-белорусски, куда они едут, они с готовностью перешли на родной язык и до самого Молодечно рассказывали мне о нелегких своих солдатских делах. Одни из них был из Радашковичей, и у нас нашлось много общих знакомых, второй оказался соседом А. Власова. В его доме он не раз бывал на спектаклях и концертах, организованных деревенской молодежью.
Еще было темно, когда на полустанке Кривичи я сошел с поезда. Рассвело только в Задубенье. Я на целый день остановился там у своего дядьки Ивана Хвалька. В хате было шумно от утренних разговоров, дымно от лучины, душно от пара только что сваренной и отцеженной картошки. На столе появился хлеб, яичница, огурцы и вытащенная из какого-то укромного местечка бутыль настоянной на ягодах можжевельника самогонки, которую довольно быстро и распили сами хозяева, поскольку оказалось вдруг, что у одного болит зуб, у другого — живот, а у самого дяди — все нутро.
— И ты выпил бы,— все уговаривали они меня.
Под вечер я встретился с Макаром Хотеновичем; он, услышав, что я гощу у дяди, зашел поговорить, узнать, что слышно на белом свете. Но я на этот раз ничем не мог порадовать старика, бывшего рабочего-путиловца. Да он и сам все хорошо знал. На нашем небосводе сгущаются тучи, а мы вынуждены, сложив руки, в полном бездействии ждать, что будет.
Санационная печать аж захлебывается от радости: в Каталонии наступают фашистские корпуса «голубых», «зеленых», «черных» стрелков и марокканской конницы. Тяжелые бои идут под Лоридой. В горах — 15 градусов мороза, в долинах — дождь, туман.
Собираю материал об испанской трагедии. Уже целая тетрадь заполнена разными боевыми эпизодами, отрывками из писем домбровщаков, географическими названиями, именами героев интернациональных бригад, фотоснимками, вырезанными из газет и журналов, метеорологическими сводками… Может, когда-нибудь все это пригодится.
30 декабря
Видно, доживает уже свой век наша старая хата — моя колыбель. Зачем только ее перевозили из деревни на хутор? Правда, стены еще держатся, но пол — особенно возле печи, где стоит ушат с помоями,— прогнил и проваливается. Даже крепкие, со смолистой сердцевиной подоконники так иструхлявились, что никак не вставишь вторые рамы. Из-за этого стекла зимой покрываются толстенной коркой льда, он наглухо замуровывает и без того скупые на свет окна. Когда я при помощи ножа и молотка пробую сбить наледь, на меня начинают кричать все домашние, чтобы я — избави боже! — не повредил стекла, а то потом до весны их и не вставишь.
От смолистого дыма лучины, которой за век тут пережгли бесчисленное количество пучков, балки и доски до того закоптились, засалились, почернели, словно их кто-то покрыл черным лаком. Даже когда перед праздником делается генеральная уборка, этот «куродым» не удается ничем отскоблить. Под одной из балок торчат три пары крюков для витья веревок и несколько желтых костяных спиц для плетения лаптей да еще деревянные прави́лы с натянутой на них сырой бараньей шкурой.
После ужина все долго сидели за столом. Пришел из Слободы Сашка Асаевич. Рассказал интересный случай, как за Глубоким, куда он возил княгининского скупщика леса, один крестьянин выстроил хату в хате. Дело в том, что, когда сгнила его старая хата, полиция запретила на узком его наделе ставить новую — близко были соседские дома. Тогда крестьянин, чтобы не отдаляться от своего хлева, гумна, амбара и колодца, срубил сруб немного поменьше и миром за одну ночь поставил его в старой хате. Налетела полиция — поздно. Поставленный сруб — по закону — уже никто не имеет права разобрать.
Прощаясь, Сашка признался, что у него сохранилось несколько номеров газеты «Борьба». В 1932 году она издавалась в Берлине и рассылалась по почте. Я посоветовал ее уничтожить — газета устарела, а спрятать ее так, чтоб никакой черт не нашел, негде.
Газету эту я хорошо помню, так как приходилось с Аниськевичем готовить для нее некоторые материалы. Печаталась «Борьба» на такой тонкой бумаге, что легко умещалась в обыкновенном конверте. Поэтому полиции долго не удавалось перехватить все каналы, по которым она распространялась,— для этого нужно было бы проверять почти всю корреспонденцию на почте.
Когда все ушли спать, я сел работать над сатирической сценкой «В монастыре»»
31 декабря
Вместе с отцом трелевали из леса наготовленный еще с осени в Красновке сухостой и бурелом — на дровяник. У сарая свалили еловые лапы: будет теперь на всю зиму занятие деду — рубить их на подстилку коровам.
Встречаю вечер новогодний
Под суматошный крик ворон.
Над полем сивер непогодный,
Бурана свист и перезвон.
С кем поделиться мне тревогой?
Никто — я знаю — из друзей
Не сможет к моему порогу
Свернуть с метельных тех путей.
Гори, моя лучина, в хате!
А вдруг заря, взойти спеша,
Твой свет, как искру, перехватит,
И отогреется душа…
Вспомнил, что у меня лежит еще не прочитанный номер журнала «Камена», где напечатаны стихи Аполлинера, Новомесского, Незвала, Бжестовской, Вайнтрауба…
Грех жаловаться: с хорошими друзьями сегодня буду встречать Новый год. В компанию можно было бы еше пригласить Карузо. Где-то среди старых грампластинок лежит его «Санта Лючия». Пусть бы спел под аккомпанемент наших снежных метелей, что шумят за окном.
Поздно. Около печи топчется мама. Принесла из кладовки дежу. Наверно, будет ставить хлеб. Потом, слышу, рассказывает отцу свой очередной сон. А сны у нее не простые — вещие.
— Ты не спишь, Янук?.. Так вот кружит, вижу, надо мной черный ворон, и никак я его не могу отогнать…
3 января
В поле дымит, метет, курит снегом. На гумне остановились две подводы нарочанскпх рыбаков. За пару лубков жита мы купили свежей селявы. Принесли в хату — и сразу запахло озером. На ужин будет добрая уха. Мы хоть и близко от Нарочн, но рыба — редкий гость на нашем столе. Другое дело — дичь, к ней у нас привыкли. А перед Новым годом на охоте удалось подстрелить двух зайцев. И сегодня отец подстрелил серого возле расставленных на выгоне снопов люпина. В Неверовском дед видел следы кабанов. Можно завтра попытать счастья, сходить на них. Только нужно перезарядить наши допотопные ружья, набить побольше пороху и подсыпать крупной дроби.
Хотели сегодня закончить молотьбу околота [35], но помешал ветер, и мы вышли с топорами в лес. Наверно, придется на этой неделе съездить с отцом на узлянскую или талуцкую мельницу смолоть жито и наготовить круп.
Вот и прошел еще один зимний день, отмеченный только новыми сугробами да более громким скрипом раскачиваемого ветром журавля; вместе с обледеневшим ведром он качается перед окном, как маятник гигантских часов.
5 января
Все больше и больше заносит снегом наши хуторские тропки. В Вильно, говорят, свирепствует грипп. Может, через наши сугробы и не доберется эта хвороба до моей Пильковщнны.
Газеты пишут, что голландское правительство передает в руки гестапо всех бежавших из фашистской Германии, что спичечный король Кругер умер загадочной смертью, и даже о том, что король Ягайло и сын его Казимир говорили по-белорусски.
В последние дни удалось набросать фрагмент поэмы. Нужно переписать и один экземпляр послать Лю.
…После дней, отшумевших бурливым потоком
Меж крутых берегов и шумливой листвы,
Стала шире земля. За оградой высокой
Догорала осенняя зелень Москвы.
И когда на дрова растащили ребята
Весь забор, полюбилось им пересыпать
Груды листьев кленовых, сгребать их лопатой
И в аллеях под яблонями играть
С детворою в войну, прячась в гуще акаций,
И с ветвей тополиных сгонять воронье,
Запускать с мальчуганами змея, смеяться
До вечерних огней — чем плохое житье?
Лягут ранние сумерки — мама покличет
В старый сад, где стоит в глубине особняк.
Ветер вымел в канаву последние листья,
Заколочены окна, высокий лозняк
Оттеняет крылечка литые колонны.
Знал Силаш — за границу хозяин сбежал,
Не любил он, должно быть, ребячьего звона,
Может, чуял, что осенью вскинется шквал,
Что растащат забор, из каморок нахлынут
Дети плотника Клима, солдаток, Силаш…
7 января
Неумолимо приближается трагическая развязка первого акта революции в Испании. Трудно предвидеть, когда наступит последний победный акт. Отец Казика Г. получил письмо от сына из французского лагеря Грю, там сидят интернированные бойцы международных бригад. Казик в последнее время был бойцом бригады Франка Шустера. Горюет старик. Собирает сыну посылку, хоть и у самого не густо. В письме Казик упоминает некоторых своих друзей, среди них — Григулевичуса, он с ним встречался в Мадриде. Нужно спросить Каросаса — неужели это тот Иозас, что весной 1932 года был арестован с группой литовских гимназистов? Мы вместе сидели в Лукишках. Он потом, кажется, уехал в Латинскую Америку.
С опозданием получили «Обращение к польскому народу бойцов бригады имени Домбровского», в которой из пяти тысяч человек более трех тысяч пало смертью героев.
Начал писать стихотворение «За вашу и нашу свободу». Эпиграфом поставил слова из этого обращения: «Мы верим, что, сражаясь плечо к плечу вместе с испанским народом за его свободу и независимость, мы боремся против полчищ фашистских варваров, поджигающих мир».
Записываю эпизод из испанской войны, рассказанный Р.
«На стороне Франко воевали не только немецкие и итальянские фашисты. Был там сброд со всего мира. Однажды фашисты тащили вдоль улицы, привязав к броневику, тяжело раненного домбровщака, который просил, чтобы его пристрелили. Просил на испанском языке. Все смеялись. Просил на немецком. Подходили и били ногами. Просил на итальянском. Забросали камнями. Просил на французском. Молчали. И только, видно, потеряв надежду, что кто-нибудь сжалится над ним, заговорил по-польски. Кто-то из группы офицеров подошел к нему и выстрелил в голову».
Испанская война оставит глубокий след в памяти нашего народа. Мало сказать: «А все ж таки в ней что-то было». За Пиренеями силы мира в открытом бою впервые скрестили свое оружие с фашизмом. Беда, что совпало это с нашей трагедией, когда не стало у нас организующей силы, когда люди начали отдаляться друг от друга и никто не знал, до каких пор придется бездеятельно ждать, ждать и ждать, когда равнодушие и своего рода фатализм начинают, как трясина, всасывать многих в свою бездну.