И ты рычишь:
– Дор-рогу! Всем отойти! Пристрелю любого!
…Бывает так. Ты пятишься по коридору, волоча перепуганного сапера, прикрываясь им от своих.
А твой лейтенант все повторяет:
– Товарищ майор… как же так… товарищ майор… да как же?..
И твой снайпер целит тебе в голову из автомата, но выстрелить не решается, опасаясь попасть в сапера.
Бывает так. Тебе, наконец, везет. В оружейной что-то взрывается – и тех, кто преследует тебя, сшибает с ног ударной волной. Ты бросаешь свой живой щит и бежишь через площадь, ты петляешь, как заяц, перепрыгиваешь через потухшие факелы, через брошенные вилы, через мертвого дровосека, замахнувшегося на небеса топором.
И ты чувствуешь, что снайпер, твой снайпер целит тебе в затылок.
И ты знаешь, что, скорее всего, он не выстрелит. Потому что, в отличие от тебя, он не привык стрелять по своим.
Глава 18
Она сделала несколько шагов во тьме и потеряла равновесие. Тьма не имела пределов. В ней не было ни верха, ни низа, ни будущего, ни прошлого. Она опустилась на четвереньки и забыла, человек она или зверь.
Потом раздался выстрел – и разорвал эту тьму. Она проснулась, стоя на четвереньках на влажной, прелой листве, и поняла, что идет охота, и побежала как зверь, и только когда выстрелы и собачий лай стали почти не слышны, только у храма Отшельницы-Лисицы она встала на ноги и вспомнила свое имя.
Земля у пня была рыхлая – ее явно недавно рыли. Это плохо. Запрещено трогать землю у алтаря. А на самом алтаре лежал задушенный, сизоклювый цыпленок. В его потускневших перьях суетились насекомые-падальщики. Тоже плохо: богиня не приняла подношение, и колокол, подвешенный под сводом кумирни, казалось, звонил по его напрасно отнятой жизни.
Настя не помнила, как оказалась в лесу. Обрывки сна расползлись насытившимися опарышами и мгновенно забылись. Осталась нелепая, чудная идея, что ее привел сюда, спящую, человек с птичьим клювом – птица Додо.
Прошка был где-то рядом – похоже, что и во сне она шла на его плачущий голос, – и сейчас этот голос как будто сам приближался к кумирне. А вместе с ним – еще несколько голосов… Она снова опустилась на четвереньки и спряталась за можжевеловый куст.
Их было четверо, если не считать Прошки, и они были стаей. Костлявая женщина и трое мужчин, среди которых Настя с трудом узнала Андрона. С ним что-то случилось. Что-то случилось со всеми с ними. На всех, кроме одного, – тюремные робы с нашитыми номерами. У всех – чудовищно длинные, частично обгрызенные или обломанные грязные ногти. У всех – янтарные, с пепельными зрачками, глаза. Такие же глаза, как стали теперь у Насти.
Андрон тащил на себе связанного Прошку, перекинув через плечо, а тот безнадежно, безостановочно, на одной ноте ныл:
– Пусти меня, дядь Андро-о-о-ша-а… Дядь Андро-о-ша, пу-сти-и-и…
– И пришли они на место, о котором сказала Андроше Богиня-Лиса! – возбужденно протараторил Андрон, сгружая Прошку рядом с пнем-алтарем. – И устроил там Андроша жертвенник, и связал Андроша племянника своего Прохора…
– Может, не надо? – беспокойно запустив пятерню в слипшиеся длинные космы, сказал тот, что был без робы, в набедренной повязке из связанных грязных тряпок. – Никитке не нравится, когда обижают деток.
– Заткнись, – рыкнула на него костлявая с номером девяносто. – Ты же знаешь, что сказала Богиня. Мы должны принести ей хорошую жертву. Иначе она нас не полюбит. И не будет нас защищать от охотников.
– Никитка не слышал, чтобы Богиня говорила слова, – нерешительно возразил тот.
– Андроша слышал! – Андрон смахнул с пня трупик цыпленка. – Богиня говорит только с Андрошей!
– Почему?
– Потому что Андроша верует и знает молитвы.
– Мальчик все равно что как свинка, – пробормотал их товарищ; в руках он держал топор. – Свинку надо зарезать. Кули нравится, как пахнет кровь свинки.
– И принес Андроша племянника своего на жертвенник! – Андрон уложил на пне Прошку; руки и ноги его неуклюже свисали к земле, он больше не ныл, а только часто дышал и икал.
Кули вручил Андрону топор.
– И простер Андроша руку свою, чтобы заколоть племянника своего…
– Нет, не надо! – Настя выскочила из укрытия, подбежала к Андрону и повисла на его когтистой руке, сжимавшей топор. – Дядя Андрон, пожалуйста, не трогайте Прошу!
– Ты хорошо пахнешь, – завороженно бормотнул Кули. – Ты пахнешь как наша сестра. Даже лучше.
– Она пахнет как истинная дочь стаи, – прошептал Никитка.
– И Ангел Господень воззвал тогда с неба, – в экстазе завопил Андрон и опустил руку с топором. – И сказал: Андроша! Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь я знаю, что ты боишься Богиню и не пожалел своего племянника для нее!
– Богиня приказывает вам развязать жертву, – сказала Настя. Она вдруг почувствовала, что имеет над ними власть. Как будто в их стае она почему-то стоит рангом выше. А значит, ближе к богине.
Андрон суетливо разрубил топором грязные тряпки, стягивавшие Прошины запястья и щиколотки. Настя взяла его за руку и потянула с пня.
– Нет, так не пойдет! – Костлявая оскалила сухой рот и впилась когтистой рукой в плечо Прошки. – Я хочу, чтобы Богиня меня любила! Я хочу жертву!
В ту же секунду раздался выстрел. Костлявая задрала голову, несколько секунд неподвижно стояла, глядя на колокол, потом рухнула на алтарь. Под простреленным затылком по жертвенному пню растекалась лужа, и из желтых, застывших глаз что-то тихо сочилось тоже. Но не кровь. Не кровь и не слезы, а густое и темное, точно деготь. И расчерченный столетними кольцами сруб, и то алое, что было теперь на срубе, и рассохшаяся кора, и хрустящий мох у подножия алтаря превращались под этими темными каплями в угли, в рассыпчатый тлен, в ничто.
– Отойдите от детей, твари! – из-за дерева вышагнул майор Бойко с дымящимся пистолетом.
Все еще держа Прошку за руку, Настя новыми своими, янтарно-золотыми глазами смотрела на тварей. Как они, рыча и скалясь, отступили от алтаря, и опустились на четвереньки, и бросились во тьму, в лес.
Майор Бойко подошел к ним с Прошкой и обнял обоих левой рукой – той, что без пистолета. И тогда, беззвучно плача и вздрагивая, они уткнулись ему в живот.
– Я икать перестал, – счастливо пробормотал Прошка. – Вы стрельнули – и я перестал… А то все не мог… Вы меня спасли – вы и Настя… Спасибо!
– Да не стоит, – ответил Бойко.
Что-то в голосе его, безучастном и ровном, смутило Настю. Она хотела отступить на шаг от майора, но он прижимал ее к себе рукой крепко, не давая ни отстраниться, ни запрокинуть лицо.
– Ты, пацан, иди, – все так же отрешенно сказал майор и выпустил из объятий одного Прошку.
Она почувствовала прикосновение металла к виску и почему-то не поняла, горячий он или холодный.
– Вы не думайте, я не такой, – он вдавил пистолетное дуло ей в кожу. – Я не обижаю детей. Просто мне должны вернуть кое-что. Ты иди, найди ее мать или дядю Шутова. Скажи, чтобы он отдал мое золото. И все будет у нас хорошо. И я ее отпущу.
Глава 19
– Товарищ Шутов, то, что я заснул на посту и упустил пленного, прошу считать непростительным!
Рядовой Овчаренко пытается стоять по стойке смирно, но его заметно шатает; на затылке волосы в запекшейся крови – это Юнгер его ударил. Вокруг глаза наливается сизо-лиловое кольцо синяка – это ударил я.
– …За случившееся готов понести наказание по всей строгости. Полагаю, вам надо меня расстрелять.
Я смотрю в его ясные, полные раскаяния глаза: левый сильно припух и слезится, и от этого кажется более виноватым, чем правый. Злость проходит. Остается только усталость. Я говорю ему:
– Ты совсем дурак, Пашка.
– Так точно, товарищ Шутов.
– Иди отсюда.
– Куда мне? На гауптвахту?
– Просто иди. На глаза мне больше не попадайся.
Он уходит, а я склоняюсь над чаном с китайской водкой. На дне лежит свернувшаяся в кольца змея с разинутой пастью. Ее положили сюда живой, и перед смертью она выпустила в чан весь свой яд.
– Товалищ Шутов хотить ханшин? – папаша Бо приносит стакан.
– Скажи, Борис, сколько нужно выпить этой бурды, чтобы пришло избавление? – я наблюдаю, как он зачерпывает кристальную жидкость. – Хотя бы на один вечер.
Я не рассчитываю на ответ, но он так внимательно на меня смотрит, как будто и впрямь рассчитывает пропорцию.
– Один стакан избавит от боли здесь, – он трогает себя в районе солнечного сплетенья.
Я говорю:
– Ты не понял, Борь. У меня не болит живот.
– Нет, не зивот! Не зивот… – Он морщит лоб, как ученая обезьянка, похоже пытаясь вспомнить какое-то слово, и вдруг лицо его разглаживается. – Душа! Пить ханшин – не болеть душа!
Я выпиваю залпом, до дна – и выхожу на воздух. Закуриваю.
– Дай на затяг, – хрипатый голос Флинта из-за спины. – Или брезгуешь?
Я не оборачиваюсь:
– Флинт, тебя нет.
– Тебя, Циркач, тоже завтра не будет, если не свалишь. Давай, докуривай, чемодан с золотишком бери – и рви когти.
– Сначала отыщу Юнгера.
– Да на хера?! Он же ясно сказал: жену твою уморили.
– Я должен знать, как она умерла. И за нее отомстить.
В который раз за сегодняшний день я представляю себе вонючий клубок обнаженных, распухших тел, в который туго вплетено ее неузнаваемое, безобразное тело. На этот раз картинка кажется привычной и почти выносимой – папаша Бо не обманул, его змеиная водка действует как наркоз.
– Да у тебя, смотрю, большие планы, Циркач.
Флинт проходит через меня насквозь, обдав картофельной сыростью погреба, встает напротив, запихивает в полуистлевший рот пальцы и вдруг свистит. Его свист – как протяжный, низкий звук горна, и на него из тьмы выходит лохматый пес с разорванной глоткой и застывшей оскаленной пастью. Я узнаю его: тот самый Шарик, что околачивался в лазарете и недолюбливал Бойко.
– Собачку вот завел себе, – вор ласково гладит синей рукой окровавленные ошметки шку