5 ноября
Целый вечер потерял на стихотворение, и ничего не получилось. Голова как пустая бочка. Гнетет бессилие, беспросветность, голод. Сегодня могу сказать, как сказал в своих записках один безработный: «День, когда я был сыт, принадлежит к далекому прошлому». Единственный выход: пойти к пану Юзефовичу и попросить, чтобы он дал в кредит хлеба, сахара и несколько селедок. Беда только, что я и так ему задолжал целых пять злотых. Хозяйка наша, видно, догадывается, что мы с Сашкой обанкротились, потому что сегодня предложила сварить нам суп. Но мы поблагодарили ее и отказались, сказав, что последние дни обедаем в студенческой столовой. Ну чисто шляхтичи! А теперь сидим и жалеем, что отказались. Завтра, если не придет Кастусь, нужно снова на неделю запастись книгами — желудок может подождать и до лучших дней, но голова, чтоб не пустела,— как говорит восточная мудрость,— должна ежедневно пополняться знаниями.
27 ноября
В Студенческом союзе состоялся вечер литовской литературы. С докладом выступила О. Митюте. Читались стихи Жукаускаса, Кекштаса, Боруты, Александравичу-са и других. Знакомясь с литовской литературой, я убедился, насколько она близка нам по звучанию, настроениям, идейному направлению. Я перевел несколько лирических стихотворений моих литовских друзей. Больше всего удивило и порадовало меня их высокое мастерство. Мне кажется, литовская поэзия (о прозе боюсь судить, я только по польским рецензиям кое-что знаю о ней) богаче нашей поисками нового и развивается она, вбирая в себя лучшие достижения современной европейской поэзии, с которой она, по-видимому, через Каунас имеет живые связи. Ионас Каросас немного познакомил меня со стихами Янониса. Боже, какая недосягаемая вершина революционной поэзии! Шапка слетает, когда смотришь на нее. Янонис на целую голову перерос своих современников, которым выпало счастье своими песнями приветствовать Великий Октябрь.
Уже давно все уснули. Несколько раз пробили часы. То ли они отсчитывали время, то ли меня хотели вызвать на ночную беседу? Ну что ж, если нет лучшего собеседника, я рад и этому бессонному другу.
1 декабря
К. Дуж-Душевский прислал из Каунаса в Белорусский музей целую пачку школьных учебников. Некоторые из них им самим переведены на белорусский язык и были неоценимой помощью для молодежи, учившейся по старым, довоенным русским и польским книгам. Язык переводов — живой, народный, ясный, без словесных изысков и архаики. Я записал его адрес: Каунас, Лайсвала аллея, 72, чтобы сообщить нашим хлопцам — пусть напишут ему, может, он и им поможет своими книгами. Дуж-Душевский работает в Каунасе одним из главных архитекторов. Он человек материально обеспеченный, и благодаря его помощи музей кое-как еще может существовать. В последний свой приезд в Вильно он показал мне «Землю-кормилицу» П. Цвирки, сборники стихов Людаса Гиры, Саломеи Нерис. В Вильно он, кажется, намеревался найти переводчиков с литовского на белорусский и некоторые из этих книг издать.
Из библиотеки профсоюза химиков принес брошюру Р. Люксембург и переписал из второго номера «Квадриги» (1937) стихотворение Кнута Гамсуна «Место погребения», переведенное С. Тесельчуком. Стихи проникнуты глубоким пантеизмом, любовью к природе. Хочу перевести на белорусский язык, хоть и чувствую, что делаю преступление, переводя с перевода.
Гамсуна я полюбил за его «Викторию» и «Голод», потому что знаю, что такое любовь и что такое голод, особенно когда сидишь за тюремной решеткой и тебе кажется, будто на тебя вот-вот обрушатся стены твоей одиночки.
Этими днями из Лукишек снова отправили транспорт политзаключенных в Седльцы и Вронки.
7 декабря
После Рембо и Бодлера не стало тем «поэтичных» и «непоэтичных». Еще до того, как я познакомился с их творчеством, я чувствовал это в отношении слов, лексики. Кстати, сейчас со своей записной книжкой всюду охочусь за редкими словами, которых пока что нет в словарях. Да, собственно, словари всегда опаздывали, не могли угнаться за живым языком. По-моему, каждый писатель должен иметь кроме всеобщего словаря еще и свой, личный. И дело не в том, кто пользуется большим количеством слов, а кто — меньшим. Дело в безошибочном ощущении запаха, цвета, значения каждого слова, времени и места для него. Ну, а копилка для слов-самородков всегда в запасе найдется. Без нее и обойтись нельзя.
Навестил старого книжника И. Застал его в каком-то черном выцветшем балахоне и в ермолке. Сидел он, сгорбившись, над старой, в кожаном переплете книгой — это оказалась «Повесть временных лет». Пока я приводил в порядок свои рукописи, письма и гриисы со стихами 3вестуна, Сироты и других, он показал мне рассказ монаха о том, как к нему однажды приехал черт, который сидел верхом на свинье, а приехал он от ляхов!
8 декабря
Снова свалила меня с ног болезнь. Настроение поганое. Думаю взять развод у редакции «Колосьев», потому что хозяева журнала все чаще и чаще нарушают наше джентльменское соглашение — не касаться дел, которые могут принести пользу только нашим врагам. В связи с нашим временно трудным положением они себя чувствуют монополистами на ниве белорусской культуры и даже пытаются кое-кому диктовать свои условия.
Приходил полицейский. Интересовался, где работаю, на что живу, не собираюсь ли куда выехать.
Паны, что беситесь вы так?
Вы на меня своих собак
Спустили нынче, озверев,
Что вызвало ваш страх и гнев?
Неконфискованный мой смех,
Свист нецензурный, яд стихов?
А что, коли случится грех
И пустим красных петухов?
21 декабря
Если б не книги, можно было б сойти с ума. И в неволе они меня спасали, и на свободе, которая мало чем отличается от неволи. Достал Чарота «Корчму», Пущи «Утро рычит», Вольного «Краснокудрую радость». До отъезда в Пильковщину хочу прочесть.
Заходили Канонюк и Милянцевич. Делились впечатлениями от выступления хора дяди Рыгора и М. Забэйды-Сумицкого. Канонюк — спокойный, уравновешенный, а Милянцевич — неутомимый дискутант. Иногда завалится к нам с Сашкой, и мы до поздней ночи спорим по разным вопросам. Хорошие ребята. Учатся на медицинском факультете.
22 декабря
Вызывали к следователю по подозрению в авторстве стихов, напечатанных в какой-то подпольной листовке. Следователь старался доказать, что стихи принадлежат мне, так как некоторые строчки перекликались со стихами из сборника «На этапах». Когда из этого ничего не вышло, пан следователь «деликатно» намекнул, что я, как человек, лишенный всех гражданских прав, являюсь особой не слишком желательной в пограничной полосе (в нее входит и город Вильно). Чтобы я об этом помнил.
23 декабря
С тяжелыми, тревожными мыслями встречаю наступающий Новый год. Снова перелистываю свои черновики. Оставляю только самое необходимое, все остальное — в печь. Больше всего мне жаль писем и тетрадок с различными выписками из марксистской литературы.
В «Вымярах» — рецензия на воспоминания Габриэля Д’Аннунцио и очень интересная статья о выдающемся испанском лирике Рубене Дарио. А я, варвар, ни строчки его не читал!
Третий день лежит на столе незаконченное стихотворение. Вплелась в его ткань какая-то искусственная нота. А это — как трещина на самоцвете. В поэзии тень правды не заменит самой правды.
Думал занести дяде Рыгору материалы для «Белорусской летописи», но пришел М., и я остался дома. На улице разыгралась вьюга, а потом — кого-то хоронили: по пустой заснеженной улице плыли надрывные звуки оркестра, почему-то не вызывавшие ни интереса, ни сочувствия. С жизнью нужно бы расставаться незаметно, никого не беспокоя. За стеной слышен приглушенный голос хозяина пана Шафъянского и плач — навзрыд — его служанки. Что там у них произошло?
Под вечер приехали возчики. Долго, пока они сгружали уголь, слышалось шарканье их лопат.
27 декабря
Почти все наши критики обратили внимание на одно место в поэме «Нарочь», как на самое слабое место поэмы. В нем говорится об организации профсоюза рыбаков. И это резонно. Только никто из них не догадался, что там — зашифрованная мысль, она должна была вместить более серьезную революционную идею, и носитель ее мой герой — Гришка. Конечно, об этом нельзя было открыто писать. И так поэма увидела свет, безбожно искалеченная цензурой.
Перед отъездом из Вильно успел начерно написать еще один фрагмент своего «Силаша», который разрастается до астрономических размеров.
28 декабря
Черт дернул меня зайти в магазин «Святого Войцеха». Одно расстройство — столько книжных новинок, а в кармане пусто.
«Эх, браток, кабы мне рупь!» — когда-то любил говорить один из моих земляков. Его так и прозвали — Рупь. И эта кличка так к нему прилипла, что даже на могильном кресте вместо настоящей фамилии написали: «Симон Рупь, жил 75 лет, умер на святой четверг». Надпись с двумя неизвестными: не вспомнили, в каком году родился и в каком умер. На наших деревенских кладбищах множество интересных эпитафий, их стоило бы записать, пока не сгнили эти дубовые или сосновые кресты, пока мох и забвение не покрыли седые могильные валуны.
Вечером снова заходил полицейский проверить, дома ли я. Увидев на моем столе сборник стихов, настроился на лирический лад, признался, что и он когда-то увлекался поэзией, даже пробовал что-то рифмовать. Кажется, и Гитлер в своих анкетах пишет, что основное его занятие — литературное творчество. Почему-то все держиморды и тираны питают слабость к литературе: либо сами ею занимаются, либо любят опекать писателей. Но, как известно, то, что нравится власть имущим, всегда имеет силу закона, поэтому от «дружбы» этой ничего путного еще не рождалось.
29 декабря
Выехал домой из Вильно ночным поездом, Вместе со мной в купе ехали в отпуск солдаты-белорусы, их сразу выдавал акцент, хотя они и старались говорить по-польски. Пока они вспоминали свою службу в армии, еще так-сяк, а как только начали говорить про свое деревенское житье-бытье — им явно не хватало их ограниченного запаса слов. И когда я спросил их по