в животе сладким, сочным, гнилым цветком распускается для него, скользким пестиком и похотливыми лепестками прорастает в промежность ему навстречу что-то густое и темное – то ли страх, то ли похоть.
интересный молодой человек, иди с ним
– Я не хочу картошку, – она зарылась носом в черные орхидеи, втянула их медово-гнилостный запах. – Я хочу сюрприз, Лама.
Глава 14
– Отнеси платок крова-а-авый к милой любушке мое-э-э-э-эй! Ей скажи, моей люби-и-и-имой: я женился не на ней…
Красноармейцы жгут костер во дворе у штаба. Снайпер Тарасевич тренькает на гитаре, которая в медвежьих его лапищах кажется совсем крохотной, и выводит неожиданно чистым и сильным голосом «Черного ворона», остальные подпевают:
– …Взял невесту тиху-скро-о-омну в чистом поле под кусто-о-о-о-ом, остра ша-ашка была сва-ашкой, штык булатный был дружком…
Сапер Ерошкин, в скорбную складку на переносице сведя мохнатые брови, щедро плещет в кружки мутный самогон из бутыли:
– Товарищ Шутов! Помянете с нами ребят?
Я принимаю наполненную до краев кружку, чуть расплескав, делаю несколько круговых движений рукой и, когда мутная жидкость закручивается в воронку – выпиваю до дна, не дыша и не глотая, винтом.
Мне нет дела до их ребят. Но мне есть кого помянуть.
Десантники одобрительно переглядываются. Я возвращаю пустую кружку на стол и захожу в штаб. Мне везет. Ни во дворе, ни в здании штаба я не встречаю ни Бойко, ни замполита, ни Пашку – это значит, не надо ни с кем объясняться. Завхоз горланит на полевой кухне «Черного ворона», а дверь склада не заперта – это значит, я могу взять консервы, сухари, чай и сахар.
Я кидаю провизию в вещмешок вместе со сменой одежды, картой, патронами, армейским фонарем, сигаретами, спичками, пачкой банкнот… Потом зачем-то сую туда же «Алису в Зазеркалье». Пригодилась настоящему Шутову – сгодится и мне. Развлечет меня по ту сторону, в зеркальном лесу.
Вероятно, это и есть тот лес, в котором вещи не имеют названий. Что-то будет с моим именем, когда я вступлю в этот лес? Я не хочу потерять мое имя.
…Пистолет, револьвер и нож, как всегда, при мне. И при мне золотые нагрудные часы с моим портретом под крышкой. И другие, пробитые пулей в том месте, где было лицо Елены.
У меня теперь нет даже ее фотографии. Постепенно ее лицо сотрется из памяти, рассыплется мозаичными, не связанными между собою обломками, и каждый обломок утонет в болотной, торфяной тьме.
Пока не поздно, я пытаюсь представить себе Елену – живую, нежную, целую, – и меня охватывает липкая паника: за сегодняшний день я уже как будто забыл ее тело, и оттенок волос, и жесты, и смешные словечки, и голос; помню только кругляшок под крышкой часов, только картинку, застывшую, черно-белую.
Или вот, например, я помню, что, раскатывая тесто для штруделя, она собирала длинные волосы в какую-то домашнюю, простую прическу. Но в какую? В косу, в пучок или в хвост?.. И она всегда пересчитывала орешки и изюминки для начинки, чтобы вышло ее счастливое число. Но какое?..
Помню, как перед сном, уже в ночной рубашке, она любила читать, сидя в кресле. Но поджимала ли под себя босые ступни, сворачивалась ли клубочком, как кошка, – или сидела, закинув ногу на ногу, прямо и строго?..
Если бы меня сегодня не стало, как долго ты бы горевал по мне, Макс?
И я не помню, как пахли в постели, сразу после любви, кожа и волосы моей женщины. И я не помню, какими были на вкус ее губы. Зато я вдруг вспоминаю сосновый запах волос и привкус жженой карамели на губах Лизы.
Вместо того, чтобы оплакивать свою женщину, я вожделею чужую.
Это предательство, говорю я себе. За предательство полагается наказание. И я наказываю себя. Я заставляю себя вспомнить тридцать восьмой и больницу в Риге, и отвернувшуюся к стенке Елену, и молодого врача, прилежно конструирующего фразы на русском. Я заставляю себя вспомнить слова, которыми он, как продезинфицированными пинцетами, отщипывал и аккуратно удалял из солнечного сплетения надежду:
– Здоровье фрау пребывает почти вне опасности. Все жизненно важные органы пребывают в порядке. Большая удача, что фрау к нам попала так скоро. Но также есть неудача. Фрау Елена потеряла дитя. Мне жаль, но абортус… выкидыш, так?.. в таких обстоятельствах не является редкостью. Причиной явился удар ножом в область утерус… матка, так?.. У фрау открылось кровотечение.
Я заставляю себя вспомнить, как Елена, не поворачивая к нам головы, глухо сказала в подушку:
– У нас была девочка.
– Столь ранний срок… Мы не можем быть в известности, какого пола являлся плод.
– Я просто знаю, что девочка.
Я заставляю себя вспомнить, как закричал:
– Зачем ты пошла туда, Лена? Зачем ты, дура, так рисковала?!
И как она ответила кротко:
– Прости, Максим. Я хотела доказать тебе, что могу.
Я вспоминаю, как доктор вежливо покинул палату, оставив нас с ней вдвоем, как я орал на нее, и как она просила прощения, и как повязка на ее животе пропиталась кровью, и как после этого, только лишь после этого я присел на кровать с ней рядом. И как я гладил ее по волосам, оттенок которых не могу сейчас вспомнить; помню только, что очень светлые…
Но я не помню, что с ней случилось и кто ее ранил, – и никогда уже об этом ее не спрошу. Я только знаю, что это моя вина. Возможно, Лена, по своему обыкновению, вышла на сцену, чтобы побыть для меня живой мишенью, а я промахнулся? Все, что случилось в тот день до больницы, тонет во мраке.
Зато я помню, как заставил себя поцеловать ее обмотанный бинтами живот, и как почувствовал, что вместо ребенка там поселилась смертная пустота, и как она спросила:
– Если бы меня сегодня не стало, как долго ты бы горевал по мне, Макс?
И я сказал ей:
– Всю жизнь, Элена.
– И ты не полюбил бы другую?
И я сказал, что не полюбил бы. И я сказал, что больше ничего плохого с ней не случится, я этого не допущу.
Но я допустил. Плохое случилось. И мне уже никогда не вымолить у нее за это прощения.
Нашей девочке было бы сейчас семь. Мы потеряли ее в тридцать восьмом из-за удара ножом, который, наверное, я сам и нанес.
У меня нет ребенка, и жены тоже нет. Обрезаны все пуповины, которые связывают меня с настоящим и будущим. У меня есть только прошлое. Это делает меня неуязвимым. И равнодушным.
На заднем дворе у здания штаба припаркован мотоцикл капитана Шутова, на котором я въехал в город. На нем же я и уеду.
Солдатики всё поют. Только теперь вместе с ними на полевой кухне Флинт. На плече у него сидит ворон и, извернувшись, выклевывает кусочки червивой плоти из темных глазниц. Флинт подпевает, хрипло и мимо нот:
– Вижу, смерть моя прихо-о-о-одит… Черный ворон, весь я твой!..
Я завожу мотоцикл.
– Циркач! – во всю глотку орет мне Флинт, перекрикивая поющих и работающий движок, но никто, кроме меня, не слышит его. – Ты побрякушки из сейфа-то прихвати!
– Они чужие, Флинт.
– Ты что, дурак? – надрывается вор. – Это же чистое золото!
– Не бывает чистого золота.
Я срываюсь с места, и маньчжурская ночь заворачивает меня в холодный осенний кокон, под которым я совершаю новое превращение. Остается только тонкая прослойка человеческой плоти между холодом, который снаружи, и холодом, который внутри. Эта плоть как будто не имеет ко мне отношения. Я спокойно, без эмоций, наблюдаю за человеком, который едет на мотоцикле по Лисьим Бродам – через площадь, мимо пристани, мимо церкви и кладбища… В прошлых жизнях он был артистом, солдатом, зэком и смершевцем. Он был мужем светловолосой красивой женщины. Теперь он никто.
У него нет настоящего и нет будущего. Есть только прошлое. Все, что с ним происходит, уже случилось. Все, что с ним случится, уже прошло. Превращение завершится, и круг замкнется. Он умеет две вещи: воевать и выступать в цирке. Но война закончилась. Значит, остался цирк.
Почему бы не попробовать цирк в Харбине? Он умеет ходить по канату и метать ножи по живым мишеням вслепую. Никому ведь не придет в голову искать беглого зэка, притворявшегося сотрудником СМЕРШ, на арене. Ну а если придет – тогда дохлый номер. Он направит нож в себя самого. Все равно он давно живет, как будто он уже умер. Все равно с ним давно уже рядом смерть ходит.
Он едет мимо покосившихся фанз по направлению к мосту с пробитым щитом, знаменующим конец города. Но у харчевни китайца Бо вдруг глушит мотор. Он говорит себе, что зайдет совсем ненадолго. Он говорит себе, что это просто животный инстинкт, мужская природа, ведь у него чудовищно долго не было женщины. Он говорит себе, что полукровка Лиза – обычная шлюха, совокупление со шлюхой не может считаться предательством и изменой. Совокупление со шлюхой не оскверняет светлую память Елены.
И он заходит к ней, и она понимает, чего он хочет. Она раздевается и опускается на четвереньки на цветастой циновке. И он берет ее сзади, он двигается быстро и грубо, и ему нравится, что в комнате пахнет лесными травами, и что она поскуливает, как зверь. От этих звуков он как будто сам превращается в зверя и, потянув ее за волосы, ритмично двигаясь, шепчет:
– Ты знала, сука, что твой Деев снял часы с мертвой?
В ответ она смеется и стонет, и ее смех заставляет его содрогаться, и он кладет ей руку на горло, и, содрогаясь, сжимает пальцы… И в этот миг из-за ширмы слышится сонный голос ребенка:
– Мне страшно, мама. Звери воют в лесу.
Он разжимает пальцы и говорит себе: «Что я делаю?»
Что я делаю?
Я разжимаю пальцы и отшатываюсь от Лизы. Ее дочка за ширмой плачет. Ее дочке семь лет. Моей сейчас было бы столько же.
Я говорю:
– Прости. На меня вдруг что-то нашло.
Лиза набрасывает халат, наклоняется к моему уху и шепчет:
– Я думала, ты не такой, как все. Я ошиблась.
Потом она уходит к Насте за ширму, и я слышу ее ласковый голос: