– А мне не горько. – Настя послушно сделала пару глотков. – Я не чувствую вкус.
Лиза сжала пиалу так, что побелели подушечки пальцев. Вторая стадия превращения – хэй-е. Пустота, ничто. Нет запахов и нет вкусов. Молитвами, травами, заговорами, уговорами она продлит это Настино хэй-е до полуночи. До полнолуния. И если вакцина не будет готова – эта ночь станет для Насти последней.
– Сегодня ночью я умру до конца, да, мама? – словно услышав Лизины мысли, спросила Настя.
– Нет. Ты получишь лекарство и не умрешь. Все станет как раньше!
– Все никогда уже не будет как раньше…
Настя снова стала проваливаться в дремоту – но вдруг всем телом вздрогнула и резко села на кане:
– Они поймали Прошу. Он кричит. Он очень кричит!
Она попыталась встать, уже свесила с кана худые голые пятки, но Лиза нежно уложила ее обратно и стала гладить по волосам:
– Это сон, моя девочка, никто не кричит…
– Но я ведь слышу его, – прошептала Настя.
– Тебе просто кажется, – соврала Лиза.
Когда лисица смешивает с человеком кровь и слюну, она всегда потом чует его боль и животный страх. И если Настя слышит сейчас его крик – значит, этот поганец правда в беде и теперь зовет ее в смертной тоске… Что ж, пусть кричит. От этой семьи они видели только зло. Пусть подыхает. Ее дочь останется дома.
Из высушенных пучков, висевших под потолком, она выбрала самые сильные снотворные травы – котовник кошачий, снотворный мак и кровавец, – добавила их в потогонный отвар, довела до кипения и дала Насте. Дождалась, когда дочь заснет, притворила дверь, прошла по узкому, захламленному кухонной утварью коридору в харчевню. Тут было пусто, только за столом у окна рядовой Овчаренко и поп Арсений сидели над шахматами с кувшином рисовой водки. Раскрасневшийся Овчаренко лихо опрокинул в себя стаканчик, уже явно не первый и не второй, и двинул одинокую пешку.
– Во дает! – отец Арсений оглянулся на Лизу, как бы призывая разделить его изумление. – Да разве ж так ходят? У тебя же конь под ударом. Ладно, милостью Божьей, сегодня я добрый. Переходи, – он вернул Пашкину белую пешку обратно.
Рядовой Овчаренко налил еще рисовой себе и Арсению.
– Вы-то, батюшка, добрый. Только я считаю, перехаживать – это неправильно. В жизни мы же не перехаживаем: на какую дорожку встали, по той и идем, – он упрямо переставил пешку на прежнее место.
Поп глотнул из фарфорового стаканчика рисовой, крякнул в рукав, смел с доски белого коня и водрузил на его клетку ферзя:
– Ты вообще, солдат, играть-то умеешь – аль в первый раз?
Пашка вывел ладью, немедленно поставив ее под удар.
– Что ни ход – то вздор, – отец Арсений сокрушенно покачал головой и забрал ладью. – Ни смысла, ни логики…
– Как и в жизни, – безропотно покивал Пашка и подвинул одинокую пешку.
Лиза тихо стояла, наблюдая за их игрой. Она мало что понимала в шахматах, но от кроткого, уютного стука фигур по доске ей становилось спокойно. Деревянные воины, не способные предать и переметнуться в лагерь врага. Безболезненные, быстрые смерти. Ненапрасные жертвы. Перерождение пешки у последней черты. И всегда, всегда фигуры можно расставить заново на доске.
Она заставила себя оторваться от созерцания и направилась в кухню, отделенную от обеденной комнаты узорчатой занавеской.
– Это что же, мат? – услышала она за спиной озадаченный голос попа.
– Да не может быть, какой такой мат? – не менее удивленно отозвался рядовой Овчаренко.
– Вот те крест, солдат! Ты мне мат только что поставил! – Отец Арсений добродушно захохотал.
– Вот ведь!.. – радостно бубнил Пашка. – Бывают же такие случайности!.. И опять-таки, батюшка, прямо как в жизни: дуракам и пьяным везет… Ну, еще партейку?
Она задернула за собой занавеску.
В дымной кухне, пропитанной запахом пряностей, приемный отец варил рис в огромном котле и обжаривал на воке мясо и овощи. Заготовка на вечер – для тех, кто придет в харчевню поужинать.
– Я возьму немного риса для Насти?
– Она не будет есть рис, – его лоснящееся лицо за завесой пара и дыма казалось суровым и неподвижным, как у золотого священного идола. – Я приготовил для Насти цзисюэ-гэн. Это ее укрепит.
кто не брезгует простой работой, следуя учению мудрых
Бо протянул ей пиалу дымящегося, студенистого супа из вареной куриной крови. Он держал ее в раскрытых ладонях – и ему как будто вовсе не было горячо.
– Она не любит кровь, – поморщилась Лиза. – Ты же знаешь. Она жалеет животных.
– Теперь полюбит. Ты же знаешь. Она изменилась.
кто прячет тайное на виду
Лиза почтительно кивнула, протянула руки – но принять угощение не успела. Прорвав натянутый между деревянными рамами бычий пузырь, в окно влетел увесистый камень – и угодил в пиалу, которую держал Бо. Дымящаяся бурая кровь со слизистыми ошметками потрохов и глиняными осколками растеклась, разбрызгалась по полу.
– Эй, ты, ведьма! Выходи, ведьма!
Через прореху в бычьем пузыре было видно, как толкутся у фанзы охотники. Их выкрики, перемежавшиеся хриплым, надсадным лаем – у некоторых болтались на поводу охотничьи псы, – доносились и с заднего двора, и со стороны улицы. Потом громыхнула входная дверь, и послышался топот множества ног. Мужицкая толстопалая лапища сорвала занавеску, отделявшую кухонный закуток от основного помещения харчевни.
– Говорил же, тут она! – бабьим голосом, плохо вязавшимся с клочковатой бородой и двустволкой на плече, провозгласил шедший в авангарде староста Капитоныч. В трех шагах от Лизы и Бо Капитоныч замер, выпучившись на разлитую по полу кровь, попятился и перекрестился. Мужики сбились гурьбой за его спиной, не решаясь переступить через кровавую лужу и приблизиться к ведьме и ее папаше вплотную. Только двое псов все рвались вперед, натянув веревочные поводки и сдавливая себе глотки ошейниками. Один – брылястый, здоровенный Буран, – извернувшись, начал жадно загребать языком кровавую жижу; Капитоныч пнул его сапогом, и Буран, печально присвистывая, отполз в толпу, к ногам хозяина-лесоруба. Другая псина, длинная и верткая, как мохнатая гусеница, принадлежавшая одному из охотников-староверов, надсадно и безостановочно лаяла, вздыбив шерсть и скалясь на Лизу.
– Ты, значится, нам логово ваше дьяволиное в лесу покажи… – перекрикивая собаку, провизжал Капитоныч, – и мы тебя, бесиха, и дочку твою не тронем!
Лиза без страха оглядела толпу – позади всех, угрюмо уставившись в пол, топтался Ермил – и спросила:
– Какое такое логово?
– Ну так, нору вашу, мурью али гнездо – в общем, где вы там прячетесь от людского и Божьего гнева, богопротивные твари?
Она засмеялась – как смеялась всегда, когда была в ярости. Выдавила сквозь смех:
– Простите уж, люди добрые, в Лисьих Бродах, кроме вас, ваших баб, детей и собак, я тварей других не знаю.
– Ах ты ж сука! – совсем по-бабьи взвыл Капитоныч.
– Щас мы с ней по-другому поговорим! – хозяин зашедшейся в лае псины притянул ее к себе и стал отвязывать поводок. Мужики возбужденно и одобрительно загудели.
– Собаська фу, – забеспокоился Бо. – Собаська не надо. Хотите лисовая холосая водка?
– Хватит спаивать наш народ! – староста Капитоныч вытаращил глаза на китайца, потом на псину. – Спускай собаку, Игнатьич.
– Ну-ка, сявку свою брехливую придержите! – угрожающе рявкул Ермил и полез вперед через потную, в жаркой кухне изнывающую толпу, срывая с плеча ружье. – Договор был: перевертышей не щадим, а бабу не трогаем.
– Да какая же она баба? – возразил Игнатьич. – Перевертыш и есть. Вишь, как Шумка ее облаивает? А она ж у меня притравлена на лису и на волка, – он спустил-таки исходившую слюной и злобой собаку. – Ату ее, Шумка!
Псина тут же рванула к Лизе, клацая челюстями, но Ермил успел первым: замахнувшись, поперек хребта ударил собаку прикладом. Шумка, взвизгнув, повалилась в бурую лужу, и азарт в ее глазах сменился тоскливым непониманием: это за что ее? Ведь она была хорошей собакой, выполняла команду…
Ермил сапогом придавил собачью голову к полу и уткнул ей в пасть ружейное дуло:
– Забери собаку, Игнатьич, а то пристрелю. Считаю до трех. Раз…
Игнатьич кинулся к Шумке, быстро подхватил на руки и унес ее, скулящую и заляпанную остывшей куриной кровью, на улицу.
– Значит, правду говорят, что ты, Ермил Сыч, погряз во грехе с бесовскою ведьмой, – раздумчиво сказал староста. – А я-то не верил…
– Да, Сыч ведьму ебёт – послышалось из толпы. – Дочку с нею прижил!.. И жену свою, и всех нас опозорил!..
– Разъясни-ка, Ермил, ты с нами – или ты с ведьмой? – Капитоныч прищурил выпученные глаза и стал похож на больную жабу.
– С вами я, – ни на кого не глядя, буркнул Ермил. – Но псов на бабу спускать негоже.
– Отрекаешься от ведьмы?
– Отрекаюсь. Мне она никто, она смершевская подстилка.
– А от дитя ее? – не унимался староста Капитоныч.
– Отрекаюсь. Не моя это дочка.
Лиза снова заливисто засмеялась.
– …Мои дети – от законной жены моей, Марфы. И одного из них сейчас спасать надо, а мы тут время теряем!
– Пусть она логово волкодлаково нам покажет – вот время и сбережем, – парировал Капитоныч. – А ты, Ермил, если с нами да за правое дело – так не встревай.
– Вы что тут… дети мои? – в толпу протиснулся расхристанный, пунцовый от рисовой водки отец Арсений. – Что здесь происходит?!
– Мы нечисть изводить идем, батюшка! – охотно объяснил лесоруб и потянулся губами к руке священника; в отличие от старообрядцев, он к ручке всегда прикладывался. – Волкодлаков-перевертышей истреблять!
Арсений отдернул руку:
– Каких еще перевертышей?
– Да вот таких, как она.
Лесоруб указал на Лизу. Потом вдруг выхватил топор из-за пояса:
– Благослови оружию, батюшка, сделай милость!
– И мне! – плюгавый мужичок в рваном ватнике тряхнул допотопной берданкой. – И святой водицы б нам, отче!
– А еще иконку, иконочку! – взревел мужик с вилами. – Георгия Святого, змееборца, образок нам пожалуй!