— Нужны пану штаны?
— Я, пане, прошу только посмотреть на мой товар…
— Самые модные шляпы и рубашки!..
Спасаясь от своего ангела-хранителя и от назойливых торговцев, нырнул в какой-то тихий и грязный переулок; он неожиданно вывел меня к еврейской больнице, в которой когда-то, в 1932 году, состоялось первое редакционное совещание сотрудников «Журнала для всех». Тогда тут работал наш редактор — доктор Всеволод Ширан. Мало привлекательного в этих средневековых лабиринтах. Разве только то, что не знаешь точно, куда тебя может вывести тот или другой переулочек, проходной двор или какой-нибудь лаз, известный разве что детям, собакам да кошкам…
Дома застал письмо от Лю. Переписал из газеты в блокнот — может, пригодится — исторические слова пана министра просвещения Скульского (фамилия какая!): «Заверяю вас, что через десять лет в Польше даже со свечой не найдете ни одного белоруса…»
Записал по памяти услышанную еще от моего школьного друга Александра Ровды чудесную народную белорусскую песню:
Ой, взошли, взошли три месяца ясных,
Ой, пили, пили три молодца красных.
Один брат пил — сто рублей пропил,
Другой брат пил и коня пропил.
А третий брат пил — женку пропил.
Кто деньги пропил, тот вышел и топнул,
Кто коня пропил, тот вышел и свистнул,
Кто женку пропил, тот руки ломает.
Пришел он домой — его дети встречают:
— Ой, папка, папка, куда мамка пропала?
— Тише, детки, тише, теляток погнала.—
Побежали дети в поле — скачут,
А обратно идут — плачут:
— Нет нашей мамки, пропала куда-то…
— Тише, детки, тише, продадим хату,
Продадим вашу хату сосновую,
Мамку купим другую, новую.
— Пусть горит она — хатка сосновая,
Пусть провалится мамка новая…
4 марта
Был на концерте студенческого хора дяди Рыгора. Во втором отделении выступала молодая и очень симпатичная певица А. Орса-Чернявская. Где ее откопал дядя Рыгор? А он не только откопал, но и обогатил ее репертуар белорусскими народными песнями. Правда, ей трудно было выступать после ни с кем не сравнимого Михала Забэйды-Сумицкого, перед покоренными им слушателями, и все же она с успехом исполнила несколько новых песен и особенно хорошо — «Поднимайся из низин, соколиная семья…». Певицу проводили бурными аплодисментами; студенты подарили ей большой букет живых цветов.
Творчество мое снова очутилось в полосе сейсмических сдвигов. Не знаю, уцелеет ли хоть одно из ранее возведенных мною зданий. Принялся за новую поэму. Делаю наброски, собираю словесный материал, чтобы пополнить и обновить свой поэтический арсенал.
6 марта
Забраковал несколько начал своей поэмы «Силаш». Переписываю последний вариант, на котором пока что остановился.
17 марта
Польша направила ультиматум Литве. Целый день по Легионной и Погулянке, дорогой на Каунас идут военные части — пехота, артиллерия, кавалерия. Около скульптуры святого Яцека и возле гаража «Арбон» стоят толпы гимназистов, пенсионеров, каких-то очумевших кликуш, которые, надрываясь, кричат: «Виват!.. На Литву, на Литву, на Литву!..»
Признаться, мне не верится, что тут может разгореться настоящая война. Скорее всего, ограничится все демонстрацией «силы», «готовности» польской военщины.
Видел сегодня Регу (Л. Яновская). Примерно так думает и она. Говорю «примерно», потому что очень уж сложный это человек, не любит открыто высказывать свои мысли. Договорились с ней, что я подъеду в Кривичи, Долгиново и в свой Мядель. Последнее время все в нашей работе как-то усложняется. Но говорить на эту тему с Регой не хотелось. Она была сдержанна в своей информации, и я старался не выходить за границы тех вопросов, которые ее интересовали.
На столе целая груда писем и стихов — Чорного, Подбересты. Овода, Гуля, Росы, Зорьки… Всех охватила псевдонимомания. И я когда-то ею переболел. Помню тогда у меня псевдонимов было больше, чем стихов…
20 марта
От Ионаса Каросаса узнал о возвращении Езаса Кекштаса из концлагеря. С Кекштасом я в 1932 году вместе сидел в Лукишках. Он был арестован с большой группой литовских гимназистов-комсомольцев. В продолжение нескольких месяцев мы каждый день встречались на тюремной прогулке, перестукивались через стену, делились хлебом и надеждами. Потом я с ним долго не виделся, знал только, что он стал известным литовским поэтом. Много хорошего слышал я о нем от Каросаса и от других моих литовских друзей. Жалко было, когда его вырвали из наших рядов. Он стоит перед моими глазами — красивый, непреклонный, с какой-то не по годам и горьковатой и умной усмешкой на губах — усмешкой человека, который видит дальше, чем другие.
Снова настали для меня тяжелые дни. На последние деньги купил на базаре колбасные обрезки. Слышал, как один крестьянин говорил другому:
— Земля наша бедная, только налоги на ней и растут…
Очень хотелось бы выписать газету Народного фронта «Пшекруй тыгодня». Хоть денег нет, но на всякий случай записал адрес редакции: Варшава, площадь Желязной Брамы, д. 4, кв. 2, номер счета в ПКО (Польска Каса Ощендносьти) — 5006.
Прочитал произведения Карского, Вики Баум, Тувима, Фрейнета, Мережковского, а из белорусских — Крапивы и Александровича.
Сейчас не помню, у кого из писателей я нашел это волнующее описание впечатления от Мавзолея Ленина:
«Казалось, что Мавзолей был бы еще красивее, если бы он был выше, но вдруг замерли все ее критические замечания: она увидела простое короткое слово, в которое они сказали все, что хотели сказать: Ленин — и ничего больше».
10 апреля
С опозданием прочел газетную заметку Вышемирского о журнале «Колосья». В ней он очень дружелюбно отзывается и о моей «Нарочи», пишет о белорусской литературной жизни в Вильно, о необходимости более тесных контактов между польскими и белорусскими писателями. Заметка небольшая, но затрагивает много существенных вопросов. Надо показать ее Кастусю. Мне кажется, стоило бы войти в эти приоткрывшиеся двери, хотя бы для обмена мнениями, хотя бы для того, чтобы вывести наши наболевшие вопросы на более широкий форум, заинтересовать ими новые круги польской общественности, которая об американских индейцах знает больше, чем о нас.
За годы существования панской Польши выросло целое поколение, отравленное великодержавным шовинизмом, католическим и националистическим духом… И, кроме польской официальной политики, оно не знает ничего. Только трагические события в самой Польше, в Германии, в Испании заставили многих задуматься, переоценить все, чему их учили, и более трезво посмотреть на окружающее. Некоторые из политических процессов и скупых сообщений о пацификациях впервые узнали, что под одной крышей с ними, только за закрытыми решетками окнами, живут миллионы людей других национальностей — людей, лишенных всех человеческих прав…
Я, кажется, нарушил стиль дневника и начал писать передовую статью в давно закрытую газету.
В Студенческом союзе Г. попросила, чтобы я надписал ей сборник «На этапах». Я поинтересовался, где она его раздобыла. Оказывается, ей продал его книгоиздатель Богаткевич. Видно, этот старый хитрец припрятал все-таки какую-нибудь сотню экземпляров сборника и теперь их распродает. Потом Г., уверенная в том, что ей — красивой женщине — все дозволено, забросала меня не слишком умными вопросами на литературные темы, которые ее будто бы очень интересуют. Хорошо, что меня позвали в редакцию «Колосьев», а то из-за своей нерешительности не так скоро бы мне удалось освободиться от этой поклонницы поэзии.
15 апреля
Газеты принесли известле в траурной рамке о смерти Федора Шаляпина. Теперь сижу и проклинаю хроническое свое безденежье, из-за которого я не мог пойти на его последний концерт в Вильно. Никак не удалось мне тогда наскрести в своих дырявых карманах двух злотых на самый дешевый билет. Так я и не увлдел этого уже ставшего легендой артиста.
Продолжаю писать своего «Силаша».
16 апреля
По дороге в Пильковщину остановился у сестры Веры в Сервачах. Присев на какое-то вывороченное дерево, набросал стихотворение «Лирник». Хотел пойти на могилу повстанцев 1863 года, но дорогу развезло, а через речку перебраться не на чем — все лодки зимовали еще поодаль от реки, перевернутые вверх днищами, да и река еще не вошла в свое русло. Над затопленными лугами проносились дикие утки.
Вечером за столом старый Лётка рассказывал про свое житье-бытье в Америке.
Потом я стал просматривать захваченные с собой литературные журналы — польские, чешские и белорусские. И как-то грустно стало. Бедно мы выглядим в сравнении со своими соседями. Какая-нибудь встреча за чашкой чая двух-трех белорусов, какая-нибудь вечеринка или самодеятельный спектакль, незначительная брошюрка или сборник слабеньких стихов — все это отмечается в нашей нищенской печати, как историческое событие… В литературе почти никто не заботится о форме, хотя безразличие к ней свидетельствует и о недостаточно серьезном отношении к самой идее — даже самой передовой.
«Я проснулся однажды утром,— писал Байрон,— и увидел себя знаменитым». Я уверен, что некоторые наши «знаменитые» как-нибудь проснутся утром и увидят, какие они посредственности. А может, такие люди никогда и не просыпаются?
7 мая
Слежу за развитием современной польской и западной поэзии. Хотя и трудно мне судить о последней по переводам, но мне кажется, что рождается новая поэзия — поэзия без родины. Боюсь, что будущим ученым легче будет изучить культуру и жизнь народа по археологическим находкам, чем по некоторым сегодняшним сборникам стихов.
Вчера в музее от нашего художника Дроздовича узнал, где находится дом, в котором погибли виленские коммунары. Сегодня нашел его и удивился: столько раз проходил мимо этого трехэтажного здания и не знал, что на его кирпичах записаны пулями славные страницы новой истории города.
А Дроздовича я застал в праздничном настроении. Он признался, что немного выпил со своими друзьями. «Сегодня,— смеялся,— получил гонорар за проданные посетителям музея трости». Я видел одну коллекцию тростей, украшенных оригинальной резьбой этого талан