тливого художника-самоучки. Их охотно покупают все посетители музея, особенно иностранцы. Подарил он мне свою книгу «Движение небесных тел», посвященную его родителям. Не знаю уж, какой из него астроном. Мне кажется, он не через телескоп, а через бутылку наблюдал за движением планет. И все же это самобытный и талантливый человек. К сожалению, в наших условиях жизни он не смог найти своего места — разбрасывается, мечется. Оригинальные его картины на исторические и космические темы, написанные тушью, акварелью и маслом, не только удивляют своим видением мира, но и заставляют задуматься над тем, еще не разгаданным, что окружает человека. А зарисовки народных тканей, ковров, поясов, сделанные во время его бесконечных путешествий по Западной Белоруссии и подаренные музею,— редчайшее сокровище, когда-нибудь ему и цены не будет.
8 мая
Пришло известие, что 4 мая умер непоколебимый борец за мир Карл Осецкий. Не стало человека, который был не только выдающимся публицистом и критиком, но — самое главное — в наше позорное время был совестью своего народа. Нужно подтолкнуть наших деятелей, чтобы они в печати отметили добрым словом его память. Знаю, что некоторые из них спросят: «А он не был коммунистом?» Хадекам нужно будет сказать, что он больше святой, чем сам папа римский.
Уже третий день хожу на явку, но никак не могу встретиться с Регой и Миколой Бурсевичем. Неужели их арестовали? Спрашивал о них у Кастуся, но и он ничего не знает, слышал только, что перед праздником в городе были провалы.
18 мая
Вчера поздно притащился домой из Литовского товарищества литературы и искусства, где состоялся вечер, посвященный белорусской литературе. Наши литовские друзья продуманно и хорошо все организовали. Было много народу — особенно молодежи. Стихи читались на белорусском и литовском языках. Переводы были сделаны — в большей части — А. Жукаускасом и О. Митюте. Я, к сожалению, не знаю литовского языка, но некоторые стихотворения так красиво на нем звучали и так горячо принимали их слушатели, что мне они показались куда лучше, чем я их знал. С Ионасом Каросасом договорились о выпуске специальных номеров журналов, посвященных литовской и белорусской литературам. У нас, кажется, таким будет один из номеров «Колосьев», редактор которого — Янка Шутович — очень горячо поддержал нашу идею. Да и как ему было ее не поддержать, если Амур своей стрелой давно пригвоздил его сердце к одной славной девушке-литовке.
25 мая
Письмо и целая охапка стихов от С. Почти все на тюремные темы. Среди них особенно выделяются стихи, вынесенные им из Березы Картузекой. Но где и как их напечатать? Может, Кастусь что-нибудь посоветует? До каких же пор пыль музеев и судебных архивов будет напластовываться на нашей революционной поэзии? А что, если б издать это — без цензурных белых пятен — за границей? Издавались же раньше такие вещи в Минске, Праге? Почему-то никто у нас не интересуется нашей рабочей эмиграцией во Франции, Бельгии, Аргентине, Уругвае…
5 июня
С запада медленно ползет туча. Иногда вспыхивают молнии, словно кто-то взмахивает фонарем, чтобы озарить ей дорогу. Возле кондитерской Рудницкого встретил инженера У. Он работает в руководстве фонда помощи Виленского товарищества друзей науки. Я слышал, что он, как и многие виленские интеллигенты, принадлежит к какой-то масонской ложе. С этой организацией связаны и некоторые из старейших белорусских санационных деятелей. Черт знает какая неразбериха! Только масонов и не хватало в виленском ковчеге! А между тем Виленское товарищество друзей науки за последние годы издало много достойных внимания книг по истории и теории литературы. У. интересовался и моим сборником «Под мачтой». Видел я у него и немецкие антифашистские газеты «Freiheit» и «Süddeutshe Arbeiter Zeitung».
Еще раз перечитываю свою рукопись. Проверяю стихи на слух, на цвет, на смех. Последнее — самое трудное испытание. Его не каждое стихотворение выдерживает. Не каждое стихотворение, когда я мысленно взвешиваю его на ладони, имеет тяжесть земли, жизни. Оригинальность и антитрадиционность, которыми я так увлекался раньше,— не всемогущие боги. Легче добиться, чтобы слово имело блеск дорогого металла, труднее — чтобы оно имело и вес его, и звон, и ценность.
Читаю одолженный у Путрамента сборник стихотворений Пентака «Из весенних облаков», а недавно прочел его интересную повесть «Молодость Яна Кунафала» — автор получил за нее премию Польской Академии наук. До того, как Путрамент меня познакомил с Пентаком, я представлял его себе более грубым, мужиковатым, человеком от земли, а он похож на Есенина, тонкого, душевного лирика, не автора «Москвы кабацкой», а автора писем к матери, сестре и одной из самых светлых и лиричных поэм в современной советской литературе — «Анны Снегиной».
Пентак прочитал нам несколько своих стихотворений. Читал он в упоении, почти в забытьи, эпика его мне показалась свежей и оригинальной. В каждом отдельном случае ему удается найти свой путь, отличающийся, не похожий на другие… Я еще до конца не понял, в чем обаяние его произведений. Мне, как Фоме неверующему, хочется до каждой его строки дотронуться самому, почувствовать ее, понять. Поэтому, вернувшись домой, еще раз перечитал некоторые фрагменты его поэм.
В Студенческом союзе Д. спрашивала у меня, знаю ли я ее соседа Василия Рожко. Я никого не мог вспомнить, кто бы носил такую фамилию. Она описала его внешность. Неужели это один из старых моих товарищей, с которым когда-то мы встречались в Кальчицах, в занесенной снегом хате Карлюков? Помню, в первый раз я пришел туда и спросил хозяев: «Можно купить у вас два килограмма яблок?» Потом были бессонные ночи в Пагирях, Тударове, Вирищах, Сенежицком лесу, Осташине; приезд Шуры с литературой; Шура тогда заболела в доме Василия Каляды и едва не подвела нас всех из-за своей болезни. И все же я рад был, что она кроме воззваний привезла нам около 500 экземпляров второго номера «Пролома», где было напечатано одно из первых моих стихотворений. Тогда на вечеринке в хате Карлюков я, набравшись храбрости и не признаваясь в авторстве, читал свои стихи. Чтобы, как говорил Ю. Тувим, не спорили потом историки, записываю: первое публичное мое литературное выступление состоялось тут, в Новогрудчине, при слабом свете керосиновой лампы, под охраной наших комсомольских часовых.
Сегодня Шутович передал мне несколько фотографий: одна — любительская, сделанная на празднике святого у Казимира, где мы сфотографировались вместе с певицей А. Чернявской, вторая сделана 13 марта у Здановских. На ней Жукаускас, Каросас, Шутович и я. У редактора «Колосьев» есть слабость — увековечивать на фото все «исторические» встречи. А поскольку фотографии являются единственным гонораром, который он выплачивает за наши произведения, мы и не отказываемся, когда он предлагает нам сфотографироваться.
20 июня
Вышел из печати новый сборник моих стихотворений «Под мачтой». Даже не верится, что этот верблюд прошел через угольное ушко цензуры. Правда, в нем не содержится открытых призывов к бунту, но только слепой мог не увидеть, что взрывного заряда поэзии в этом сборнике гораздо больше, чем в сборнике «На этапах».
Получил от Кекштаса первый сборник его стихотворений на литовском языке — «Такая жизнь» и от О. Митюте — книгу ее лирики «Огни на плёсах».
26 июня
Каросас прислал журнал «Пювис». Весь номер посвящен западнобелорусской литературе. Напечатаны: большая подборка стихов в переводах В. Жвайгждаса, И. Кекштаса, А. Жукаускаса, статья В. Русакайте о моем творчестве, очерк В. Дремы о белорусском искусстве, несколько рецензий Кекштаса и Каросаса. Номер «Пювиса» — дорогой для нас братский подарок от литовских друзей и еще одна пробоина в стенах нашей одиночки, окно в мир.
В библиотеке Врублевских достал стенограмму пленума, изданную отдельной книгой «Советская литература на новом этапе». Домой ее не выдают. Нужно хоть частично ознакомиться с нею.
Через Зеленый мост тащится целый обоз подвод с фашиной. Наверно, где-то укрепляют берега Вилии,— каждый год во время паводка их размывает.
Записываю тему стихотворения, навеянную фильмом «Бетховен». …Клавиши — как белые льдины. На них опускаются пальцы, как чайки, под которыми западают льдины и стонет море… Какие-то хаотичные и далекие ассоциации. Сейчас мне даже трудно привести их в какой-то порядок.
Готовлюсь к выступлению у студентов. Политика фашизации привела к тому, что университет все больше становится пристанищем самых реакционных элементов.
Программа-минимум на следующий день: дочитать А. Палевку и раздобыть последние произведения В. Василевской, Э. Зэгадловича, М, Данбровской.
27 июня
Утром, набив чемодан своими сборниками и другой литературой, на извозчике добрался до площади Ожешко, откуда автобусом выехал в Мядель. Дорога эта — от Вильно до моей Пильковщины — была мне хорошо знакома. Не один раз вымерил я ее своими ногами. Но только теперь, когда ехал, как все нормальные люди, с билетом в кармане, я заметил, какая она красивая и живописная. На остановке в Михайлишках в автобус влез какой-то шляхтич со своей здоровой и рослой кралей лет под тридцать, одетой в широкую, как колокол, юбку в оборках бронзового цвета. Увидев, что автобус переполнен, он стал вслух рассуждать:
— Мне кажется, Галенка, среди пассажиров должен найтись человек культурный и уступить тебе место… Гм, что-то не вижу, чтобы тут были такие. Странно, очень странно, что мы попали в такую негжечную компанию…
Наверно, кто-нибудь, да и я сам, уступил бы место, но после слов этого оболтуса все пассажиры сидели молча и никто не захотел показаться ему «гжечным». Да и необходимости такой не было. Пани Галенка вполне удобно устроилась на одном из своих тюков — уж не перину ли она в нем везла? — и так доехала до Кобыльника.
Из Кобыльника автобус шел через небольшую, но красивую, в буйной зелени садов и тополей, деревню Купу. Минут на десять остановились около ресторана яхт-клуба. Вместе со всеми вышел и я полюбоваться волнами Нарочи и далекими белыми парусами, тонувшими в синей дали.