– Что же, дома тебе нет воздуха?
– Нету! – гаркнул Ермил так страшно, что Марфа вздрогнула и попятилась. – Ты! Ты весь его… – он схватил себя рукой за горло, – сожрала! Сожрала весь воздух!
Марфа поджала губы, выждала несколько секунд и снова продолжила ему в спину:
– А ты жизнь мою молодую, честную, во Христе Господе праведную, поганой ведьме, девке-блуднице под ноги кинул, чтобы топтала да надсмехалася… А ведь тварь твоя проклятая заодно с ними, нелюдями… Петушка-то нашего и собачки будет ей мало, ведьме… А Полканушка, небось…
Ермил вдруг застыл и резко, с размаху, грохнул кулаком по столу.
– Собаку жалеешь. А что Андрона, брата моего родного, убили, тебе не жалко?
– Да как же не жалко? Я уж и повыла, и за упокой души его грешной молюсь непрестанно, верю, Господь мои молитвы услышит, хоть Андронушка наш и сквернословил, и блудно жил, и возлияния совершал… – Марфа укоризненно покосилась на граненый стакан.
– Ну а ты, значит, молитвой своей безгрешной душу его спасаешь? – Ермил ухватил ружье, и Марфа, перекрестившись, попятилась. – Ты зачем из моего ружья в особиста стреляла, сука?! Если б не ты, особист до Андрюхи бы не добрался. Ты ж и меня, и всю семью подставила, тупая ты баба!
Марфа побелела, судорожно поправила сползшую косынку облепленными тестом, трясущимися руками.
– Так ведь мне твой майор сказал, чтоб я стрельнула. Майор Бойко!
– Майор?..
Ермил снова сел за стол и попытался протолкнуть слова Марфы в сознание, но шли они тяжело, как непрожеванные ломти вяленого мяса по пищеводу. В избе воцарилась вдруг небывалая тишина – без гомона детей, без заунывно-кликушеского Марфиного голоса. Но даже и тишину осознать Ермил не успел: кто-то мощно замолотил кулаками в дверь и тут же, не дождавшись ответа, ее толкнул. В избу гурьбой ввалились мужики-староверы со старостой Капитонычем во главе.
Капитоныч огладил клочковатую бороду и быстренько огляделся, по обыкновению сильно пуча глаза, отчего казалось, что даже в самых обыденных явлениях вроде графина с самогоном видит он нечто необычайное и из ряда вон выходящее.
– Здрав будь, Ермил, – провозгласил староста высоким, скопческим голосом, а Марфе просто кивнул.
Изумленно вытаращенные глаза Капитоныча, казалось, вот-вот вывалятся из орбит и укатятся в красный угол, где сидел за трапезой хозяин дома.
– Милсти прошу, Авдей Капитоныч, милсти прошу в дом!.. – Марфа то суетливо обтирала руки о фартук, то делала приглашающие жесты, и Ермил с отвращением подумал, что она похожа сейчас на ручную мартышку, которую водит за собой по пристани Гуань Фу.
– Я смотрю, не блюдешь ты, Ермил, законы древлеотеческие, зелье отравное пьянствуешь, – на одной заунывно-высокой ноте затянул староста, – чревоугодничаешь, во грехе погряз, ибо…
– Зачем пришел, Капитоныч? Наставлять меня? – Ермил демонстративно опрокинул в себя порцию самогона.
– Дерзишь… – Капитоныч вытаращился на образа, как бы вопрошая святых, как такая дерзость возможна. – Пусть тебя Господь наставляет, он и не таких наставлял. А мы к тебе за другим делом. Ты, Ермил, хоть отступник – а все ж лучший меж нас охотник. Посему вот тебе наше слово – снаряжай сейчас же охоту.
Мужики, обильно потея, одобрительно загудели и закивали.
– На кого охоту? – Ермил аккуратно рыгнул в ладонь.
– Так на оборотней. Али не слышал? Оборотни у нас. Перевертыши. Сами вроде как люди, а приглядишься… – Капитоныч сделал выразительную паузу и перекрестился двоеперстием.
– Так волки, – закончил за него один из мужиков.
– Али лисы, – поддакнул другой. – Скот дерут, на людей кидаются, совсем распоясались…
– Нужно облаву на них устроить и изничтожить, – закончил общую мысль староста.
– Верно, верно говорите, Авдей Капитоныч, – затараторила Марфа. – Пусть горят в аду, твари, нехристи!
Ермил руками оторвал кусок мяса, старательно разжевал, проглотил и только после этого тихо, но твердо произнес:
– Нет.
– Что – «нет»? – опешил староста Капитоныч.
– Я промышляю изюбря, – Ермил ткнул острием охотничьего ножа в кус вяленого мяса на блюде. – Соболя. Вепря. Тигра. А оборотня – не промышляю.
– Я ж говорил, Капитоныч, – вроде тихо, но так, чтоб слышали все, сказал свояк старосты. – Этот честных людей защищать не будет. Он с ведьмой путается.
Лицо Марфы побагровело, и Ермил с тоской подумал, что теперь весь вечер, да, наверное, и всю ночь, она будет придавленной мухой жужжать про то, как он ее опозорил. В драку лезть не хотелось. Хотелось просто выставить их всех вон, лечь на лавку и заснуть тяжелым, как могильная плита, пьяным сном. Но жена смотрела на него таким побитым и в то же время голодным и жадным взглядом, что он резко поднялся из-за стола, схватил Капитонычева свояка за грудки, припер к стене и, набычившись, рявкнул:
– Повтори!
Обвел мутным, бешеным взглядом всех:
– Ну, кто повторит?!
Никто не повторил. Все молчали. Зато со двора не то из хлева донесся визг такой раздирающий, отчаянный и пронзительный, что невозможно было понять, кто кричит, свинья или человек.
И тут же раздался выстрел.
– Это я виновата… Это мне… За грехи… За мной пришел с того света…
Полуголая, мокрая Танька – Марфа вылила на нее ушат воды, чтоб перестала визжать и биться, – копошилась теперь на сене, бормоча про грехи, одной рукой неустанно крестясь, а другой пытаясь прикрыть от мужиков срам. Рядом с ней, окаменев, со спущенными штанами и с пистолетом в руке, сидел лейтенант Горелик.
Мужики-староверы, понимая неловкость момента, старались на сеновал не глядеть. А глядели вниз, на свинью с разорванной глоткой, которая уже не дышала, но все дергалась и дергалась в луже крови, и никак не удавалось ей умереть, и глаза ее то застывали, как нарисованные, то опять наливались мукой и болью.
Ермил резко сдернул с плеча ружье и навел ствол на Горелика. Обе бабы, Танька и Марфа, хором завыли. Горелик не шелохнулся.
– Ты, Ермил, в красноармейца-то при нас не пали, – вытаращившись так, будто впервые в жизни видел ружье, предостерег Капитоныч. – А то ж мы все сядем. Это ваши дела, семейные. Это без нас.
Ермил, рыкнув, опустил ствол и выстрелил в свинью – та, наконец, застыла.
– Он свинье этой шею перекусил и кровь пил, – словно вдруг разбуженный выстрелом, сообщил лейтенант. – Я в него стрелял. А ему хоть бы хны. Сбежал.
– Кто, оборотень? – быстро уточнил Капитоныч.
Горелик кивнул. Староверы дружно перекрестились.
– Дети! – охнула Марфа. – Они за калиткой играли! – Она выскочила во двор.
– Даст Бог, детишек невинных нечисть не тронет, – без уверенности сказал Капитоныч. – А ты, товарищ, лучше иди отсель, от греха, – посоветовал он лейтенанту.
– Иди, Славка, иди, вот правда, – судорожно закивала Танька.
Лейтенант натянул штаны, спрыгнул с сеновала, с вызовом оглядел мужиков:
– Я уйду. Но если хоть один волос… с ее головы… все сядете, ясно?
Горелик переступил через мертвую свинью и под мрачными взглядами мужиков пошагал прочь. У выхода из хлева на секунду остановился:
– Вы не думайте. Я на Таньке женюсь.
Побагровев лицом, Ермил рванулся было за ним, но Капитоныч взял его за рукав:
– Погодь, Ермил. Это все потом. Сейчас нам с нечистью надобно разобраться. Ты что ж, останешься в стороне, когда эти твари пришли в твой дом, убили твой скот? Разуй глаза, погляди!
Ермил покорно уставился на свинью, мучительно силясь собраться с мыслями и протрезветь. Из шеи свиньи был вырван целый кус мяса – так что оголились жилы и кость. Ему стало тошно. В желудке муторно шевельнулся и больно двинулся наверх, к глотке, непереваренный, пропитанный самогоном и желудочным соком изюбрь.
– Сыно-о-чек мо-о-ой! – завывая, влетела в хлев Марфа. – Сыночка нашего, Прошечку, в лес утащи-и-и-или!
– Кто утащил?
Предчувствуя ответ, мужики принялись суетливо креститься.
– Тварь адская, богопроти-и-ивная! – на одной невыносимо высокой ноте проголосила Марфа. – Я видела! Ви-и-и-дела! Догнать не смогла! Ухватила только за космы-ы!
Продолжая подвывать, она раскрыла перепачканную в тесте ладонь и показала измазанный кровью клок серой звериной шерсти, спутанной с русыми, человечьими волосами. Мужики отшатнулись.
– Помоги Господи! – проблеял староста Капитоныч.
Ермил отвернулся, согнулся пополам и исторг из себя душившее его мясо и самогон.
– А ты лицо его видела? – спросила вдруг Танька. – Лицо оборотня?
Подвывая все громче, Марфа мотнула отрицательно головой.
– А я лицо видела, – глухо сказала Танька. – Это Андрон пришел с того света. Он теперь не такой, как раньше. На четвереньках. Косматый…
– Ты что несешь, сука?!
Ермил сдернул Таньку с сеновала, замахнулся, чтобы ударить, но вдруг передумал. Отшвырнул ее наземь, к мертвой свинье:
– Андрона убили. Нож в спину воткнули. Особист это видел. Ныне мой брат у Бога. А ты, проблядовка, подстилка армейская, не смей своим грязным ртом марать его имя!
– Помстилось ей, дуре, ибо живет во грехе, – со знанием дела покивал Капитоныч.
Танька тихо скулила, прижавшись животом к свиной туше.
– Охоту хотели? – Ермил обвел присутствующих бешеным взглядом. – Так я возглавлю охоту. За сына моего всех тварей до одной перебью.
Глава 10
Маньчжурия. Харбин. Сентябрь 1945 г.
Умирая, вы о нас забы-ы-ы-ли-и-и… Перед смертью попрощаться не могли-и-и…
Из-за двери аристовского номера доносился голос Вертинского – ненавистный, комариный, жеманный, путающийся в патефонном треске, как в паутине.
Го-осподи, хотя бы позвони-и-или!.. Просто к телефо-ону подошли-и-и…
«В последний раз», – подумал Силовьев. Он слышит этот голос в последний раз. Еще немного, и он с наслаждением сломает эту пластинку – после того, как сломает ее владельца.
А потом он возьмет и Кронина. Сам возьмет, лично. И – в Москву. В Москву, в Москву, а там – повышение, личный кабинет на Лубянке. Он возьмет, пожалуй, тот, что занимал Аристов: и привык уже, и вид на город хороший. Лейтенантика этого, Базанова, с собой в Москву заберет – чтобы был при нем сразу преданный, благодарный, порядочный человек.