ганам бы прибился — только бы побродить по разным дорогам земли, повидать свет. Из нашей семьи, видно, один только дядя Фаддей, которого отец часто называет бродягой, утолил свою жажду странствий: когда взяли его в армию — служил в Москве; потом послали на сельскохозяйственную практику в Австро-Венгрию; во время войны был интернирован в Германии, после освобождения из концлагеря учился в Чехословакии, откуда в 1923 году вернулся домой, чтобы снова через несколько лет уехать в Аргентину. Я люблю часто перечитывать его письма со штемпелями на конвертах: Прага, Берлин, Вена, Триест, Гибралтар, Буэнос-Айрес… Все они написаны неровным почерком, рукой шофера, машиниста, грузчика, рыбака; все они говорят о жизни, полной происшествий, трудностей, удач и неудач. Когда случается читать их деду, тот не может сдержаться и не поворчать: «И чего его черт погнал? Дома ему, что ли, не хватало работы?»
Письма эти хранятся у нас на верхней полке в старом хромом шкафу, источенном шашелем. На этой полке лежат вилки, ножи, стоят лучшие наши — для гостей — тарелки, несколько стопок (хоть дома никто не пьет водки) и два дядькиных кубка, привезенные из Чехословакии. На одном написано по-немецки «Марьязель» и изображен готический костел, на другом надпись — «3 Гостына» и нарисована красивая, в национальном костюме девушка.
Сегодня целый день оббивали жито на семена. С головы до ног покрылись пылью, остью, зернышками. Когда под вечер вышли с тока, сами были похожи на два снопа ржи.
10 сентября
Перевел для дяди Рыгора стихотворение Ивана Франко «Кузнец», на слова этого стихотворения К. Галковский написал музыку.
16 сентября
Сейчас многие меня критикуют за сборник «Под мачтой», хотя он — я в этом уверен — значительно лучше предыдущих. Говорят, что я не оправдал надежд своих «доброжелателей», что пошел не в том направлении, разминулся со своей темой и т. д. Мне кажется, моих критиков обеспокоила большая, чем прежде, определенность мыслей, взглядов. Они надеялись, что я остановлюсь на месте, запутавшись в метафорах. Нет, если суждено мне будет замолчать, я хотел бы замолчать при подъеме на гору, а не при спуске с нее.
Сегодня едва не отравился, выпив на Погулянке газированной воды. Дядя Рыгор отвез меня в литовскую клинику, где мне и оказали первую помощь. В половине шестого притащился домой. Дойти мне помог служащий больницы пан Юзеф Паречка. У него месяц тому назад умерла от чахотки жена.
— Знаете, пане, сижу и не спускаю с нее глаз. И вдруг — будто она что-то увидела, хочет сказать мне и не может. Только большая слеза покатилась по щеке. Так и не знаю, что она мне хотела сказать… А вы, пан, из-под Мяделя… Был я там. Когда-то хотел наняться на работу в маёнток пана Аскерки. Богатый пан. Больше шести тысяч гектаров земли…
Я приглашал его зайти в комнату, отдохнуть. Но он только попросил спички, чтобы закурить свою старинную, с выгнутым чубуком трубку, и, попрощавшись, пошел домой.
Газет не было. На сон принялся читать Свентоховского — заядлого реакционера, создателя польского позитивизма. Даже среди эндеков он вызывал удивление — не меньше, чем допотопный мамонт.
Думаю о «Пане Тадеуше», «Новой земле» — двух национальных поэмах двух народов. Мне кажется, поэма Мицкевича национальна в политическом смысле, a Коласа — в социальном. Идея государственности нашего народа еще не нашла своего воплощения в монументальном произведении, может быть, потому, что ее опередили события. А ценность художественного произведения в том, что оно первым открывает, возвещает новое. Да и вообще наиболее сильной стороной нашей поэзии всегда была описательность, а не ее философское содержание, редко подымавшееся выше всем известных истин.
…Температура у меня все еще не спадает…
Вчера Кастусь рассказал про свою последнюю встречу с редактором «Белорусской криницы» Позняком. Было это еще весной. Кастусь уговаривал Позняка более решительно включиться в борьбу за создание Народного фронта в Польше. Позняк долго изворачивался, отнекивался, но потом впрямую высказал свои опасения: для хадеции победа как левых, так и правых сил одинаково угрожала бы ликвидацией их партии.
— Самое смешное,— рассказывал Кастусь,— что пан редактор упрекал нас, коммунистов, за то, что мы учим народ петь песни о Сталине, о Советском Союзе. Я посоветовал ему поинтересоваться у народа, которого и полиция, и ксендзы, и учителя учат петь песни о Пилсудском, почему он их не поет, а поет советские песни.
Сейчас мы все переживаем глубокий кризис. Еще до приказа о роспуске партии (об этом мы и узнали даже не из своей прессы) появились тревожные симптомы: на многих участках сворачивалась партийная работа, намеченные мероприятия откладывались, контакты прекращались, связи обрывались. Уговариваем самих себя, что все это объясняется серьезной необходимостью. Вой враждебной нам печати (а мы привыкли думать — если враг тебя ругает…) еще больше убеждает нас в этом. И все же очень трудно примирить логику разума с голосом сердца.
В столовой хозяев часы гулко отбивают полночь. А в Закрете неумолчно шумят сосны. У меня хоть есть где голову приклонить. А есть ли ночлег у Кастуся?
Партия распущена… Чем больше думаю, тем меньше понимаю то, что произошло.
15 октября
«Криница» пишет о торжествах, связанных с 950-летием христианства в Белоруссии. В костеле святого Николая белорусские ксендзы выступили с проповедями, а все верующие пели «Божа, што калісь народы наасобкі падзяліў». Нужно бы предложить хадекам переделать эти строки так: «Боже, что на классы все народы разделил». Это и более современно и более точно. Жаль, что я не побывал на этом спектакле. Правда, впереди еще тысячелетие христианства. Впрочем, может быть, через пятьдесят лет в этом костеле будет антирелигиозный музей и верящие не в бога, а в социализм будут петь:
Мы свой, мы новый мир построим…
22 октября
Па вечере белорусских студентов читал отрывки своей новой поэмы. Слушателей было много. Долго отвечал на вопросы. Беседа затянулась до самой полуночи. Домой возвращался тихой Малой Погулянкой и еще более тихой и сонной, засыпанной листьями каштанов и яркими звездами Закретной улицей. Почему-то вспомнился бессюжетный, но весь пронизанный музыкой Бетховена фильм «Лунная соната». Я и не думал, что эта однажды услышанная музыка сегодня вдруг обрушится на меня. Мне казалось, что я иду улицей, заполненной чарующими звуками, что к ним прислушиваются и люди, и деревья, и каменные стены зданий, и звезды. И может быть, поэтому вокруг была такая необыкновенная тишина, что и я должен был остановиться?
25 октября
Итак, герои моей поэмы — мать и сын — приехали в Москву. Пока что без заметных отступлений иду по следам своей собственной биографии.
1 ноября
Вернувшись в Вильно, набросился на газеты и книги, как пьяница на водку. Читаю без какой бы то ни было системы — все, что попадает в руки и что удается достать: Чорный, Гарнич, Балицкий, Стачинский, Броневский, Кареев, Гудзий, Ницше, Бокль, Тувим, Круит. У Каросаса достал каунасскую «Литувос айдас» (1938, № 444), где напечатано в переводе О. Митюте мое стихотворение «Пройдут года». В типографии В. Труцки, на улице Мицкевича, издатель Богаткевич познакомил меня с необыкновенно интересным и своеобразным человеком — автором «Рассказов американского холостяка» Стаховским. Еще перед империалистической войной Стаховский выехал в Соединенные Штаты, где ему каким-то образом удалось стать на ноги и разбогатеть. А заимев деньги, он захотел рассказать людям о том, что видел, пережил, передумал, хотя до этого нигде не учился — едва умел читать и расписываться. Рассказы свои он диктовал стенографистке, а потом отдавал еще какому-то стилисту править. В Вильно он приехал, чтобы навестить своих родных и издать здесь вторую свою книгу — «Моль жирная и моль тощая». Книгу эту он издал, но Богаткевич (мне жаловался сам автор) здорово его обдурил. Он, как человек неопытный в издательских делах, подписал условие, в котором вместо количества печатных листов было указано только количество страничек, что и использовал Богаткевич, выпустив книгу небольшого формата. Естественно, количество страниц от этого увеличилось в несколько раз, и Богаткевичу через суд удалось вынудить автора выплатить ему значительную сумму денег. Это не первая афера Богаткевича. Первая его махинация была более грандиозной. Тогда он тоже при помощи официальных кругов из должника стал компаньоном, а потом и хозяином типографии, приобретенной на средства В. Труцки. Правда, тут не последнюю роль сыграли и политические причины. В. Труцка, когда создавал свою типографию, имел намерение печатать только белорусские книги: школьные учебники, произведения художественной литературы, этнографические сборники, песенники, журналы и газеты. Ясно, что об этих его намерениях знали разные прислужники панов Ясинского и Ботянского. И, видно, для того, чтобы взять под контроль эту небезопасную типографию, они постарались под видом компаньона навязать В. Труцке своего человека.
3 ноября
Вернувшись из библиотеки Томаша Зана, застал дома письмо от Яворского. Пишет, что в «Камене» будет напечатано мое стихотворение «Над колыской» в его переводе и что он собирается перевести мою поэму о Калиновском.
Виделся с Кастусем. Не знаем, как переживем эту голодную и беспросветную зиму. Мы сейчас напоминаем выброшенных на берег людей с затонувшего корабля. Каждый день вглядываемся в даль. Но на горизонте ничего не видно.
А в магазинах полно разной снеди. Но я заметил: покупателей почему-то меньше, чем зрителей. Они долго, как и я сегодня, стоят и приглядываются к ценам: килограмм масла — 3 злотых 5 грошей, свинины — 1 злотый 17 грошей, баранины — 80 грошей, яйца…
Все мы делаем вид, что хотим что-то купить, да просто не можем выбрать…
Прочел в одном из советских журналов стихотворение Бехера «Памятник» — стихотворение о Ленине. Переписал в свой блокнот. Может, попробую его перевести. В «Курьере поранном» напечатана интригующая заметка о «Процессе» Кафки: «Книга, не похожая на все другие». Рекламная приманка? Попытаюсь завтра найти эту книгу в библиотеке полонистов.