На другом берегу озера, словно играя с нами в прятки, то вспыхивал, то угасал огонек костра. Кто его там разложил?
Из тростников поплыл густой туман. Он низко стелился по воде, полз по корням деревьев, обнимал их комли. Казалось, что пуща поднялась в воздух и повисла между темной росистой землей и еще не остывшим от вечерней зари небом.
19 июля
Вчера побывали в Любче и Негневичах. Думал, может быть, встречу кого-нибудь из своих старых друзей. Но, видно, бурный ветер событий, бушевавший тут все эти годы, разметал их по тюрьмам и по разным городам и весям.
В Новогрудке поднялся на развалины замка на горе Миндовга. Отсюда открывается вид на романтичное прошлое и невеселое, непривлекательное настоящее этой земли.
До поезда у меня оставалось много времени, и я пошел блуждать по крутым, горбатым улочкам Новогрудка. Когда-то это был тихий и уютный городок. Почти таким же оставался он и поныне, хотя судьба дала ему, как захудалому шляхтичу, неожиданное повышение, сделав его центром воеводства. И теперь он через силу старается быть не хуже других. Пока что удалось ему — не хуже, чем у других,— построить тюрьму и дать пристанище не худшей, чем у других, и даже более злобной ораве полицейских, шпиков и чиновников.
Прощай, Новогрудок! Я знаю, что, несмотря на «годы презрения», тут много живет и хороших людей, всегда готовых поделиться, как делились и со мною, своим теплом и хлебом, своими думами и надеждами на лучшее будущее.
20 июля
Вернувшись из Новогрудчины, узнал от дяди Рыгора, что цензура конфисковала мой сборник «На этапах». 3абежал в библиотеку Белорусского музея, где взял несколько фольклорных сборников. М. показала мне тетрадь Дубейковского «Поговорки». Увлекшись, я так и не смог оторваться от рукописи, пока не дочитал ее и не переписал в свой блокнот с полсотни поговорок. Жаль что у нас нет средств и возможностей издавать такие вещи.
Встретился с Герасимом. Какой-то он сегодня был грустный и задумчивый. Я ему рассказал про наш поход по Новогрудчине, рассказал и о других наших делах Неожиданно он спросил, что я знаю о Кастусе Калиновском.
— Поинтересуйся этим героем,— посоветовал он,— Нужно отнять его у хадеков. Калиновский не их святой, и напрасно они лезут к нему в свояки.
Когда прощались, он подарил мне свою авторучку «Пеликан». Пожелал мне написать ею много хороших стихов и поэм, в том числе и о Кастусе Калиновском. Вместе с Герасимом вышел на улицу, подождал в воротах несколько минут, пока не затихли в ночи его шаги, а потом и сам потащился в свое далекое предместье Новый Свет. Интересно, почему его так назвали? Правильней было бы назвать его «Тот Свет», потому что нигде нет столько кладбищ, как в этом предместье.
Завтра снова нужно будет пойти в музей и расспросить наших «книжников и фарисеев», где найти материалы о Кастусе Калиновском. Слышал, что в Виленском архиве сохранились все судебные акты, показания свидетелей и приговор с резолюцией Муравьева: «Согласен, повесить». Нужно каким-то образом до этих материалов добраться. Тут придется обратиться к помощи польских друзей.
Но почему всем этим заинтересовался Герасим? Он ведь не мог не читать разгромных статей о восстании 1863 года, о Калиновском, появившихся в Минске.
А я был очень рад, что такие люди, как Павлик, Герасим, Гриша, начинают более вдумчиво относиться к прошлому. Прежнее нигилистическое отношение к истории народа вредно сказалось на нашей литературе, которая, как ни одна литература мира, стала антиисторичной. Произведения о разных князьях и княжнах, магнатах и мужиках — просто лубки, о них можно говорить разве только как о каком-то театральном реквизите.
26 июля
Издатель Богаткевич под полой принесшие несколько экземпляров моего сборника «На этапах», которые ему удалось припрятать. Перелистываю странички своей первой книги. Они еще пахнут свежей типографской краской. Да и стихи — напечатанные — мне кажутся лучше. Цензура, говорят, конфисковала и обложку работы художника Севрука. Итак, мои «На этапах» снова пошли по этапу.
Два экземпляра книги переслал в Минск на адрес Академии наук. Один — Я. Купале, другой — Я. Коласу.
Вечером засел за свою поэму «Нарочь». Последние дни много пишу, перечеркиваю, переделываю написанное раньше, даже в глазах стоят стихотворные строчки. Говорят, вторая книга поэта часто хуже первой. Хорошо бы доказать, что это не так.
30 июля
Возле ратуши встретил старого Самойлу. Он уже слышал о судьбе моего сборника. Думает почему-то, что его изъяли из-за предисловия дяди Рыгора.
После первой радости начинаю критически просматривать странички своей книги. Видно, нужно было строже подойти к отбору стихотворений и процентов тридцать— более слабых — выбросить. Сборник от этого только выиграл бы.
Закончил третью часть поэмы «Нарочь». Кажется, она сильнее двух предыдущих.
Завтра же нужно будет приняться за очерк о путешествии по Новогрудчине для «Нашей воли».
31 июля
Полночь. Кто-то долго звонит к дворничихе. Полиция. За окном — мигающий свет электрических фонариков. Вижу двух полицейских, человека в штатской одежде и дворничиху. По-видимому, идут искать мой конфискованный сборник. Кажется, ничего недозволенного ни у меня, ни у Сашки нет. Слышим, как поднимаются по лестнице на наш этаж. Стучат в дверь. Всей компанией ввалились в комнату. Перетрясли мои вещи, книги, бумаги. Ничего не нашли. Шпик, одетый в штатское, спросил только, когда писал протокол обыска, какие газеты Народного фронта я выписываю и как давно работаю в редакции «Нашей воли». После обыска я чувствовал себя разбитым, хотя, казалось бы, пора уж и привыкнуть к подобным визитам. Интересно, у кого еще был обыск?
Принялся за стихи об Испании. Но что я знаю об этой стране? Чтоб написать что-то серьезное, мало газетных известий. Когда-то Н. и К. обещали из Мадрида написать. Может быть, письма пропали, а может, и они сами погибли. Испания! Даже на улице прислушиваюсь к крику газетчиков.
1 августа
Из «Нашей воли» цензура сняла мое стихотворение. Странное дело! Более острые стихи проходили, а тут привязались! Был в старостве — вызывали по поводу конфискованного сборника. Велели прийти еще — во вторник.
7 августа
А. Микулька спрашивал, читал ли я опубликованные в «Попросту» письма Бруно Ясенского из Парижа. Как я пропустил этот номер газеты? В письмах есть интересные сведения о его выдающейся поэме «Якуб Шеля». Я ее когда-то недооценивал и, наоборот, переоценивал «Я жгу Париж». Перевел две острые политические эпиграммы, напечатанные в последнем номере «Сигналов». Первая — Т. Галендера, вторая — Ст. Ежи Леца.
Мне уже давно не терпится взяться за тему Парижской коммуны, хотя после В. Броневского задача эта не из легких. Интересно, почему Броневскнй мало уделил внимания ее герою — генералу Домбровскому, его трагической судьбе (некоторые подозревали, что он предатель, но когда он погиб — версальцы уничтожили его могилу, а группа Чарторийских даже отреклась от него). Обидно, что никто не знает имен коммунаров — наших земляков, хотя их в то время было немало в Западной Европе и в самом Париже.
10 августа
Снова «Наша воля» вышла с белыми пятнами. Больше половины материалов на первой и второй страницах в № 11 (12) снял цензор. Изъята передовая Павлика «Общими силами к общей цели», статья Р. «Мы за защиту мира», информация П. «Как идет школьное дело» и мое стихотворение.
На первой странице осталось только перепечатанное из «Работника» «Воззвание Всемирного конгресса мира».
Напечатал в этом же номере свою заметку о необходимости организации Союза белорусских писателей.
А в Испании все сильней разгорается пламя гражданской войны.
14 августа
Собирая адреса для рассылки прессы, обошли сегодня с Макаром Хотеновичем Задубенье, Каранишачи, Пузыри. Навестили многих бывших членов кружков Товарищества белорусской школы. Макар рассказал про своего знакомого солтыса. Тот доверительно сообщил ему, что коммунисты снова начали организовывать свои ячейки, выписывают и читают свои газеты. «А крестьяне гонят самогон, сеют, хоть это и запрещено, табак, употребляют, хоть это тоже запрещено, вместо спичек самодельные зажигалки и совсем перестали ходить в церковь и в костел. Не знаю, пане Хотенович, при таких порядках доживем ли мы с нашим государством и до коляд». Не знал, дурень, что собеседник его делает все от него зависящее, чтобы только приблизить срок этих «коляд».
Плутали мы по заросшим мхом болотам, переходили по березовым кладкам через свежие вырубки, где оставлены были только старые семенники.
Прощаясь с Макаром, я передал ему материалы, связанные с подготовкой Всемирного конгресса мира в Париже, и сборник «На этапах». Со мной была еще привезенная из Вильно целая пачка книг (Жеромский, Крагельская, Кадэн). Домой вернулся в самый полдень. Федя принес письмо от Л. Пишет, что собирается написать обо мне статью для «Славянского обозрения». Прислал две македонские народные песни, но без словаря боюсь даже и начинать их переводить.
Заехал напоить коня андрейковский лесник Бойка. Я с ним познакомился еще тогда, когда вырубали Барсуки и он служил у торговца лесом Гавэнды. Я часто ходил с ним в лес, помогал вымерять делянки, а он показывал мне, по одному ему известным признакам, кто и с какой стороны вошел на его делянку, откуда вышел. Я присматривался, ничего не замечал и только удивлялся, когда он находил украденные нашими хуторянами кругляки, шпалы или колоды для распиловки. Рассказывал он мне про неумелое хозяйничанье узлянских осадников — некоторые собираются уже продавать свои наделы, потому что и сами обеднели и дети их «охамели», сдружились с деревенской голытьбой и разговаривают не на своем, а на мужицком языке.
Вечером проведал В. Скурко. У жены его одолжил альбом репродукций романтически возвышенных картин А. Гротгера и переведенную Петкевичем книгу Донелайтиса «Времена года».