С трудом от него отвязался.
Когда возвращались домой, раза два наши розвальни перевернулись. Замерз я в своем ватном пальто. Жалел, что не взял кожух. Домой приехали поздно. Отец остался распрягать коня, а я, забрав все покупки и бутыль с керосином, побежал в хату.
После ужина, когда собирались ложиться спать, забеспокоились собаки. Дед поднес лучину к замерзшему окну, но через оттаявшую лунку видно было только, как ветер раскачивает журавль у колодца да над дровяником гнется раскидистая бабкина верба.
— Может, волки подошли к приманкам?
Дед натягивает кожух и, взяв дробовик, идет в разведку. Я долго сижу, дожидаясь, пока он вернется. Просмотрел всю почту, написал несколько писем.
Сделал очередную генеральную чистку в своих бумагах. Было чем растапливать печи. В последнее время из-под пера ничего путного не выходит. Начинаю даже думать: смогу ли я вообще что-нибудь написать? Как пригодилось бы, будь еще одна жизнь в запасе! Можно было б исправить все свои прежние ошибки.
Вижусь со слободскими хлопцами — Мишей Ралёнковым и Кириллом Коробейником. Миша рассказывал про свои приключения, когда ему пришлось переправлять через границу раненого Богданчука — героя моей «Нарочи». Они долго тогда плутали по приграничному лесу, и Богданчук в какую-то минуту усомнился в своем проводнике:
— Слушай, друже, если ты меня выведешь на засаду, знай: одна пуля — тебе, другая — мне.
Жаль, что я не закончил поэму этой сценой. Правда, если б я написал все, как это произошло в действительности, мне пришлось бы иметь дело не только с цензурой.
Гашу свет, так и не дождавшись старого, который, карауля приманки, наверно, заснул в бане.
23 января
После свадьбы сестры проводил молодых на вокзал, а сам поплелся на затененную соснами Закрета улицу Канарского, к своим книгам и стихам.
А не стоит ли написать сценку «В музее»? Идея эта зародилась у меня, когда перед Новым годом я перелистывал страницы истории восстания 1863 года и деятельности Кастуся Калиновского, судебные акты «Громады». Нужно воскресить всех повешенных, убитых, расстрелянных, и пусть Революционный Трибунал судит палачей.
— А не помните ли вы нас, паны Радзивил, Хадкевич, Пац, Тышкевич?
— Нет, не помним…
— Ничего удивительного. У нас у всех тогда было одно имя: Бунтовщик.
Завтра собираюсь навестить В. Дрему, посмотреть его новые гравюры. Его работы — пронизанные глубокой любовью к людям труда, к своей земле — выделяются из всего, что мне довелось увидеть на разных выставках и не только в Вильно. Искусство его выросло на литовско-белорусском пограничье, а сам он — живое звено нашей дружбы. Он лучший знаток не только литовского народного искусства, но и нашего белорусского, о чем свидетельствуют его многочисленные статьи в разныч журналах.
Я, видно, простудился. Хозяйка заварила липовый цвет. Пью, а в ушах — звон.
Что-то и часы мои остановились, и Сашка с Николаем где-то задержались. Не пошли ли они в театр?
24 января
Возле кино «Гелиос» меня остановил К. Я его едва узнал, так он изменился за последние три года. Когда-то, идя на условленную встречу, он не мог попасть на наш хутор. Слышу, кто-то поет песню, которую мы часто пели в Лукишках. Я откликнулся. Так и помогла нам песня встретиться осенней ночью. Сейчас он живет в Вильно. Зарабатывает лекциями. Дома показал мне письма от своего старшего брата, погибшего во время атаки на Каса дель Кампо. Последнее письмо заканчивалось народной испанской поговоркой: «Мертвые живым открывают глаза». Сколько горькой правды в этих словах!
В приписке он вспоминает о каких-то стихах, посланных брату, спрашивает, получил ли он их. Чьи и какие это были стихи? Наверно, их перехватила цензура. Такие вещи нельзя посылать почтой, а если почтой — то уж во всяком случае не из Испании, потому что один только штемпель «Мадрид» на конверте способен привести в бешенство всех быков дефензивы.
Письма очень интересные. Писались они в окопах, между боями. И сегодня еще они кажутся горячими от крови и огня.
Т. Буйницкий и Е. Загурский интересовались, что слышно на белорусском Парнасе. Они, оказывается, довольно внимательно следят за нашей литературой. Знают почти все новинки. Буйницкий спросил вдруг, нравится ли мне поэзия В. Скузы. Я не все у него читал. Но то, что знаю, особенно его поэмы, перегружено образами, метафорами. Даже на мостах ставят знаки, какую нагрузку они способны выдержать.
У К. Н. достал новые стихотворения А. Гаврилюка о Березе Картузской. Стихи необыкновенно сильные. Их нужно распространять как воззвания, писать на стенах, их должен знать каждый.
2 февраля
Через неделю снова меня потянут на суд за мой сборник «На этапах». Последние дни много пишу и много бракую. Начинаю ценить и неудачи, которые иногда бывают более верной мерой роста, чем иные удачи. Правда, это очень слабое для меня утешение, но другого нет.
Дочитал Библию, взятую у знакомого ксендза Д., который когда-то на чердаке Бернардинского костела перепрятал мой конфискованный сборник. Хоть Кондрат Крапива уже использовал Библию, но и я выудил из моря ее легенд и притч много не только антирелигиозных, но и лирических тем, образов, метафор, сравнений. Эту книгу следовало бы изучать в школах наравне с мифами Египта, Греции, Рима…
На улице Шопена нарвался на облаву. Кто-то разбросал прокламации. Полиция и шпики задерживали прохожих, проверяли документы, а у некоторых выворачивали карманы. У меня не было ничего, что могло бы меня скомпрометировать, но я все-таки заскочил в парикмахерскую и переждал всю эту суматоху.
3 февраля
Из окна нашей новой комнаты (ул. Канарского, д. 38) видны заснеженные сосны Закрета. Кажется, первую зиму мы с Сашкой не мерзнем: наш хозяин — пан Шафъянский работает в управлении железной дороги, и топлива у него вдосталь. Квартиру эту нам помогла найти Лю, а сами мы, наверно, и до сего времени не двинулись бы с места. Правда, хозяин довольно-таки несимпатичный. По убеждениям эндек, при этом ловелас несусветный, хоть уже стар и выглядит как облезлая крыса. Не дает прохода своей служанке, и мы его часто видим на улицах с какими-то раскрашенными, расфуфыренными бабами. Жена у него русская. Женился он на ней, когда еще работал до революции в России, на железной дороге. Она женщина болезненная, но очень сердечная. Очень обрадовалась, узнав, что мы белорусы. Старшая их дочка, Галя, студентка медицинского факультета, средняя, Ганка, помогает матери по хозяйству, а младшая, Ирка, гимназистка. Девочки интеллигентные и довольно красивые, только в делах житейских и политических не ориентируются совсем. Их еще не успела отравить атмосфера их окружения — антисемитизм, шовинизм, клерикализм,— но и к нам они относятся настороженно, хотя художественную литературу, что мы им даем, читают с интересом. Вчера одолжил у Гали лыжи, Да неумело спускаясь с крутого берега Вилии, сломал одну, Черт бы ее побрал! Два последних пятиалтынных должен был отдать за ремонт.
Снова взялся за фольклор. Сколько тут неиспользованных сокровищ! И все-таки, мне кажется, фольклор все больше и больше будет отходить в прошлое, вместе с лучиной и невежеством, неграмотностью и предрассудками. Из дому привез несколько хороших поговорок»
«Аист землю чистит»;
«Убьешь бобра — не будет добра»;
«Угощали, чем ворота подпирали»;
«Герб у него — гусь под мышкой да рука в чужом кармане»;
«Был ранен на поле бубновом»;
«Баба удирает от седой головы, как собака от ежика»;
«Корд бьет, как черт, а сабля, как грабли»;
«У них воля, у них и поле»;
«Хороший хозяин начинает строиться с гумна».
4 февраля
Читаю С. Бржезовского — философа и писателя, полного противоречий, человека трагической биографии. По сей день в ней немало неразгаданных загадок.
В музее взял несколько зарубежных белорусских эмигрантских газет, только что полученных из Парижа. Хотя мы и просидели с Кастусем целый день, так и не смогли разобраться, какого они направления и кто их издает. Все статьи подписаны неизвестными фамилиями. Кастусь решил подождать до следующих номеров, чтобы решить, нужно ли эту прессу популяризировать в нашей печати или, наоборот, начинать против нее кампанию. Настораживает то, что газеты эти пришли на адреса людей враждебных нам взглядов, и те относятся к ним не только сочувственно, но и активно распространяют их среди студенчества, молодежи.
10 февраля
Ветер, ветер, ветер. Шумят в Закрете вековые сосны. А над ними — причудливые облака. Вот одно из них — как с развернутыми парусами корабль, разбивающийся о черные скалы. Может, кто-то кричит там, сражаясь с волнами, а я смотрю и ничем не могу помочь. Какое холодное и неуютное небо! Почему-то кажется, что под таким небом умер и Алесь Гурло,— о его смерти я сегодня узнал в Студенческом союзе. Завтра постараюсь достать его «Созвездия» и «Межи». Стыдно признаться, но я еще не читал этих книг.
Принес Кастусю от Павловича копию мемориала о школьном вопросе в Западной Белоруссии. Первый вариант был значительно сильнее. Выпали многие факты связанные с ликвидацией белорусских школ, библиотек, кружков, культурно-просветительных организаций, газет, журналов. Одним словом, отредактировали…
Думаю над стихотворением «Родной язык».
…Но если и мы для потомства сберечь
Тебя не сумеем, родимая речь,
Пусть вычеркнут нас из прижизненных списков,
А после с могильных сотрут обелисков…
Оставляю это как запев, к которому когда-нибудь вернусь, как тему, которую нужно развить. А может быть, эту строфу сделать заключительной? А начать лучше в купаловской интонации?
Паны, вы нашу речь привыкли сапогами
Топтать — под лязг цепей и звон уланских шпор.
В свой срок на языке, что унижался вами,
Народ вам прочитает приговор.
17 февраля
До тошноты начитался авангардистов и других модернистов. Иногда кажется, что в мычании коровы больше смысла и поэзии. А наша критика от этих стихов в восторге. Пишут исследования, разборы, доказывают, кто на кого влиял, как возник в голове поэта тот или иной образ. Одна из самых страшных болез