Змей выполз из кувшина, устроился на своей новой лежанке. Тут по приказу тестя несколько крепких служителей быстро накрыли ящик доской и приколотили эту доску гвоздями. Как ни бесновался, извиваясь в ящике, змей, как ни старался выбраться наружу, сделать этого он не смог. А правитель велел еще написать на ящике имя этого монаха и нести ящик за ним. Несколько десятков учеников монаха, колотя в барабаны и железные плошки и напевая сутры, с горестными воплями следовали за процессией. На берегу реки ящик со змеем бросили в воду, и он уплыл.
А девушка ну вот нисколечко не была опечалена этим!
Некий монах и росточку был маленького, и личико у него было крохотное. При этом он еще слегка прихрамывал на одну ногу. Жил он в столице и каждый день обходил кругом весь город. И не было ни одного богатого дома, ни одной знатной семьи, куда бы он не наведывался.
И всегда-то этот монах взмахивал и хлопал руками, изображая хлопающих крыльями петухов и кур. А ртом он умел издавать такие звуки, что так и казалось — либо кукарекает петух, либо два петуха дерутся, либо квохчет снесшая яйцо курица. Не было ни одного звука или манеры поведения петухов и кур, которых он не мог бы точно изобразить. Иногда, услышав пение петуха, монах этот, по-петушиному встряхиваясь всем телом, напевал:
Пускай в лохмотья я одет
и денег нету ни гроша,
А все же мил мне этот свет,
своя лачуга хороша.
Но вот примчатся слуги ада
по душу грешную мою,
Какая мне от них ограда,
что я тогда-то запою?!
Или напевал такое:
Кваным и Чесок, Кваным и Чесок!
Услышьте-ка вы и мой голосок!
Вот время недолгое минет,
И плоть моя со свету сгинет.
А душу спасли бы от ада,
Вот это была бы отрада!
Подобных песенок много у него было, они напоминали песни крестьян. Дети ходили за этим монахом огромными толпами.
— Я человек простой, — говаривал он, — но даже и трое князей не могут предводительствовать таким множеством людей!
Доход его составлял один-два сока[14] зерна в день. Тем он и кормился, и одевался. А тогдашние люди прозвали его Монах-петух.
Ученый конфуцианец Юн Тхон прекрасно умел рассказывать, был большим шутником и обожал дурачить людей, потешаться над ними. Дом его находился в Ённаме.
Объезжая с инспекцией различные округа и области, прибыл он как-то в один уезд. Поселившись в управе, находился Юн Тхон однажды в комнате с кисэн, которая развлекала его. И вот заметил он, что некий чиновник то и дело ходит взад-вперед и посматривает на девушку. Юн Тхон сразу смекнул, в каких они отношениях.
В полночь он притворился спящим и захрапел. Кисэн, полагая, что он действительно крепко спит, встала и смело вышла из комнаты. Юн Тхон встал тоже, тайком последовал за ней. А чиновник тот был уже под окном, взял девушку за руку, и они пошли вместе.
— Свет луны прозрачен, как вода, — сказала кисэн. — Никто из дома нас не увидит, и мы можем потанцевать без помех.
Эти двое встали лицом друг к другу и принялись плавно танцевать. Юн Тхон заметил, что на веранде спит какой-то чиновник. Рядом лежала его шляпа. Юн Тхон взял шляпу, надел ее себе на голову, подошел к танцующей парочке и стал танцевать тоже.
— Мы тут с приятностью развлекаемся, — сказал чиновник, — а ты-то кто такой сюда явился?!
— Да я гость вашего начальника, — ответил Юн Тхон. — Гляжу, так здорово двое танцуют, что зависть меня взяла. Вот и решил повеселиться вместе с вами!
Тут чиновник узнал инспектора Юн Тхона, очень испугался, стал умолять простить его.
— Какую должность занимаешь в управе? — спросил Юн Тхон.
— Я служу по Приказу строительных работ и промыслов. Ведаю учетом поступающих шкур и кож.
— Сколько сейчас шкур на складе?
— Семь оленьих кож да несколько десятков лисьих и рысьих шкур.
— Так вот, — сказал Юн Тхон. — Завтра я увижусь с твоим начальником, буду просить у него шкуры и кожи. Ты же, не утаивая их числа, выложишь все, что имеется на складе. А не сделаешь этого, я непременно сообщу, что ты путаешься с кисэн!
— Конечно, конечно, я сделаю, как вы изволите приказывать, — почтительно согласился чиновник и ушел.
На другой день Юн Тхон сидел с начальником уезда в приемном зале.
— Вот хотел пошить себе сапоги, — сказал Юн Тхон, — да кожи оленьей нет. Хотел халат на меху сшить, но и шкур у меня нет — ни лисьих, ни рысьих. Пожалуй-ка мне несколько кож да шкурок!
— Да откуда вы знаете, что у нас есть кожи и шкуры? — удивился начальник уезда. — Есть-то есть, но ведь очень мало! — он приказал тому чиновнику показать кожи и шкуры Юн Тхону.
А Юн Тхон все кожи и шкуры забрал и с тем отбыл.
А то еще прибыл Юн Тхон в один уезд и остановился на постоялом дворе. И вот увидел он, что под окнами ходит взад-вперед какая-то кисэн в белой одежде — девушка красоты необыкновенной. Юн Тхон спросил о ней, и ему сказали, что эта кисэн соблюдает траур по матери. Тогда Юн Тхон взял свиток бумаги, один конец сунул в платяной короб, а другой спустил за окно. Потом окно притворил, сел и стал подглядывать за кисэн. И когда она проходила мимо, нарочно громко сказал:
— Все уезды объехал, но хороших вещей так и не раздобыл. Достался мне только вот этот короб с бумагой. Лошаденка-то у меня хилая, а груз тяжел. Как же я его довезу до дома?
А слуги Юн Тхона, догадавшись о том, что он затеял, стали нарочно говорить как бы между собой:
— Приглянулась эта кисэн нашему господину. Непременно сделает ей какой-нибудь подарок. Наверно, оставит эту бумагу!
А та кисэн была как раз в трауре по матери, бумага ей была очень нужна. Услышав эти слова, она очень захотела получить ее. Поэтому той же ночью девушка вошла в комнату к Юн Тхону и ни за что не хотела уходить. А Юн Тхон ведь обманул ее, никакой бумаги у него не было.
— Ко мне ночью вошла женщина, которая носит траур! — закричал он на весь дом.
И кисэн стало так стыдно, что она опрометью выбежала на улицу.
А вот тоже отправился как-то Юн Тхон со своим дядей в столицу. Лошадь дяди была черная, с белой отметиной на лбу. А лошадь Юн Тхона — вся черная. На ночь дядя привязывал лошадь племянника к столбу, а свою тайком пускал пастись. Юн Тхон же, проведав об этом, стал на ночь наклеивать на лоб своей лошади белую бумагу, а на белое пятно дядиной лошади — черную. И в сумерках стало трудно различить — которая же чья лошадь.
С тех пор дядя стал привязывать к столбу свою лошадь, а лошадь племянника выпускал пастись. Мало-помалу лошадь дяди отощала и стала уже плохо ходить под седлом. Тут только дядя и понял, что племянник его перехитрил.
Юн Тхон не имел своего дома и был очень озабочен этим. Но вот познакомился и подружился он с одним буддийским монахом.
— Надумал я построить буддийский храм, — сказал он однажды монаху, — и мы с вами, святой отец, будем избавлены от дурной кармы!
— Да ты, не иначе, в предыдущем рождении был бодхисаттвой[15]! — в восторге закричал монах. — Потому только тебя и осенило дать такой обет!
— В Кёнчжу, — продолжал Юн Тхон, — еще сохранился фундамент древнего храма. Вот на нем я и возведу новый. А места там поистине замечательные — у подножия высоких гор струятся прозрачные потоки!
Не мешкая, составил Юн Тхон грамоту с призывом помочь в строительстве храма, передал ее монаху. Монах же всей душой отдался сбору средств на строительство храма. Помогал ему и Юн Тхон. Когда денег было собрано достаточно, Юн Тхон закупил необходимый инструмент и строительный лес, начал на старом фундаменте возводить здание. Только вот строение у него получилось что-то не похожее на буддийский храм: слишком уж много было там комнат с теплыми полами. Совсем как в жилом доме! Да еще целина перед воротами была вскопана, и устроен огород, засеянный овощами! Правда, все стены были расписаны лучшей красной охрой, было и изображение Будды, перед которым лежали циновки для проповедников и молящихся. Когда храм был совсем готов, Юн Тхон сказал монаху:
— Я хотел бы прийти поклониться Будде вместе с женой и всем семейством.
И монах разрешил ему это. Тогда Юн Тхон с женой привели в храм всех своих детей и слуг, и некоторое время они пребывали там. Потом Юн Тхон, сказавшись больным, прожил в храме несколько дней. А затем постепенно перевез сюда все свое имущество и окончательно поселился в этом здании. Когда прибыл монах, он не мог даже войти в помещение. И тогда он подал жалобу на Юн Тхона в управу. Однако в управе дело это долго откладывалось, решения по нему принято не было. Так дом этот и достался в конце концов Юн Тхону. В семье Юн Тхона никто никогда не болел, а сам он скончался в возрасте восьмидесяти лет.
Корёский министр Хан Чонъю[16] в юности был завзятым безобразником. Он тогда сколотил шайку в несколько десятков человек из таких же шалопаев, как он сам. Излюбленным занятием этой шайки было совершать набеги на богатые дома, где как раз пел и плясал, бесновался шаман. Разогнав людей, эти мазурики выпивали в доме все вино, до отвала наедались и, громко хлопая в ладоши, начинали горланить песню «Тополевый цвет». Люди того времени так и прозвали эту шайку «Тополевый цвет».
Однажды Чонъю вымазал себе обе руки черным лаком и ночью тайком пробрался в дом, где за пологом лежал в гробу умерший.
— Муженек, муженек! — плакала вдова. — Скажи, куда же ты ушел?
— Да здесь я, здесь! — слабеньким голоском ответил Чонъю высунув из-за полога черные руки.
Женщина в ужасе стремглав выбежала из дома, а Чонъю забрал все фрукты, разложенные на жертвенном столе, и скрылся.