– Ты мне брат фронтовой, Олежка, – кивнул майор. Он оттянул поршень, но лекарство в шприц не набрал. Это показалось Телохранителю странным. – Не только враг и предатель. Мы ж вдвоем с тобой столько прошли… И ты прости меня.
Вожак внезапно закрыл своему солдату ладонью рот, воткнул иглу ему в шею и резко нажал на поршень. Солдат задергался, и от него опять сладковато запахло близкой, уже свершающейся, уже ужалившей в горло смертью. Телохранитель впился зубами майору в ногу, сознавая, что опоздал и солдата не уберег, но все еще отчаянно пытаясь понять, как это возможно – ведь там же нет ничего, в шприце, ни лекарства, ни яда, только воздух, пустой и прозрачный воздух… Бойко оскалился, но от солдата не отступил, и, пока Телохранитель рвал в лоскуты его штанину и кожу, продолжал зажимать своему солдату ладонью рот, а солдат барахтался все слабее, и по щекам вожака текли слезы, и он шептал своему солдату, глядя не на него, а чуть в сторону:
– Тише, тише, брат, ну все, потерпи, сейчас все закончится…
И только когда солдат затих и обмяк и от него перестало пахнуть живым, а пахло только свершившейся смертью, вожак ударил Телохранителя егерским ботинком с набойкой, и еще, и еще. И когда пес отполз от него, поскуливая и подволакивая лапу, в другой конец лазарета, майор обтер иглу и положил шприц на место.
Потом вернулся к койке – и взглянул, наконец, в остановившиеся глаза своего офицера. Без гнева, без ненависти. Устало. Как смотрят в глаза фронтовому другу после трудного боя.
Глава 21
Через хрустальную толщу воды тончайшими стальными прожилками прорастали солнечные лучи. Она как будто оказалась внутри ледяного кристалла. По ту сторону зеркала.
Утянувший ее на дно камень выскользнул из наскоро завязанной размякшей петли, но Настя уже не пыталась всплыть: под водой ей было покойно, безмолвно и мирно. Больше не было страха. Больше не было обиды на Прошку, который предал ее, заманил ее в лодку. Она больше не злилась на белобрысого племянника старосты, привязавшего к ее ноге льняной пояс с булыжником на конце, и на двух его бритых дружков, которые держали ее, пока он, сопя, возился с петлей.
Больше не было смысла задерживать дыхание и бороться за жизнь. Можно было спокойно, полной грудью вдохнуть священную воду Дориби Омо. Утонула – значит, не ведьма.
Она сделала вдох – и стальные прожилки солнца проросли ей в горло, в сердце, в живот. И она поняла, что скоро сама станет священной водой, и ледяным хрусталем, и солнцем. И когда чьи-то сильные руки схватили ее за волосы и повлекли из этого кристально-ясного мира назад, к мутным омутам, лживым словам и нечистым помыслам, она с тоской подумала: для чего?
А потом стальные ошметки солнца вышли из нее вместе с песком и водой, и человек, который не был ей отцом, обнял ее как отец, и отвязал от ее ноги льняной пояс, и бережно уложил на дно лодки, и взялся за весла, и развернул лодку к берегу, и сказал:
– Проклятое место эти твои Лисьи Броды. Не отпускает.
Глава 22
Она бормочет:
– Я не утонула, значит, я ведьма…
Я возвращаюсь на пристань, причаливаю и вытаскиваю Настю из лодки. Она совсем слаба, и я несу ее на руках мимо церкви и полуразрушенных фанз. Она говорит:
– Расскажи мне, пожалуйста, сказку.
И я рассказываю ей сказку про девочку, которая прошла через зеркало. И очутилась в странном, проклятом месте.
Она говорит:
– Я знаю, это Алиса…
И я рассказываю ей про заколдованный лес, в котором забываешь, как твое имя. Я не оглядываюсь, хотя за спиной слышу шум моторов. Я знаю, что это «виллис» и два грузовика «студебеккер» – бригада СМЕРШ, моя смерть.
Я заношу ее в харчевню. Ее мать кидается к нам, а Настя говорит, что тонула, и что смерть – это все равно что пройти через зеркало, и что я ее спас. И ее мать, с которой ночью я был так груб, обнимает меня. Я обнимаю ее в ответ и из-за ее плеча смотрю в открытую дверь. И вижу, как из «виллиса» выбираются незнакомый майор и замполит Родин.
И мне становится спокойно и ясно. Нет больше смысла спасаться, притворяться, бежать. Я вижу, как замполит указывает на харчевню, и как майор брезгливо кивает, и из грузовиков один за другим выпрыгивают смершевские «акробаты».
И я говорю этой женщине, которая обнимает меня, и ее маленькой дочке:
– Это СМЕРШ. Меня убьют. Не смотрите. Прощайте.
И я целую женщину в губы, а ее дочь говорит:
– Дядя Шутов! Но ведь СМЕРШ – это ваши! Вы же их капитан!
И я отвечаю:
– Я не Шутов. Меня зовут Максим Кронин. Я обманул вас. Простите.
Я выхожу из харчевни. Сейчас я буду исполнять дохлый номер, последний номер: фальшивый клоун и настоящие акробаты. Дворняжка и волкодавы. Я улыбаюсь смерти – она идет мне навстречу. Нас разделяет тонкая зеркальная пленка.
Часть 6
Отнеси платок кровавый к моей милой, дорогой.
Ей скажи, моей любимой, я женился на другой.
Взял невесту тиху-скромну в чистом поле под кустом,
Остра шашка была свашкой, штык булатный был дружком.
Глава 1
Майор, который привез мою смерть в Лисьи Броды в затянутых брезентом кузовах «студебеккеров», в мою сторону даже не смотрит. А вот стукач замполит, возбужденно приплясывающий рядом с майором, зыркает на меня, как голодная сявка, которая рассчитывает, что ей перепадет пара ошметков, когда насытится стая.
Глухо рычат на холостом ходу моторы грузовиков и командирского «виллиса». Под это рычание вслед за волкодавами СМЕРШ из кузова выбирается тощий радист, рысит к майору, протягивает ему наушник и микрофон. Я вижу, как шевелятся, а потом застывают губы майора, и как он выслушивает кого-то на том конце провода, и как ему становится страшно. Рождение страха сложно спутать с чем-то еще, оно одинаково у всякой разумной твари: глаза на мгновение закрываются, голова слегка вжимается в плечи, губы плотно смыкаются – тело ждет физической боли. Собака обычно еще поджимает хвост. Майор – не собака, поэтому он просто вытягивается по струнке и молча кивает тому, кого он боится, – как будто верит, что тот всемогущ и даже здесь его видит.
Он возвращает микрофон и наушник радисту, машет рукой своим волкодавам и коротко отдает им приказ, который тонет все в том же рычании.
Расстрел на месте, думаю я. Похоже, будет расстрел на месте. Я закрываю глаза. Я не вижу себя, но уверен, что вжимаю голову в плечи – как всякая разумная тварь в ожидании боли. Я жду – секунду, другую, третью. Боли нет. Есть только рычание моторов и топот человеческих ног.
Когда я снова открываю глаза, последние волкодавы забираются назад в кузов. Я вижу, как замполит Родин пытается ухватить майора за локоть, указывая при этом на меня и что-то горячо лопоча. Майор брезгливо стряхивает с себя его руку, но все-таки на меня смотрит. Я по-прежнему в шароварах и рыбацкой стеганой куртке. Его лицо не выражает ничего, кроме досады и раздражения. Он отворачивается, что-то коротко говорит Родину, ныряет в свой «виллис» и, взревев мотором, рвет с места. За ним, послушно урча, уползают по улице грузовики.
Мы стоим и смотрим им вслед – я, стукач замполит, черноволосая Лиза и ее семилетняя дочка. Акробаты почему-то отменили свой номер и покинули цирк.
Когда смершевцы скрываются за поворотом в облаке пыли, замполит поворачивается ко мне. У него пунцовые пятна на скулах, а губы дрожат:
– Это что же, так сказать, происходит?..
– Не могу сказать, – отвечаю я ему почти честно. – Дело особой важности и секретности. Вас не касается.
Как будто в подтверждение моих слов, как будто это заранее отрепетированный цирковой номер, из пыльного облака, в котором только что скрылась бригада СМЕРШ, выныривает радист Артемов и вприпрыжку бежит ко мне:
– Товарищ капитан! Вас штаб вызывает! Срочно! Особая важность!
Я жду, пока Артемов покинет радиоточку (уже дрессированный, он дает связь и тут же выходит), я вдыхаю и выдыхаю (выдох длиннее вдоха) и голосом человека, которого я убил и закопал в землю, произношу в трубку:
– Клоун на сцене.
На том конце – настороженный и хищный шорох помех, как будто змея разворачивает кольца перед броском.
– Шпрехшталмейстер? Куда отбыли акробаты?
Змеиный шелест и шипение нарастают.
– Шпрехшталмейстер! Подполковник? Как слышно меня, прием?
Еще секунда – и из помех, как из старой змеиной кожи, выпрастывается глубокий, спокойный, бархатный голос:
– Вас слышно нормально, капитан Шутов. Подполковник Алещенок отстранен от руководства операцией.
Я отвечаю, мучительно силясь вспомнить, чей это голос:
– Кто говорит?
– Ваш новый шпрехшталмейстер. Полковник Глеб Аристов.
Я не знаю полковника Аристова, но на секунду невольно отшатываюсь от трубки: вместе с его именем и фамилией мне в висок раздвоенным жалом впивается боль.
– …Пункт первый. Усиленную бригаду я отозвал. Пункт второй. Ваши полномочия по делу Деева снова в силе. Работайте тихо. Это ясно?
– Не совсем, товарищ полковник. Отсутствует важный пункт. В чем реальная причина отзыва бригады?
Несколько секунд я слышу только вкрадчивый шепот помех.
– Реальная причина… – произносит, наконец, полковник мечтательно. – Меня обычно окружают трусы и дураки. А вы, товарищ Шутов, похоже, не дурак и не трус. Задаете правильные вопросы. Мы раньше встречались? Ваш голос мне как будто знаком…
И его голос мне как будто знаком.
Знаком до боли, до чудовищной мигрени, до тошноты. И, тем не менее, я не помню этого человека. Я ковыряюсь в памяти, как в засохшей, полузажившей болячке. Но все, что я нахожу под содранной черной коркой, – обрывок сна, в котором седой человек в перчатках глубоким, бархатным голосом считает от одного до пяти…
– Никак нет, товарищ полковник, – говорю я голосом Шутова. – Мы не встречались. Я бы запомнил.