Последнее время в Вильно и разных уездных центрах правительственные круги организуют многотысячные антилитовские митинги и демонстрации, на которых выступают генералы (Осиковский, Желиговский), старосты, войты, требующие амнистий для поляков в Литве, школ, свободы слова — всего того, чего сами не дают тут ни литовцам, ни белорусам, ни евреям.
Видно, я ошибался и продолжаю ошибаться, деля стихи на агитационные и лирические. Поэзия едина. Все дело в том, как получить этот чудесный сплав. А пока что портим темы. И какие темы!
Прочитал годовой комплект «Колосьев» за 1935 год. Если бы не было перепечаток из советской белорусской прозы — Зарецкого, Лынькова, а в поэзии — наших классиков, очень бедно выглядела бы литературная часть этого журнала. Западнобелорусская поэзия представлена пасторальками. Диву даешься: откуда они у народа, жизнь которого полна трагедий?
Сегодня потерял день в ненужных препирательствах с безнадежным графоманом-хадеком, которого кто-то прислал ко мне из «Пути молодежи». Следовало бы вставить в утреннюю молитву слова: «Сгинь навеки все, что мешает работе!»
27 января
Наверно, нигде не дуют такие пронизывающие ветры, как на Зверинецком мосту и Лукишкинской площади. Единственное спасение — бежать под защиту кирпичных домов. Около ресторана «Затишье» меня остановили крики газетчиков:
— Экстренное приложение «Курьера»!
— Выстрелы в здании суда!
За пять грошей я купил газету. В мигающем свете фонаря прочел: «Дня 27/І с. г. в окружном суде в Вильно рассматривалось дело Р. Колен и других семнадцати человек, обвиняемых в принадлежности к КПЗБ. Во время показаний Якуба Стрельчука из публики, находившейся в зале суда, к свидетелю подошел молодой человек и, схватив его левой рукой за ворот пиджака, четыре раза выстрелил в него из револьвера, потом бросился бежать к дверям, которые были в это время открыты, потому что вышел служащий суда Голонд.
За покушавшимся бросилась полиция и работники секретной службы, от которой он отстреливался и одного человека ранил в ногу… Из главного вестибюля он повернул на лестницу, направляясь к выходу из здания суда, но был ранен полицией и упал на ступеньки. Человек этот оказался Сергеем Притыцким…»
Такие случаи были известны и раньше, но тут было что-то неизмеримо большее. Каким нужно быть мужественным революционером, чтобы отважиться привести в исполнение приговор над предателем в самом логове врага!
Я несколько раз пробежал глазами скупую информацию ПАТ [15], напечатанную большими буквами во всю страницу газетного листа. Хотелось обо всем узнать более подробно, но больше я ничего не нашел, а вторая страница газеты, к сожалению, была пуста. Когда в эту сырую, ненастную ночь я притащился в свою конуру, хозяйка, ее дочка Оля и их гость, бывший царский офицер Рогозин, все уже знали о событиях в суде. Вслед за мной пришел с этой вестью и Сашка Ходинский.
Рогозин, оказывается, пишет стихи и печатает их в эмигрантских газетах. Ему хотелось познакомить нас со своим творчеством. Но только сегодня не до его стихов.
Когда все разошлись, погасив свет, мы с Сашкой еще долго не могли уснуть, все говорили о подвиге Сергея Притыцкого.
29 января
Заходил на постоялый двор, что около крытого рынка, где останавливаются возчики с товарами мядельских купцов и нарочанской рыбой. Знакомый лавочник Иоська привез мне посылку из дому: кусок свежего сала (видно, закололи кабана), несколько сухих сыров и старый отцовский пиджак. Не люблю я это старье: то оно слишком тесно, то велико. Выглядишь в нем всегда как чучело. Никак не могу разжиться деньгами на одежду своего размера. У нас, чтобы купить что-нибудь новое, будут раз двадцать прикидывать на семейном совете и чаще всего дело это отложат до следующего престольного праздника. Помню,, однажды, когда я еще учился на мелиоративных курсах, я до того доносил свою обувь, что не в чем было ехать в Вильно. Дали мне тогда бабкины брезентовые, на резиновой подошве туфли, которые она припасла себе на смерть. Я и недели их не проносил, как они разлетелись, и, пока мне не прислали новые, несколько дней не ходил на практические занятия с теодолитом.
На постоялом дворе познакомился с некоторыми, возчиками из Гатович и Бояров. Хорошие хлопцы. Просили, не могу ли я где-нибудь достать им белорусские книги, газеты. Условились, что они перед отъездом зайдут ко мне, а я постараюсь что-нибудь для них подготовить. Дали мне несколько адресов, по которым нужно будет высылать «Нашу волю».
Около Окружного суда снова полно полиции: начался новый процесс над группой коммунистов во главе с Ш. Хмельник.
30 января
Увлечение в нашей западнобелорусской литературной среде урбанизмом, техникой, астрономическими сюжетами (чем переболел в свое время и я) было смешной данью моде, занесенной восточными и западными ветрами в край курных хат, скрипучих сох, лаптей и лучины. А пока что нетронутой целиной лежит у нас историческая тема в ожидании своего Вальтера Скотта, Сенкевича.
Мне кажется, когда начинаешь писать, самое трудное — научиться на все смотреть своими глазами и воспитать в себе художественное чувство меры во всем.
2 февраля
Только полчаса осталось до полуночи. Кажется, можно считать, что день прошел без неожиданных происшествий и гостей. А может, еще рано? Помню, как-то рассказывала мама, как их задубенский сосед за кутьей сказал: «Вот теперь, если б я даже тяжело заболел, так до Нового года все же дотянул бы» — и тут же, бедолага, подавился костью.
3 февраля
Был с Путраментом в Союзе польских писателей, где он познакомил меня с Марианом Чухновским. Народу собралось столько, что трудно было найти свободное место не то что в зале, но и в коридоре. Чухновский читал фрагменты из поэм «Трудная биография», «Смерть и паводок», «Женщины и лошади». Путрамент, кажется, собирается что-то писать об этом вечере и о поэзии Чухновского для газеты «Попросту». Чухновского он считает одним из самых способных и интересных современных польских поэтов. Мне же кажется, что стихи его, хоть и необычные и проникнуты революционным духом, пахнут потом и сырой землей, слишком мало несут в себе поэзии. Может быть, я ошибаюсь, как человек, воспитанный на совсем других традициях. Нужно будет еще раз внимательно самому прочитать все эти поэмы, которые произвели на всех большое впечатление.
Даже стыдно признаться, что я столько раз проходил мимо древних базильянских стен монастыря, где разместились Белорусская гимназия, интернат, музей и духовная семинария, и до этого времени не знал, что рядом «камера Конрада», в которой когда-то сидел арестованный Адам Мицкевич. Сейчас здесь находится отделение Союза польских писателей. Эти массивные стены, тяжелые своды, мрачные коридоры и сегодня напоминают тюрьму.
В редакции «Нашей воли» познакомился с рабочими стеклозавода «Неман», где около семисот человек объявили забастовку. Они привезли для газеты интересный материал о положении рабочих на этом предприятии пана Штолле. От К. узнал, что завтра начинается процесс над одиннадцатью людьми из Глубокого, обвиненными в принадлежности к КПЗБ.
9 февраля
На рассвете приехал Д. Снежные бураны, говорит, совсем замели мою Мядельщину. Он едва смог добраться до узкоколейки. В Лынтупах полиция обыскала его, но ничего не нашла, отпустила. А он вез важную новость — о выступлении рыбаков в Пасынках, Черевках и Купе...
Пришло письмо из дому. Отец жалуется на зиму; все еще не замерзло болото, и они не могут из Неверовского вывезти сено. Некоторым уже нечем кормить скотину. Молят бога, чтоб скорей наступили морозы, а то и в лес нет доступа.
20 февраля
В польской газете «Попросту» помещены краткие автобиографии М. Василька и моя вместе с нашими стихами. Эту свою первую автобиографию («Этапы») я давно подготовил для своего сборника, но никто еще не знает, когда он выйдет в свет.
Автобиографии — одно из первых моих прозаических произведений, если не считать нескольких рассказов в рукописных и других конфискованных журналах да еще очерков, посланных в 1933-1935 годах в польские левые газеты, очерков, о судьбе которых я ничего не знаю.
Истории каждого народа, пока она не станет наукой, опирающейся на факты и документы, начинается с легенды или сказки. Биография — история человека. Поэтому и начинаю свою автобиографию с воспоминаний — сказок своей матери. Кроме того, детские и юношеские годы — это годы становления характера, и, может быть, именно поэтому в продолжение почти всей своей жизни так часто к ним возвращаешься.
…Мировая война. Я — маленький, сломал руку. Фронт приблизился к нашей деревне. Мама закутала меня в домотканый платок, закинула на плечи котомку с сухарями, чайник и присоединилась к обозу беженцев.
…Двинск. На станции толпа. Солдаты, раненые. Мама пошла за кипятком. Кто-то в шинели подошел ко мне:
— Как тебя звать?
— Женя… Сахару мама велела не брать, и рука у меня болит…
Отец узнал меня по домашнего тканья платку.
…Москва. Мама некоторое время работала у попа, потом у полковника, потом перешла на военный завод. Жили далеко, в предместье, снимали койку в мрачном подвале. Вместе с нами жили еще две семьи беженцев.
Обо всем этом мне рассказывала мама. Правда, рассказ ее был гораздо длиннее — сносил бы не одну пару лаптей, пока она его закончила.
…1922 год. Кто-то разбудил меня: «Граница!» Через окно товарного вагона я увидел темную дождливую ночь, в бездну которой медленно вползал наш поезд. Однообразно стучали колеса, н шумел дождь. Кто-то стоял под фонарем, махал на прощанье рукой, что-то кричал. Но вскоре исчезло все. Только дождь и еще более громкий грохот колес.
— Приехали! — раздался голос в темноте вагона.
— От и Польша коханая,— сказал рабочий из Варшавы.
Позже, в 1932 году, я встретился с ним на этапе.
...Школа, Помню стихотворение:
Kto ty jesieś?
Polak mal у…
Я тогда пас коров, но ответить учителю, что я пастух, не решался — боялся линейки.