11 декабря
Когда-то Достоевский сетовал, что Европа не знает Пушкина. Меня беспокоит еще и другое: мы знаем многих посредственных (о классиках я уже не говорю) западноевропейских писателей, а там ничего не знают и, может, никогда не будут знать о наших самых выдающихся.
Отставание — национальная наша болезнь. А из-за отсутствия своих школ она стала хронической. Психология молодого поколения формируется (за исключением разве только фольклора и некоторых живых до сих пор национальных традиций) под влиянием чужой литературы, чужого искусства.
Проходя как-то через университетский двор, я задержался возле двух мемориальных досок, вмурованных в стену костела святого Яна. На одной написано:
«Ксендз Петр Скарга Т. Т. Род. 1536 — Ум. 1612. Костела святого апостол пламенный, народа совесть и свет вечно живой, обездоленных слуга сердечный, проповедничества пример бессмертный, прозы польской покровитель несравненный, культуры на границах пропагандист неутомимый, академии Виленской ректор первый».
А на второй:
«Ксендз Якуб Вуек Г. И. Род. 1540 — Ум. 1594. Муж ума и целомудрия великого, святого писания переводчик достопамятный, веры святой воитель стойкий, слова и пера магистр выдающийся, языка польского богатства и красоты знаток великий, академии Виленской ректор второй».
Вот где можно поучиться, как нужно восславлять людей, заслуживших память своего народа, и как писать оды! (Хотя на землях, где эти знаменитые мужи подвизались, миссия их и не была столь достойна хвалы, воздавшейся им на мемориальных досках.)
В старой тетради 1932 года наткнулся на несколько слабых своих стихотворений (их нужно пустить на растопку печи) и на прелестную народную песню. Жаль, что не могу вспомнить сейчас, где и у кого я ее записал:
Клонитесь, лозы зеленые,
Туда, куда ветер дует,
Глядите, глаза мои синие,
Туда, где любимый едет.
Клонились зеленые лозы
И наземь пали.
Нагляделись синие очи
И плакать стали.
12 декабря
Сегодня праздную, хоть сижу без хлеба и без денег. Получил от Лю чудесный подарок: купленный ею в варшавском книжном магазине Гебетнера и Вольфа (о чем свидетельствует печать на обложке) однотомник стихотворений Вл. Маяковского. Теперь не придется ходить в читальный зал Зана и знакомиться в переводах с этим пламенным трибуном революции. Как жаль, что книга эта не попала ко мне на несколько лет раньше. Читаю и многие вещи начинаю видеть в другом свете. Дело не в подражании, не в повторении Маяковского. Опираясь на его могучее плечо, мне легче будет подняться на ноги, освободиться от власти изживших себя авторитетов и монополистов красоты и правды.
15 декабря
Вторую неделю лежу дома больной. Болит грудь. Страшная слабость. Нет денег ни на еду, ни на докторов, ни на лекарства. Лечусь поэзией, которую когда-то считал чем-то вроде иллюстративного приложения к своей жизни, работе, а теперь сам у нее на побегушках. Хочется поскорее закончить «Нарочь», а она все больше разрастается. Чтобы не потерялись ее страницы в каких-нибудь судебных актах, переписываю, потом отдам на сохранение дяде Рыгору и другим знакомым.
В комнате холодно. Сегодня заходил к нам ухажер хозяйской дочери пан Петр и ужаснулся, увидев у нас на столе книгу Панферова «Коммуна бедняков», переведенную на польский язык. Видно, подумал, что это какая-то нелегальщина, но, полистав страницы и убедившись, что это не подпольная литература, смущенный, положил ее на стол. Потом мы с Сашкой Ходинским смеялись над ним — мы догадывались, что пан Петр следит за нами. Сам он — безработный, но довольно прилично одевается, и мы часто его видим на разных патриотических торжествах, демонстрациях, где он вместе с подобными же типами кричит в зависимости от политической обстановки: «Виват!», «Нех жие!» или «Преч!» По-видимому, догадывается и его Оленька, чем он занимается, потому что частенько оттаскивает его от наших газет и тетрадей. А хозяйка наша — русская, приветливая и доброжелательная женщина. Вчера снова заходил к ним Рогозин. Человек он в годах, только все молодится, хоть и нелегко дается ему эта роль седого жеребчика. Так как я был болен и никуда не мог сбежать, угостил он меня немилосердно большой порцией своих гладких, но беспомощных стихов, приправленных грустью Вертинского, цыганщиной, кабацким чадом.
17 декабря
Просматриваю свои старые тетради и черновики. Сколько в них — особенно в ранних — космических стихотворений! И сам не знаю, как они возникли в моей родной Пильковщине, где не было хоть какой-нибудь захудалой подзорной (разве что берестяной) трубы, чтобы следить за движением во вселенной.
Интересную мысль встретил у Колерса: жизнь человеческая умножается на сумму сбереженного времени. Я вот только не знаю, куда мне девать время, сбереженное последними голодовками. Живем с Сашкой без денег и без хлеба. У него только химия с биологией, у меня — стихи.
18 декабря
Где-то прочел, что в завещании Колумба есть два пункта: чтобы в его гроб не клали ордена и медали — только кандалы, в которые он был закован под конец своей жизни; и чтобы похоронили его в Сан-Доминго — на острове, когда-то им открытом. Хороший сюжет для стихотворения или даже поэмы.
Как холодно сегодня в комнате! Если бы знал, у кого из моих знакомых тепло, побежал бы греться. А то опять, как в Лукишках, начали опухать и болеть суставы пальцев.
26 декабря
Снова — в Варшаве. Лю дала мне адрес одной знакомой лавочницы, где я за довольно сходную цену получил ночлег. Вслед за мной на эту же квартиру притащился ночевать еще кто-то. Перед сном я принялся читать одолженный у 3. (а она, кажется, взяла в университетской библиотеке) журнал «Полымя». Почти весь этот номер посвящен М. Горькому.
Среди разных материалов нашел два действительно высокохудожественных произведения: «Люба Лукьянская» Кузьмы Чорного и «Люди жаждут» А. Кулешова. Поэма Кулешова написана энергичным, прозрачным, каким-то упругим стихом, в нем много интересных находок. Что до Чорного, так я начинаю его любить все больше и больше. Многие из нас могли бы поучиться у него не только писать, но и думать по-белорусски.
В соседней комнате часы пробили полночь. Хорошо, что в эту зимнюю промозглость можно отдохнуть в тепле.
Свет из окон соседнего кирпичного дома падает на репродукцию картины Кольвиц «Голод» и на этажерку с книгами, среди которых —Барбюс, Горький, Синклер… И оттого, что книги эти рядом со мною, мое временное пристанище кажется мне и более надежным и более уютным.
27 декабря
На грязной шумной улице Заменгофа купил в киоске «Илюстрованы курьер цодзенны» — газету, всегда полную сенсационных новостей со всего света. Собирался зайти в какую-нибудь дешевую чайную позавтракать. На Кармелитской улице неожиданно встретил Лю. За время нашей разлуки она еще больше похорошела, стала настоящей варшавянкой, а не той Золушкой, которой не во что было и принарядиться. И хоть встреча эта в наших условиях была недозволенной, мы зашли в соседний ресторанчик, чтобы немного посидеть, поговорить, поделиться новостями. Оба мы были несказанно рады этой встрече — пусть и короткой, как миг. Потому что и она должна была торопиться на свою работу, и я с направлением доктора Кона должен был идти на прием в еврейское противотуберкулезное товарищество «Бриюс». Даже проводить ее не смог, даже не имел права договориться о следующей встрече. Я и так не знаю, признаваться ли Павлику, что случайно виделся с Лю. Если сам не спросит, буду молчать.
Вечером, пройдя через все рентгены, анализы и консультации, получив направление в один из санаториев Отвоцка, долго слонялся по залитым светом витрин и неонов улицам Варшавы. Чтобы дать немного отдохнуть ногам, зашел в кино «Аполлон». Зря только выбросил пятьдесят грошей на билет, потому что фильм был такой скучный, что я не смог досмотреть его.
Перед сном попытался набросать план последних глав «Нарочи». Сегодня у хозяйки собралось еще больше ночлежников. Меня она перевела в какую-то боковушку, где не было ни стола, ни стула. Рильке, кажется, писал стоя. Конрад часто писал в ванне. Я всех классиков переплюнул — пишу лежа и почти без света.
30 декабря
Мокрый снег, перемешавшийся с паровозным дымом, хриплыми гудками и плохим настроением, проводил меня до самого моего нового пристанища. Дочитал «Полымя» и принялся за старый номер «Вядомостей литерацких», где напечатан необыкновенно интересный репортаж из Испании К. Прушинского.
Жаль, что мало захватил с собой в дорогу литературы. Не думал, что меня тут задержат на несколько недель. И зачем я согласился поехать в это нудное поселение туберкулезников — Отвоцк! Кажется, что дома и болеть, и умирать веселей. А тут, даже за обеденным столом, такая гнетущая тишина, что и есть не хочется. Комната, оклеенная желтыми обоями, пропахла запахом лекарств, сыростью, чужой бессонницей. Если мне тут еще и писаться не будет, сбегу домой в Вильно, несмотря на категорический приказ Павлика — лечиться.
Вечер. На темных окнах, которые словно бы задумались о чем-то,— крупные капли пота — сверкающие капли дождя.
1 января
Еще ни одного Нового года я не встретил так, как хотел бы. Каждый раз Дед Мороз кладет под мою елку малоприятные подарки — повестки, акты обвинений, грустные письма от друзей. А в этом году принес несколько рецептов. Взял я их и поплелся по улицам Отвоцка в поисках аптеки. По дороге зашел на станцию, купил праздничный номер «Курьера», изучил расписание поездов, прочел и просмотрел с десяток рекламных плакатов «Веделя», «Сухарда», «Орбиса». Все это для меня только рифмы. На одном из плакатов — пальмы, море, синева неба и снег. Я когда-то любил географию. А сегодня усомнился, что все это на самом деле где-то существует. Когда вернулся в санаторий, все уже спали. Стал переводить записанную у К. песню узников концлагеря Береза Картузская, которую они пели на мотив «Варяга». Песня длиннющая. У меня было только несколько ее строф: