Я этого тогда еще не знал и не понимал. Я только помню, что часто долгими зимними вечерами засыпал под столом у ног мамы под протяжное благоговейное пение. Это было мое первое, еще не осознанное, прикосновение к Церкви.
А еще помню, что мама оставляла нас одних под присмотром Андрея Леткемана, когда «штунда» собиралась у других и родители надолго уходили из дому. Я помню, как я пытался понять, взрослый Андрей или нет. Можно ему довериться или нет.
ПОЛ В НОВОМ ДОМЕ
Мы живем в Казахстане, на станции Сарань-Уголь-ная, у наших дальних родственников Грунтманов. Мои родители строят дом на улице Арычной. Это крайний дом на этой улице. Улица короткая, домов всего девять-десять. И почти все начали строить одновременно. Целыми днями мы играем на стройке, иногда помогаем как-нибудь. Мы сколачиваем маленькими гвоздиками большие щиты из дранки, а наша старшая сестра Ольга приколачивает их к горбылям, из которых сделан потолок в нашем доме. Стены шлаколитые.
Дом наш представляется мне, по сравнению с тем, на Алтае, очень большим. Особенно потолок кажется высоким. Может быть, оттого что пол еще не настелен — только столбики из кирпича подготовлены. Из разговоров взрослых знаю, что пол — самое главное дело в доме. Нельзя, чтобы доски были с грибком. В короткое время такой пол прогнивает, и от грибка потом не избавишься. Потому-то у нас пол еще не настелен. Трудно найти доски на пол.
Рядом с нами строят Шереры. Хотя у них дети нашего возраста, мы с ними не дружим: их родители не хотят, чтобы дети попали под влияние «штунды». В воскресенье на нашей стройке никого из взрослых нет. Только мы после собрания играем в прятки или догонялки. В воскресенье работать — грех, считают мои родители. На стройке у соседей кипит работа. (Когда эти богомолы собираются строить?!)» — презрительно говорят Шереры. Это первые неверующие немцы, с которыми я познакомился. Мне до сих пор странно видеть немца-безбожника, хотя знаю теперь и Гегеля, и Энгельса, и Фейербаха.
«На сто пятой шахте списали деревянную будку с автобусной остановки, и я могу ее получить. Всего за три рубля и пятьдесят копеек», — рассказывает с радостным возбуждением отец за столом. Разбирать будку едем всей семьей. Досок от будки хватило на пол во всем доме и даже на голубятню над сараем. Странно смотрелись признания в любви вроде «Маша + Дима = любовь» на стенах голубятни. Ругательства отец сострогал.
Наш дом готов. Особенно отец радуется полу: ровный получился, шпунтованные доски плотно прилегают друг к другу. В новом доме, в светлом зале с двумя окнами, собирается «штунда». В соседней комнате, в спальне моих родителей, я укачиваю мою сестренку Ирму. В гости приехал дядя Беккер. Он рассказывает историю о Лоте. Рассказывает так, что все слушающие захвачены повествованием. И я помню историю о Лоте с его слов до сих пор. Вместе с сестренкой я засыпаю под становящийся мне все более непонятным немецкий говор.
Шереры второй раз меняют пол: никак от грибка избавиться не могут. Я понимаю, почему. Не следовало им смеяться над верующими в Бога людьми.
СТАНЦИЯ САРАНЬ-УГОЛЬНАЯ
Шахты можно определить по терриконам, которые насыпаны возле них. Мне терриконы кажутся большими горами, иногда они дымятся от самовозгоревшегося угля, как вулканы. Шахты связаны между собой железнодорожными путями, вернее, все они связаны с обогатительной фабрикой. И все железнодорожные пути сходятся на станции Сарань-Угольная, вокруг которой вырос небольшой поселок, состоящий из нескольких улиц: Станционной, Маяковского, Островского, Арычной и Новой.
На Станционной живут наши родственники Кнаусы и Реймеры, а также портной Морель, который шьет всем ребятам поселка тапочки из брезента, и моя одноклассница Валя Сухорукова, замечательная маленькая девочка с курчавой головой, соломенного цвета волосами и прекрасными голубыми глазами. Однажды за обеденным столом я объявил родителям, что если бы Валька была немкой, я бы на ней женился.
На улице Маяковского живут мои друзья: Вовка Клейн, отец которого сгорел живьем во время аварии на железной дороге, Петька Царьков, у него тоже нет отца, он живет с матерью, и Немтырь. Немтырь — цыган, он глухонемой и живет только с матерью. Отца у него тоже нет. К его матери ходят мужики со всего поселка. Немтырем его называем мы. Как его зовет мать, не знаю. Знаю, что вскоре после нашего переезда в Киргизию он попал в тюрьму.
На улице Островского живут Грунтманы, которые нас приютили, когда мы приехали из Сибири. Эдик, старший из многочисленных детей, стал моим другом на всю жизнь.
Потом идет семья Леткеманов. Они тоже приехали с Алтая. С Петькой я хожу в один класс. Когда его спросили, почему он не вступает в пионеры и не носит галстук, он встал и четко и ясно сказал: «Потому что я верю в Бога!» Петькой я до сих пор восхищаюсь.
Дальше стоит дом нашей старшей сестры Ольги. Она живет с мужем Николаем. Николай — украинец. Его родители тоже живут в нашем поселке. Когда мы были на свадьбе Николая и Ольги, отец его дал нам с Андреем выпить «кваса». Мы так захмелели, что нас пришлось отвести домой. Отцу Николая досталось от его жены. Николай посылал меня за сигаретами. По дороге из магазина я обычно одну вытаскивал. Он замечал, но ничего не говорил. От него я научился курить. Мне нравилось, как он сидел с сигаретой в зубах, прищурив один глаз от дыма, и паял самодельный радиоприемник.
На Арычной улице живем мы. На нашей улице дома идут только по одной стороне. Другая сторона называется Новой улицей. На ней живет самый сильный человек, который мне когда-либо встречался. Зовут его Хан Ва Ик. Он мог на плече принести из города, что в нескольких километрах, целый мешок муки. Он кореец. С его дочерьми я хожу в школу. Они очень плохо говорят по-русски. Я не заметил, как семья корейцев исчезла. Их просто не стало, и никто не знал, куда они уехали. Шепотом говорили, что за границу: то ли в Корею, то ли в Китай.
Многие наши родственники и знакомые работают на станции или в мастерских, обслуживающих станцию. Дядя Яша Ларинец, эту фамилию ему дали в детдоме, а на самом деле он Лоренц, работает на снегоочистителе. Папа — в мастерских слесарем, мама — стрелочницей.
За линией, так мы называем целую сеть железнодорожных путей, возле которых расположена станция и сам поселок, — огромная глубокая лужа, метров двести длиной и шестьдесят шириной, которая весной становится настоящим озером. За ним — огороды. Каждый вечер нужно таскать ведрами воду из озера и поливать помидоры и огурцы. В каждую лунку по полведра. Налить один раз меньше — незаметно, делать так каждый вечер — увидишь, что на соседнем огороде помидоры и огурцы есть, а на нашем — чахлые и слабые подобия сочных овощей.
И этот опыт формирует мое отношение к жизни.
Дальше идут участки с картошкой. Ее нужно минимум два раза за лето прополоть. А будет урожай картошки или нет, зависит от того, будет ли в этом году дождь вовремя. Между рядами и между участками, на межах, растет прекрасная ягода — паслен. Зеленый он — горький и ядовитый, а черный, спелый — чудесное лакомство. Иногда мы собираем паслен на вареники.
За участками картошки начинаются холмы, поросшие там и сям карликовыми акациями, которые у нас называются карагаником. Если уйти подальше и улечься в низине между холмами, в зарослях караганика и огромных лопухов, то терриконов не видно — видно только небо, слышны только щебет птиц да далекие гудки паровозов, снующих между шахтами и увозящих куда-то в никуда длинные составы с углем.
Здесь прошло мое детство. Здесь я ходил в лесопосадку за ранетками, мелкими такими яблочками, ходил на плотину карасей и красноперку ловить, вдоль железнодорожной линии — рвать траву для коровы, которая по непонятной нам причине приходила домой вечером с пастбища голодной.
За арыком была большая поляна, на которой мы весной собирали грибы, а летом рвали дикий чеснок, натирали им корку хлеба, посыпанную солью, и ели это лакомство с непередаваемым удовольствием. На этой поляне мы все лето играли в футбол.
Мы прожили в поселке Сарань-Угольная почти семь лет.
Я УМЕЮ ПЛАВАТЬ
Тогда весной талая вода в арыке (от него и название нашей улицы, так как она в него упиралась) взламывала лед и несла льдины в болото за Финским поселком, лужа за линией становилось большим полноводным озером. Из шпал, а их было на станции вдоволь, мы сколачивали плоты и плавали на них по этому озеру, отталкиваясь от дна длинными шестами. Плот из трех шпал, скрепленных скобами, считался хорошим судном, из пяти — крейсером.
Мы с Андреем плыли на пяти-спальном плоту, когда с соседнего, меньшего, плота кто-то решил перепрыгнуть на наш. Равновесие на плоту удержать не удалось, и мы все оказались в воде. Я окунулся в воду с головой. Начал грести и... поплыл. Нырнул еще раз — под водой плыть оказалось еще легче, чем на поверхности. Так я научился плавать.
В этой луже мы купались каждое лето.
Вода была коричневая, и при долгом пребывании в ней вокруг рта образовывалась своеобразная «борода с усами».
ВЛАСТЬ КНИГИ
Тколя находилась в Сарани. Это было большое двухэтажное здание, во дворе которого лежал фюзеляж военного самолета. Говорили, что самолет упал где-то в степи и разбился.
Библиотека находилась на первом этаже, сразу справа от входа. Книги можно было менять на переменах. Иногда я по нескольку раз в день становился в очередь. «Тебе еще из этой стопки нужно брать. И больше двух не бери!» — говорила строго библиотекарша и показывала на стопку книг, возле которой стояла табличка «Для второго класса». Но книги в этой стопке были такими тонкими и с таким обилием картинок, что их мне хватало только до следующей перемены.
Случалось, мне удавалось вытащить книгу из стопки для старшеклассников. Эти книги были в основном на военную тему. Иногда мне в руки попадал исторический или приключенческий роман. О, тогда я был счастлив! Книга уносила меня в прекрасное прошлое, я открывал для себя Америку или Сибирь, путешествовал с Марко Поло или отправлялся в странствия по Амазонке.