– Какой там копать! – замполит протестующее замахал руками и чуть не опрокинул бокал. – Я ж все понимаю. Капитан Шутов – не какой-нибудь, так сказать, этот… В нем есть железный, так сказать, стержень! И отвага! В боях участвовал, стреляет лучше нашего снайпера!.. А что вспыльчив – так это свойственно сильным, так сказать, личностям…
Витя Рябышев на несколько секунд перестал шевелить челюстями, и в жирной щели приоткрытого рта застыло недожеванное мясо барашка.
– Ты, Гош, со мной-то чо соловьем разливаешься? Мы оба с тобой знаем, какой он. А что стреляет хорошо – это да. Обычно в спину и с близкого расстояния! – Рябышев хохотнул и принялся снова методично жевать.
Замполит подлил Вите Рябышеву вина. Вот сейчас. Как бы вскользь, как бы походя, он задаст самый важный вопрос:
– Но ведь шрам-то у него боевой?
Рябышев дожевал и проглотил мясо, тщательно всосал в себя красное и блекло уставился на замполита вараньими своими глазами:
– Что еще за шрам?
– Так на груди! Такой вот! – Родин воодушевленно начертил пальцем на белой скатерти четыре невидимые полоски, три продольные и одну поперечную.
Рябышев равнодушно изучил скатерть из-под складчатых век:
– Какой там боевой. Шутов любит нарываться по пьяни. Пока к вам ехал, значит, накуролесил. Сам четырьмя царапинками отделался – а ребят его бандиты китайские перебили…
– То есть раньше этого, так сказать, шрама на груди у Шутова не было?
– В баню месяц тому ходили – не было.
Вот оно. Вот, вот, вот оно. У Шутова шрама не было! А у этого шрам-то – старый.
– Шутов пить не умеет, – Рябышев чуть шевельнул подбородком в направлении графина, и замполит снова наполнил ему бокал. – Да еще не закусывает. А закусывать надо. Причем жирным мясом. А он напьется на голодный желудок – и давай из пистолета палить. Или лезет в драку. Ему зубы уже все пересчитали, ему все мало…
– Зубы, – звонко повторил Родин.
– Ну. Коронки видел на месте нижних?
Замполит облизнул сухие губы:
– Я, так сказать, не приглядывался.
Не-е-ет. Приглядывался. Гоша Родин всегда приглядывается. У Гоши Родина инстинкт охотника развит. Никаких коронок во рту у этого, так сказать, лже-Шутова нету…
– Я бы все-таки супчика, – замполит поднял руку и попытался перехватить взгляд официанта, но тот вертелся у соседнего столика, поправляя салфетки и раскладывая приборы на три персоны.
– Скучно мне с тобой, Гоша, – Витя Рябышев равнодушно полоснул Родина взглядом из узких матовых щелок и откинулся на дубовую спинку, пережевывая барашка.
– Вот ты, Витя, меня не уважаешь, а меня, между прочим, скоро повысят в звании.
– Да? С чего бы?
– Я готовлю разоблачение. – Так и не дождавшись официанта, замполит с отвращением сунул в рот кусочек остывшей баранины. – Скоро выведу на чистую воду одну шпионскую, так сказать, гадину.
Последние слова замполит произнес совсем шепотом: за соседним столиком рассаживалась компания, и Родин выразительно округлил глаза – не для чужих, мол, ушей это дело, а совершенно секретно. Полковой уполномоченный Рябышев, не поворачивая головы – только тусклые радужки метнулись вбок в утопленных в складчатой коже щелках, – покосился на соседний столик следом за замполитом. И внезапно вышел из сонного своего оцепенения, подскочил, вытянулся по струнке и отдал честь.
Из-за соседнего столика Рябышеву снисходительно кивнул господин в дорогом полотняном костюме, с волевым и совсем не старым лицом, но абсолютно седой. Вместе с ним за столиком сидел лунолицый детина в костюме попроще и какой-то хмырь с забинтованным пальцем, в кургузом пиджачке и помятой кепке. Замполит на всякий случай тоже козырнул седому в костюме. Тот явно был большой шишкой и не удостоил Родина даже кивком, но пронзительные глаза его на секунду встретились с заячьими глазками Родина, и под этим взглядом замполиту вдруг стало тяжко дышать, а низкий сводчатый потолок и темные стены погреба навалились на него, вдруг схлопнувшись до размеров заколоченного гвоздями деревянного ящика, зарытого в землю…
Замполит мотнул головой, рванул ворот гимнастерки и засипел.
– Подавился, што ль?
По ту сторону обступившей Родина тесной тьмы Витя Рябышев ударил кулаком в днище гроба, и еще и еще – и с гнилым влажным хрустом доски переломились, Родин выхаркнул на скатерть бараний хрящ и тогда только понял, что Рябышев стучал не по гробу, а по его, замполита, спине, и трещали вовсе не доски – это он, замполит, надсадно и хрустко кашлял.
Замполит дрожащей рукой поправил волосы, соскользнувшие с влажной плеши, вытер рот салфеткой и покосился на седого в костюме. Тот на Родина не глядел. Круглолицый детина что-то ему горячо рассказывал, а седой слегка улыбался уголком рта и изучал карту вин. Хмырь в помятой кепке сидел неподвижно, как кукла с испорченным заводным механизмом.
– Это кто, так сказать… который седой? – шепотом спросил замполит.
– Это Аристов, – ответил Рябышев тоже шепотом. – Из Москвы. Полковник госбезопасности.
Замполит кивнул и поднялся. Ему страстно хотелось подойти к соседнему столику и доложить полковнику из Москвы про засевшую в Лисьих Бродах шпионскую гадину, обнаруженную и разоблаченную им, Гошей Родиным, в одиночку… Но не время. Держи себя в руках, капитан. Доведи до конца охоту, загони шпионскую тварь в капкан – и ты будешь лично докладывать об этом полковнику. Не здесь. В торжественной обстановке…
– Мне пора. Труба, так сказать, зовет.
По пути к оставленному чуть ниже по Китайской улице «виллису», повинуясь инстинкту – охотника ли, стервятника, – замполит завернул в торговый дом Чурина. «Все от иголки и до рояля» – гласила вывеска рядом с входом.
Интересно, есть ли у них лопата.
Глава 11
– Почитай мне про эту девочку, которая прошла через зеркало. Настя лежала под двумя одеялами и все равно мерзла. Это не потому, что скоро метаморфоз, привычной мантрой попыталась забормотать свою панику Лиза. Это потому, что она долго была в холодной воде. Нужно скорее принести жертву Небесной Лисице Ху-Сянь, и та согреет ее девочку своим теплым мехом…
Лиза села на кан рядом с дочерью в позу лотоса и открыла книгу:
– Одно было уж верно: белый котенок был тут ни при чем. Это была всецело вина черного котенка…
– Нет, не с начала. Читай сразу про дом за зеркалом.
– …Ты хотела бы жить в доме за зеркалом, Китти? Вот уж не знаю, давали ли бы они тебе там молоко. Может быть, зеркальное молоко и невкусное…
– Оно не пахнет, – сказала Настя.
– Что?
– Зеркальное молоко. Я думаю, там, за зеркалом, нет ни вкусов, ни запахов. А здесь плохо пахнет. Как будто что-то гниет…
Это не потому, что скоро метаморфоз. Это потому, что она ребенок с богатой фантазией. Нужно принести Небесной Ху-Сянь цыпленка, она любит цыплят…
– …Давай играть, как будто зеркало стало вдруг мягким, как кисея, так что мы можем пройти насквозь. Смотри, оно уже начало превращаться во что-то вроде тумана. Честное слово! Нам будет легко пройти сквозь него…
– Мне будет легко пройти сквозь него, – бормотнула Настя, уже погружаясь в сон: Лиза дала ей отвар из тутовых ягод, китайского лимонника и пустырника, добавила туда ядра дикой ююбы и жемчужного порошка. Ей нужно поспать. Сон лечит. Сон исцелит ее девочку.
Лиза отложила книгу и, прежде чем услышать шаги за дверью, звериным нюхом уловила запах мужчины, которого она приманила – соком бешеной вишни, медом из нектара болиголова, крыльями пчелы, собравшей нектар, кровью черной птицы и стеблями полыни айе, которыми она закалывала свои черные волосы… Он пришел к ней не потому, что хотел, но против собственной воли. Как вчера, он будет рядом с ней не как человек, но как зверь, попавший в капкан, и от этого, как и вчера, он будет с ней груб.
Он заходит и молча срывает с нее халат, и она покорно спускается с кана на пол, и встает на четвереньки на жесткой тростниковой циновке, закрывает глаза и ждет, когда он возьмет ее грубо, как зверь, рядом с ее спящим ребенком. Рядом с ребенком, которого она сможет спасти, если узнает как можно больше об этом мужчине.
Она ждет – но он не прикасается к ней. Она слышит шелест страниц и открывает глаза. Он листает «Алису в Зазеркалье»:
– Откуда у тебя эта книга?
– Ее оставил мужчина.
– Кто?
– Олег Деев.
Его лицо каменеет. Ревность – это хорошо; это то, на что она и рассчитывала. Ревность, как и совокупление, развязывает язык. Но тут явно что-то еще кроме ревности. Что-то большее.
– Отдай мне книгу, – говорит он.
– Для чего тебе сказка про Зазеркалье?
– Не твое дело.
Он уже держит книгу в руке. Он мог бы не просить – просто взять. Тем не менее он ждет ее разрешения. И она говорит:
– Бери. Только дай кое-что взамен.
– Что?
– Часы с твоим портретом. Те, что ты отнял.
– Для чего тебе мой портрет?
– Не твое дело.
– Это часы моей жены.
– Это трофей. Теперь он принадлежит мне.
Он вынимает из нагрудного кармана часы на цепочке, а она отворачивается. Приподнимает длинные волосы, открывая шею с просвечивающими венками и по-детски выпирающим позвонком.
– Надень. Там сложный замок, – говорит она шепотом.
И он надевает. Неуклюже возится с замочком, застегивает, но руку не убирает. Он проводит пальцами по ее коже – едва касаясь, будто гладит цветок и боится стряхнуть пыльцу. Он целует эту ее детскую шею, и покатые плечи, и греет ее холодные руки.
– Говорят, ты ведьма, – он зарывается лицом в ее волосы.
– Врут, – отвечает она и смеется.
– Ты смеешься не как другие. Смеешься, когда ты злишься.
Он нежен с ней – как будто его больше не держат здесь против воли. Как будто капкан открыли, а зверь ласкается, не уходит. Он нежен с ней – и он все делает тихо, чтобы не потревожить ребенка.
Она берет себе его семя и его силу ци. И, обессиленный, он называет свое настоящее имя и признается ей, кто он и откуда пришел. Она клянется, что никому не расскажет, ведь он спас ее дочь.