Она спросила:
– Кто ты?
Получилось невнятно, но он ее понял:
– А ты угадай. И кстати, если ты представишь, что у тебя человеческий рот, говорить станет проще.
– Ты птица Додо? – она последовала его совету, и это сработало. – Ты живешь в Зазеркалье?
– Ты угадала. Смотри, кого я нашел! – ему на руки запрыгнула кошка.
– Но это же Мими! – воскликнула Настя. – Она ушла год назад. В лес, умирать…
– Теперь ты можешь ее погладить, – он поднес кошку к самому зеркалу. – Если переберешься сюда.
Она оглянулась. Ее тело по-прежнему лежало на кане.
– Я что, умерла? – спросила Настя и показала на кан. – Она умерла?
– Она просто спит, – ответил Додо. – И ей снится, что человек внутри нее умер. А жив только зверь.
– Почему у нее в руках деньги?
– Такая традиция у вас тут была в Маньчжурии, – ответил Додо. – Когда человек умирал, ему в руки клали монеты, чтобы он отдал их паромщику – как плату за переправу. За переход души на ту сторону. На самом деле нужна только одна монета, и лучше класть ее в рот. Но и так тоже можно. А зеркала завешивали, чтобы душа не попыталась переплыть на ту сторону одна, без парома.
– А почему у нее связаны ноги?
– Чтобы душа не увлекла за собой и тело. До положения в гроб покойнику ограничивают свободу перемещений.
– А почему в моих туфельках пепел?
Додо не ответил.
– Мне страшно, – сказала Настя. – Очень страшно, Додо.
– Если хочешь, я ее разбужу, – охотно предложил он. – Чтобы ей не снились такие страшные сны.
– Да, очень хочу!
– Тогда нам надо с тобой поменяться. Ты тут пока поиграешь со своей кошкой, а я там все сделаю. Давай, моя девочка. Иди сюда через зеркало.
– А это больно?
– Нет, просто немного холодно.
Она кивнула, зажмурилась и прошла через зеркало, на секунду сама превратившись в ледяное, покрытое амальгамой стекло.
На той стороне не было кошки Мими. Там было пусто. И абсолютно темно.
Он шагнул в ее сон через зеркальное ледяное стекло, содрогнувшись, когда этот лед на секунду соприкоснулся с его желудком и сердцем.
Первым делом он вытряхнул из красных войлочных туфелек пепел: обувь с пеплом ставят в изголовье того, кто видит страшные сны, – он совсем не хотел, чтобы она вдруг догадалась, что спит.
Он забрал из ее ладоней монеты. Потом развязал веревку, стягивавшую ноги.
– Вставай, – сказал Юнгер. – Только не просыпайся. Мне нужна твоя помощь.
Она медленно встала.
– Я развязал тебя, а ты за это развяжешь меня. Это ясно?
Она кивнула – безразлично, покорно.
– Ты выйдешь из комнаты, освободишь человека, который сидит на полу в столовой. Потом пойдешь куда хочешь. Через четверть часа проснешься. Приказ понятен?
Настя кивнула снова.
– А-а-у-у-у-м-м-м… – промычал Юнгер и проснулся от звука своего голоса.
Сомнамбула как раз перерезала на нем веревку кухонным ножом. Закончив, она вынула у Юнгера изо рта кляп и двинулась к выходу – в ночной рубашке, не выпуская из руки нож. Перешагнула через храпевшего на выходе из харчевни солдата и пошла прочь.
Барон поднялся, размял затекшие руки и подобрал автомат, валявшийся в ногах у красноармейца. Прицелился было в голову – но раздумал: неблагородно убивать пьяного, спящего черным, мертвецким сном. Он развернул автомат и врезал красноармейцу по затылку прикладом. Тот даже не застонал – только сполз по дверному косяку еще ниже…
Антон фон Юнгер вышел во двор и полной грудью вдохнул сырой, вечерний осенний воздух. Увидел, как сомнамбула бредет по дороге вдоль полуразрушенных фанз по направлению к лесу. Если во сне она не станет углубляться во мрак – через четверть часа проснется. Но, к сожалению, судя по атмосфере и сюжету этого сна, девочка все равно не жилец. Такие сны снятся тем, кто уже на пороге.
Глава 17
– Та яки таки оборотни? – громогласно, но беззлобно прогудел Тарасевич. – До дому идите, хлопцы! – он оглядел мужиков, толпившихся у оружейного склада.
Было их десятка четыре с гаком, с керосиновыми фонарями и факелами, вооружены кто охотничьими ружьями, кто вилами и дубьем.
– А такие оборотни, что прошлой ночью скот наш подрали! – визгливо отозвался дедок с козлиной бородкой. – А сегодня Ермилова сына в лес утащили!
– Нам не верите, вон его спросите про оборотней! – Ермил кивнул на Горелика. В свете факелов бледное лицо лейтенанта с буратинистым длинным носом казалось деревянным, бескровным.
– Тут и правда есть оборотни, – прошептал лейтенант. – Я одного видел.
– Ты шо городишь, Слав? – выпучил глаза Тарасевич. – С глузду съехал?
Сапер Ерошкин скорбно прицокнул языком и покачал головой:
– Вот так и ебнемся тут, один за другим, в этой забытой богом дыре…
– Иди проспись, лейтенант Горелик! – взревел майор Бойко, до сих пор молчаливо и мрачно куривший в сторонке. – Идите все проспитесь! А ну вон с площади!
– Мы не уйдем, майор! – надсадно заорал Ермил. – Раздайте людям стволы!
– И взрывчатку! – послышалось из толпы. – Бесью нору заминируем!.. Подорвем!.. Лес зачистим!.. Айда с нами на охоту, бойцы!.. Покажите, что вы с народом!
Майор Бойко выплюнул окурок и размазал по брусчатке ботинком:
– Отставить охоту! Всем приказываю отступить от здания штаба и разойтись! В противном случае мы откроем огонь!
Мужики в толпе зашумели.
– Значит, вот оно как, майор! – ощерился Ермил. – В нас будешь стрелять? В народ? А я думал, ты только баб деревенских горазд науськивать, чтоб по особистам палили…
– Огонь! – рявкнул Бойко.
Десантники оторопело уставились на него.
– Товарищ майор, – примиряюще забубнил Тарасевич. – Не надо огонь. Це ж дурни, а не враги!
Из толпы кто-то кинул в сторону Бойко булыжник – судя по траектории полета, без намерения попасть, скорее, обозначить отношение к краснопузым. Камень глухо бухнулся в нескольких шагах от майора.
– Огонь, снайпер, – повторил Бойко. – Это приказ.
– Ну, раз приказ… – Тарасевич посмотрел в перекошенное, незнакомое лицо командира, поднял ствол автомата к небу и выдал длинную очередь.
В первых рядах мужики присели, остальные слегка попятились, швыряя в сторону штаба камни и факелы. Один из факелов ударился в окно оружейной. Послышался звон стекла. Какой-то смельчак пальнул из двустволки.
– Да шо ж вы творите, дурни?! – проорал Тарасевич. – Там же ж горючее, порох!.. Зараз бабахнет!
А вот этого вот не надо. Майор Бойко быстро оглянулся на оружейную и вынул из кобуры пистолет. Нет, не надо. Когда в ящике из-под снарядов лежит задушенный тобой замполит, тебе ой как не надо, чтоб в оружейной что-то бабахнуло.
– Разойдись! Стреляем на поражение! – майор Бойко, не целясь, выстрелил по толпе. Тарасевич, Горелик и двое рядовых, стоявших у штаба, выпалили в зенит.
Толпа распалась, рассыпалась стайкой растревоженных насекомых, бегущих суетливыми, слепыми зигзагами из-под выкорчеванного пня. На опустевшей площади перед штабом остались чадящие факелы, чьи-то в панике брошенные вилы – и лесоруб, неподвижно лежавший на спине на брусчатке. Его правая рука, мертвой хваткой сжимавшая топор, была закинута за голову, словно он занес ее для решительного удара. Словно он грозил топором кому-то там в черном, беззвездном небе.
– Мужика убили… – горестно констатировал Тарасевич и обернулся к майору, но тот на мужика не смотрел. Он смотрел на разбитое окно оружейной, из которого валил густой дым.
Бывает так. Какой-то дурак кидает в оружейную факел. Он даже не залетает в окно, он просто разбивает стекло и падает на брусчатку. Но маленький клок горящей промасленной пакли залетает в оружейную комнату и приземляется в темную лужицу рядом с опрокинутой, неплотно закрытой канистрой. Ты сам ее опрокинул. Опрокинул – и не заметил, потому что был занят: укладывал тело в ящик из-под снарядов. И вот теперь эта темная жидкость оказывается горючей и вспыхивает.
Бывает так. В дверном проеме ты видишь отблески пламени. Твой лейтенант плещет воду из ведра, и ты слышишь шипение заливаемого огня, но тебе почему-то вдруг кажется, что шипит не огонь. А тот, кого ты похоронил в длинном ящике из-под снарядов.
Бывает так. Твой лейтенант выволакивает из оружейной цинк патронов, а твой сапер пытается вытянуть длинный снарядный ящик, но он тяжелый, не поддается. Через завесу огня и дыма ты видишь, как сапер деловито роется в ящике с инструментами – в том самом ящике, в котором ты сам нашел молоток и гвозди, – и находит там гвоздодер, и наклоняется над снарядным ящиком-гробом, и с хрустом вырывает из него гвозди…
Ты говоришь:
– Отставить, Ерошкин. Не трогай ящик.
А он отмахивается:
– Так ведь рванет, товарищ майор.
И поддевает доску, и налегает, и крышка падает вбок… Он смотрит в ящик – на труп замполита Родина со свернутой шеей, – потом на тебя. В его глазах – недоумение и печаль. Ты бьешь его в челюсть – просто от безысходности, просто чтобы не видеть этот его доверчивый, вопросительный взгляд, и он падает на колени, ухватив снарядный ящик за край. И ящик кренится, и скрюченный труп выпадает на пол, и из нагрудного его кармана выкатывается монета. А твой сапер размазывает кровь по разбитой губе и шепчет:
– Товарищ майор, это что?..
Бывает так. Ты оборачиваешься – и видишь других. Встречаешься взглядом с лейтенантом Гореликом, и с двумя рядовыми, и с подоспевшим Максимом Крониным, которого все зовут другим именем. Он наклоняется и подбирает с полу монету. И говорит:
– Сколько ж ты своих убил, Бойко?
И ты орешь, глядя только на него, потому что на других, на своих, на тех, кто верил тебе, ты больше смотреть не можешь:
– Да кто тебе тут свой, и-ди-от?! Что, замполит-гнида?! Или Деев, стукач смершевский?! Страна тебе – своя?! Которая в лагеря тебя, и-ди-ота, за твою фронтовую доблесть?!.
И ты выхватываешь ТТ, и дергаешь на себя сапера Ерошкина, заставляя подняться, и, прихватив его локтем за горло, упираешь ствол саперу в висок.